ПОХОРОНЫ ИМПЕРИИ

Ему есть о чем рассказать. Первый Президент независимой Украины Леонид Кравчук сейчас заканчивает работу над книгой воспоминаний. Предположительно, этот труд увидит свет в ближайшие месяцы и будет носить символическое название «Маємо те, що маємо». С любезного согласия Леонида Макаровича мы публикуем отрывок из будущего бестселлера.

Окончательный вариант договора о Союзе суверенных государств должен был обсуждаться в Ново-Огареве в конце июня 1991 года. Я туда уже не поехал. Горбачева проинформировали, что Украина, в соответствии с решением парламента, определится со своим отношением к соглашению не раньше середины сентября. 16 августа окончательный текст нового союзного договора, согласованный 29 июня, наконец был опубликован в прессе. Но за несколько дней до этого, по просьбе президента СССР, мы снова с ним встретились. Михаил Сергеевич сделал последнюю попытку меня убедить. Я не поддавался. Тогда Горбачев напомнил мне, что Станислав Гуренко и ЦК КПУ решительно выступают за подписание договора. И все же я твердо решил стоять на своем: «Я знаю, что ЦК «за». А я против. Договор подписывает Кравчук, а не ЦК. А я его подписывать не буду». Этот разговор состоялся за несколько дней до путча...

Но и после краха ГКЧП Союз все еще имел шанс на спасение. Горбачев, немного успокоившись после форосских треволнений, вновь обрел решительность. Только сохранение Союза (в любом виде) давало ему шанс остаться в большой политике. Ценой невероятных усилий Михаилу Сергеевичу удалось уговорить практически всех руководителей республик, принимавших участие в «ново-огаревском процессе», собраться еще раз. На декабрь президент запланировал парафирование нового союзного договора. Единственной республикой, отказавшейся от обсуждения дальнейшей судьбы СССР, оказалась Украина. Я заранее предупредил Горбачева, что не стану участвовать в этом процессе, поскольку республика готовится к более важному событию — всеукраинскому референдуму.

Но Горбачев не оставлял попыток вынудить украинское руководство изменить точку зрения. 23 октября к депутатам Верховной Рады обратились со специальным посланием президент СССР и восемь руководителей союзных республик. Горбачев, Ельцин, Назарбаев, Шушкевич и прочие авторы письма призывали Украину присоединиться к новому союзному договору, подчеркивая, что Союза без нашей республики они себе не представляют. Обращение стало предметом обсуждения на президиуме Верховной Рады. Наше решение было однозначным: пока не состоится всеукраинский референдум, никаких соглашений Украина подписывать не будет. В средствах массовой информации украинское руководство изложило свою позицию: мы готовы к диалогу с независимыми республиками, но нам не о чем договариваться с центром, который уже никого не представляет. К тому же наша страна не собирается ограничивать свою внешнеполитическую деятельность сотрудничеством только с новыми суверенными государствами. Еще я отметил: если на референдуме народ поддержит независимость, необходимость подписания нового союзного договора для Украины отпадет.

Позиция Украины очень не понравилась Горбачеву. Тем более что она фактически сорвала запланированный процесс. После отказа нашей страны руководители республик тоже не спешили парафировать союзное соглашение (на последнюю «союзную» встречу Украина делегировала Ивана Плюща и Константина Масика, имевших статус наблюдателей), но согласились хотя бы отдать текст договора на «откуп» республиканским парламентам. Президент страны (которой на тот момент уже фактически не существовало) все еще надеялся, что ему по силам собрать всех вместе. А поскольку Украина оказалась самой строптивой, то именно ее он начал методически «обрабатывать». Периодически звонил мне по телефону и упрямо убеждал: ваша страна без Союза неминуемо погибнет. Постоянно твердил, что Украине не под силу построить собственную экономику, ведь окончательный развал бывшего СССР обязательно приведет к разрыву экономических связей. Были у него и другие аргументы: «Что вы будете с ядерным оружием делать? Кнопка ведь все равно в Москве!» Но особенно «давил» Михаил Сергеевич на то, что народ Украины будто бы страстно желает остаться в федерации братских народов: «Не делайте глупостей, Леонид Макарович! Ваш референдум обязательно провалится — ведь в марте 70% проголосовали за Союз. Я настроения в Украине знаю...» Последнюю фразу он повторял постоянно.

Кроме того, Горбачев интенсивно «обрабатывал» общественное мнение, постоянно подчеркивая, что Украина обязательно войдет в новый Союз: «Украина непременно будет участвовать. Я не представляю себе Союзного договора без Украины...» Обращаясь к руководителям других республик, он призывал: «Вытащим Украину, найдем необходимые средства...» В конце ноября, в телефонном разговоре с Джорджем Бушем, Горбачев решительно заявил, что провозглашение независимости Украиной не означает ее выхода из Союза. И уверил, что «мятежная» республика неминуемо присоединится к новому Союзному соглашению. 3 декабря он повторил этот тезис во время телефонного разговора с Гельмутом Колем. Хотя тогда уже были оглашены исторические итоги всеукраинского референдума.

Одновременно с референдумом должны были состояться первые в истории Украины всенародные выборы главы государства. Идея ввести в Украине институт президентства возникла в конце весны — в начале лета 1991-го. Любопытно, что ее поддерживали как коммунисты, так и представители демократической оппозиции. Последние считали введение института президентства важным шагом в направлении независимости. 26 июня увидело свет соответствующее постановление Верховной Рады, а 5 июля был принят Закон «О Президенте УССР». Когда происходило его обсуждение, я был в командировке, на должности председательствующего меня заменял Иван Плющ. К сожалению, некоторые положения закона не были со мной согласованы. В частности, я предлагал другой срок проведения выборов: мне казалось уместным провести их осенью. Но это не было для меня крайне принципиальным, поэтому я не стал спорить: проголосовали так проголосовали.

Августовские события в Москве несколько отвлекли внимание республиканского политикума от будущего предвыборного марафона, но после краха путчистов этот вопрос обрел иное звучание. Накануне принятия Акта о государственной независимости представители депутатского корпуса совещались, когда лучше проводить референдум по этому вопросу. Я считал, что было бы уместным предоставить народу возможность одновременно голосовать за независимость и избирать президента. И к тому же это существенно сэкономило бы бюджетные средства. К моему мнению прислушались.

Позднее я убедился, что не зря настаивал, чтобы референдум и первые в истории Украины выборы президента были назначены на один день. Предвыборная кампания, хоть и была непродолжительной, все же позволила довольно много поездить по стране, благодаря чему я получил уникальный шанс как следует поагитировать не столько за себя, сколько за независимость. Говорю абсолютно искренне: победа на референдуме значила для меня намного больше, чем моя личная победа. Ведь что это за президент без независимого государства? Скорее, какой-то генерал-губернатор. Разумеется, мои главные соперники, Вячеслав Чорновил и Левко Лукьяненко, не менее страстно пропагандировали государственнические идеи. Ни один из шести кандидатов на должность главы государства не позволил себе выступать против независимости.

То есть победа идеи создания государства на декабрьском референдуме казалась практически неминуемой. Но удастся ли «перебить» 70% мартовского, «союзного» референдума? Конечно, я надеялся, что тех, кто скажет независимости «да» окажется больше, чем приверженцев сохранения «обновленной федерации», на которых так любил ссылаться Михаил Сергеевич. Если бы мои надежды оправдались, глава Украины получил бы дополнительный козырь в сложной игре с Горбачевым. Трудно передать то волнение, с которым я ждал первого дня зимы
91-го. 26 ноября Президиум Верховной Рады принял текст обращения к народу Украины, где было откровенно сказано: «Не поддержать независимость означает поддержать зависимость...» Мы были убеждены, что эти слова встретят отклик в сердце каждого.

Итоги референдума превзошли самые оптимистические надежды: 90,32% граждан, принявших в нем участие, поддержали Акт провозглашения независимости. В 19 областях и в городе Киеве за создание государства высказались более 90%. Президент Соединенных Штатов Буш, позвонив мне, назвал эти результаты ошеломляющими. Горбачеву я позвонил сам. Незадолго до этого мы спорили с Михаилом Сергеевичем о возможных итогах референдума. Я рассчитывал, что за независимость проголосует не менее 80%. Президент СССР называл меня мечтателем. Когда мечта осуществилась, Горбачев, по моему мнению, имел право услышать об этом одним из первых. Но Михаил Сергеевич сознательно избежал обсуждения этой темы. Он лишь довольно сдержанно поздравил меня с победой на президентских выборах.

Я тогда получил поддержку 61,59% избирателей, значительно опередив Вячеслава Чорновила, занявшего второе место (23,27%). Но главной победой для меня, естественно, стали результаты референдума.

Теперь я имел полное право действовать по плану, обсужденному с Ельциным и Шушкевичем еще, кажется, в ноябре. Борис Николаевич долго надеялся на подписание нового союзного соглашения на конфедеративных принципах, но очень хорошо понимал, что без Украины никакого договора не будет. Поэтому позиция нашей республики (отказавшейся обсуждать какие-либо вопросы, связанные с будущим Союзом, до проведения декабрьского референдума) его откровенно беспокоила. Он не скрывал свою озабоченность и неоднократно подчеркивал: решение России о вхождении в Союз во многом будет зависеть от решения Украины. По его словам, Горбачев выразил готовность учесть замечания нашей республики к тексту договора, но сначала под этим текстом должна появиться моя подпись.

Такой вариант казался мне обыкновенной ловушкой. И к тому же я не верил, что Горбачев (после августовских событий практически потерявший реальное политическое влияние) способен выступить в роли интегратора. Тем более что процессы распада внутри практически несуществующего СССР приобретали неконтролируемый характер. И мне, и Ельцину было хорошо известно о переговорах по поводу возможности создания так называемого тюркского союза. Руководители среднеазиатских республик (не афишируя этого факта) уже вели соответствующие консультации.

В то же время и я, и Ельцин хорошо понимали: Горбачев был прав, утверждая, что полная дезинтеграция Союза может уничтожить национальные экономики. Народное хозяйство СССР существовало по пресловутому принципу рационального расположения продуктивных сил. Ни одна республика не имела замкнутого производственного цикла в какой-либо сфере. Предприятия на территориях новых суверенных стран были объединены друг с другом многочисленными и сложными связями, формировавшимися десятилетиями. Мы понимали: идею об экономическом сотрудничестве следует поддержать. Поэтому, решительно отказываясь от парафирования нового Союзного договора, Украина все же присоединилась к соглашению об экономическом содружестве: по моему поручению глава украинского правительства Витольд Фокин подписал соответствующий документ.

После продолжительных переговоров мы с Ельциным и Шушкевичем пришли к выводу, что СССР обречен и его необходимо заменить временной надгосударственной структурой. Подобная уния, по нашему мнению, позволила бы бывшим советским республикам не так мучительно пережить процесс формирования собственных властных институтов и создания самостоятельных национальных экономик. Участие центра в этом процессе нам казалось неуместным — Горбачев уже (с учетом последних политических событий) не представлял никого, кроме самого себя. И к тому же центральная власть наглядно продемонстрировала свою беспомощность во время августовского путча. Поэтому центр казался нам скорее тормозом на пути к качественно новой интеграции, чем объединяющим фактором. Тем более что республики могли решать эти вопросы самостоятельно. Принципиально новые отношения между молодыми суверенными странами позволяли нам наконец стать полностью независимыми. Подтверждением этого является подписание в 1990 году, еще при существующем СССР, Договора о дружбе и сотрудничестве между Украиной и Россией.

Меня нередко спрашивают, почему Ельцин (человек, известный своими проимперскими взглядами) все же сыграл столь значительную роль в развале советской империи. Я не вижу здесь противоречий. Во-первых, все мы понимали, что Союз непременно погибнет. Говорить можно было только о сроках и последствиях. У меня вызывают улыбку утверждения типа «Собрались втроем и развалили великую страну!» Пусть соберутся три губернатора и попытаются развалить Соединенные Штаты! Процесс развала шел уже давно, а конец мог оказаться, без преувеличения, жутким. Естественно, каждый руководитель мечтал, чтобы возглавляемая им республика вышла из этого геополитического переплета с минимальными потерями. И Ельцин не был исключением. К тому же он, как по мне, надеялся, что новое образование станет тем универсальным рычагом, с помощью которого он будет контролировать остальные республики. Несомненно, Ельцин рассчитывал, что Москва и в дальнейшем будет доминировать на одной шестой земного шара. И никогда этого не скрывал. Где бы мы впоследствии ни встречались на многочисленных мероприятиях под эгидой СНГ, он всюду чувствовал себя полновластным хозяином. Складывалось впечатление, что Борис Николаевич не допускает и мысли о хотя бы формальном равенстве стран, входящих в состав Содружества. Ельцин всегда стремился к этому — доминировать, влиять, контролировать. Но он вовсе не хотел, чтобы у него болела голова по поводу многочисленных проблем каждой отдельной республики. Поэтому в развале федерации, в повышении самостоятельности новых суверенных образований он был, безусловно, заинтересован. Тем более что это укрепляло его личную власть и ослабляло власть Горбачева. Поэтому у Ельцина был дополнительный повод подписать Союзный договор. Он понимал, что получил уникальный шанс переиграть президента СССР в борьбе за власть. Но для этого ему требовалась поддержка Украины.

У меня, как у новоизбранного Президента Украины, были свои соображения, которые, естественно, не совпадали с соображениями президента России. Если Ельцин рассчитывал с помощью будущего Содружества контролировать остальные республики, то я, наоборот, считал, что новое образование поможет Украине избавиться от контроля со стороны Москвы. Накануне провозглашения независимости я заявил, что эффективнее всего предотвратить новые перевороты сможет только построение собственного государства. Я понимал, что Москва никогда добровольно не откажется от попыток оказать влияние на Украину, независимо от того, кто будет сидеть в Кремле. На нас постоянно давил демократ Горбачев. Были основания считать, что «автократический демократ» Ельцин будет это делать еще активнее. Изменить психологию российских верхов я, естественно, не мог, зато мог попытаться использовать обстоятельства, чтобы изменить форму давления. Одно дело — поучать «младшего брата», живущего с тобой в одном тесном доме. Совсем другое — когда этот брат имеет собственное жилище, собственную землю, может сам распоряжаться своей судьбой и не позволяет собою руководить. Я был убежден, что Украина завоевала право строить свою жизнь самостоятельно.

То есть мы с Ельциным нуждались во взаимной помощи. Он был заинтересован во мне как в союзнике в борьбе за власть. Я пытался с его помощью наконец сделать независимость нашего государства полноценной, избежав при этом нежелательного разрыва экономических связей и не нарываясь на еще более нежелательные конфликты с Москвой.

Но было еще одно, консолидирующее обстоятельство: мы оба видели в сохраненном Союзе потенциальную угрозу восстановления коммунистического режима. Ведь и я, и Борис Николаевич очень хорошо знали специфику коммунистической системы, поэтому имели полное право ее не принимать. До августа 91-го подобное отношение было подсознательным, после путча оно стало осознанным. В отличие от тех же Леонида Кучмы и Владимира Путина, не прошедших подобной суровой школы, мы не могли позволить себе «роскошь» опасного заигрывания с коммунистами.

Станислав Шушкевич поддерживал нас с Ельциным. С одной стороны, ход его мыслей по поводу дальнейшей судьбы Союза (насколько я его понимал) был примерно таким, как у меня. С другой — президент России имел на него колоссальное влияние. Именно белорусский руководитель предложил нам встретиться на его территории для дальнейшего обсуждения планов создания будущего Содружества. Я хотел отложить встречу до декабря. Во-первых, нужно дождаться итогов всеукраинского референдума — поддержка народа означала полную победу государственной независимости, ее полное официальное признание. Во-вторых, могло случиться так, что после выборов главы государства интересы страны будет представлять не Кравчук, а кто-то другой. Естественно, в обоих случаях я надеялся на обнадеживающий результат, но все же считал, что до того момента не имею права на резкие политические шаги. Теперь можете понять, какой вес приобретал декабрьский референдум. Фактически от него зависело — быть или не быть Советскому Союзу. СССР непременно развалился бы, но если бы этот процесс, затянулся, он мог привести к непредсказуемым последствиям — к дальнейшему социальному обострению, к политической нестабильности, в наихудшем варианте — к гражданской войне.

Значение референдума трудно переоценить. Принятие Акта о государственной независимости, безусловно, имело огромное значение, но действительно независимой Украина стала только после 1 декабря. 24 августа независимость была провозглашена Верховной Радой, но история знает случаи, когда парламентарии отменяли решения, принятые предшественниками. К тому же, хотя высший представительный орган имеет конституционное право выступать от имени народа, но парламент — это не народ. 1 декабря за независимость проголосовал именно народ, который является единственным источником власти, и воля которого священна.

Тезис о судьбоносности декабрьского референдума подтверждает важное обстоятельство, о котором почему-то мало кто вспоминает. До 1 декабря формально независимую Украину не признало ни одно государство мира. В течение декабря Украину признали более сорока стран. Ведь декабрьский всеукраинский референдум 1991 года перечеркнул мартовский всесоюзный референдум 1990 года, его итоги создали правовую основу для преобразования задекларированной независимости в независимость реальную.

Кстати, вполне могло случиться, что украинцы праздновали бы День независимости не 24 августа, а 1 декабря. Вопрос, с какого дня начинать отсчет новейшей истории государства, был темой довольно оживленной дискуссии. Склонялись то к одной дате, то к другой. Положил конец спорам, если не ошибаюсь, Дмитро Павлычко, нашедший довольно неожиданный аргумент: «Праздновать летом намного приятнее, чем зимой. Снег, мороз или дождь могут испортить торжества». Этот аргумент показался депутатам весьма убедительным...

После 1 декабря осталась единственная неразрешенная проблема — выход из СССР. Он уже фактически прекратил свое существование как государство, но все еще оставался субъектом международного права и поэтому, с точки зрения геополитики, был реальностью. Хотя и (простите за каламбур) реальностью весьма условной. Механизма выхода не существовало, прецедентов — тоже. Была одна существенная правовая зацепка. Конституция предусматривала право на самоопределение, вплоть до отделения. Но как реализовать это декларативное право, было неизвестно. Всеукраинский референдум предоставил Украине возможность использовать это право. Воля народа, официально закрепленная итогами референдума, позволяла превратить условный конституционный тезис в безусловный правовой механизм. Таким образом вопрос о вхождении Украины в новый Союзный договор отпадал автоматически. Более того, наша страна фактически открывала путь выхода из СССР другим новообразованным независимым государствам. Но нужно было согласовать действия, поэтому я понимал, что меня ждут долгие и нелегкие переговоры.

Еще раньше небольшая группа политиков и чиновников по моему поручению отрабатывала план конфедеративного соглашения, который мы с Ельциным напрасно пытались предложить Горбачеву. После ГКЧП я решил вернуться к тем разработкам, но поставил задачу несколько откорректировать схему, согласовав ее с новыми политическими обстоятельствами. Параллельно с этим мы тщательно проанализировали возможные экономические и политические последствия развала СССР.

Забегая наперед, хочу сразу отбросить обвинения в адрес Ельцина, Шушкевича и Кравчука, которые (по утверждениям наших многочисленных критиков) не понимали последствий подписания Беловежских соглашений — дескать, мы не были в полной мере проинформированы об уровне интеграции в СССР, не осознавали реальный уровень взаимной экономической зависимости республик. На самом деле мы хорошо владели цифрами. По крайней мере о себе я могу это утверждать с полной ответственностью. Я имел достаточно четкое представление о сложности разрешения экономических, финансовых и социальных проблем, которые неминуемо возникнут после распада СССР. 20 лет работы в ЦК позволили мне познакомиться с необходимым объемом соответствующей информации. К тому же после избрания меня председателем Верховной Рады я скрупулезно и настойчиво изучал экономические вопросы — чтобы принимать решения, я должен был знать суть дела.

Но СССР в любом случае был обречен. Проблема состояла именно в том, чтобы найти механизм, позволяющий республикам пережить это неотвратимое событие с минимальными экономическими потерями. Процесс разрыва экономических связей (я об этом упоминал, но должен упомянуть еще раз) начался еще в советские времена и становился все более беспорядочным. Мы же, наоборот, пытались эти связи сохранить. Во время переговоров в Беловежской Пуще лидеры договорились, что страны СНГ будут консультироваться по экономическим вопросам, обсуждать пути проведения реформ, согласовывать свои действия.

Например, я предложил на определенное время ввести единую денежную единицу — переходный рубль. Эта мера сделала бы не таким мучительным переход к собственной валюте. Подобных предложений было множество, и практически каждое должно было стать темой для дальнейшего обсуждения, для основательного анализа.

Но воплотить эти намерения в жизнь не позволила излишняя торопливость Бориса Ельцина. Судя по всему, окружение Бориса Николаевича быстро убедило его, что Россия с ее ресурсами может позволить себе роскошь не оглядываться на других и не бояться разрыва интеграционных связей. Когда накануне Нового года, 30 декабря 1991 года, мы вторично собрались в Минске, Ельцин сообщил, что провозгласил курс на быстрые рыночные преобразования в экономике. На вполне обоснованный вопрос: а как быть с недавней договоренностью о согласованности реформ, Борис Николаевич безапелляционно заявил: «Вы должны следовать за Россией». Это была серьезная ошибка российского президента, от которой вскоре пострадала и возглавляемая им страна. Но по Украине эта ельцинская ошибка ударила быстрее и болезненнее, став изначальной причиной многих наших экономических, производственных и социальных бед.

Именно поэтому Украина была обречена исправлять ситуацию своими силами. Именно поэтому Киев был вынужден почти сразу заявить о том, что СНГ не что иное, как форма бракоразводного процесса. Именно поэтому наше государство не видело смысла в подписании целого ряда соглашений: об уставе Содружества, об экономическом союзе (кстати, эти документы не подписаны Украиной до сих пор) и т.п. Россия сразу поставила собственные интересы выше интересов партнеров по СНГ. Украина была вынуждена отстаивать позицию, вытекающую из своих национальных интересов.

Беловежские соглашения предоставили нам шанс цивилизованно, по-христиански похоронить умершую империю и шанс сохранить полуразрушенные экономические связи. Из двух шансов, к величайшему сожалению, был использован лишь один...

После 1 декабря я был полностью готов к новому раунду переговоров с лидерами России и Беларуси. Естественно, были соответствующие разработки и у белорусов, и у россиян (у них подготовку необходимых документов курировал государственный секретарь Геннадий Бурбулис). Представителей других республик мы не приглашали на наши консультации сознательно: чем шире круг, тем выше риск новых конфронтаций с Горбачевым, отчаянно боровшимся за сохранение Союза.

Я уже упоминал о состоявшемся уже после декабрьского референдума телефонном разговоре Михаила Сергеевича с канцлером ФРГ, во время которого он, в частности, заявил: «Недопустимо, чтобы независимость Украины была использована сепаратистскими силами для отделения. У меня был в связи с этим разговор с Джорджем Бушем. Я призывал его трезво оценить ситуацию и действовать таким образом, чтобы поддержать стабильность и предотвратить развитие событий, последствия которых могут быть чрезвычайно тяжкими, в том числе и для внешнего мира... В Украине есть очень активные силы, желающие спровоцировать полное отделение от Союза. И Кравчук оказался в ходе предвыборной борьбы в их крепких объятиях...»

Именно так понимал Горбачев события в Украине. Позиция, которой он придерживался, отнюдь не стимулировала дальнейший диалог. Она скорее заставляла нас, глав молодых независимых государств, еще энергичнее способствовать укреплению суверенитетов наших стран.

Но беловежские события не были ни «тайным заговором», ни «заранее подготовленным переворотом», как со временем напишут некоторые газеты. И как бы странно это сегодня ни звучало, но события 7—8 декабря 1991 года были в значительной степени импровизацией. Безусловно, мы готовились к новому этапу интеграции, но предварительной договоренности о подписании каких-либо документов, тем более четкой даты подписания, не было. Встреча в Беларуси была запланирована как очередной раунд наших переговоров. Принципиальное отличие этой встречи от прежних состояло в том, что на нее я приехал, вооруженный итогами всеукраинского волеизъявления. К тому же уже в статусе Президента: 5 декабря в зале Верховной Рады я присягнул на верность Украине.

Государственная самостоятельность нашей страны крепла день ото дня. В течение нескольких суток независимость Украины признали Канада и Польша, Венгрия и Латвия, Литва и Аргентина, Болгария и Хорватия... Оставалось сделать последний решительный шаг.

7 декабря мне позвонил председатель белорусского парламента и пригласил в гости. Он сообщил, что в Минск прибыл президент Российской Федерации: руководители двух стран должны были подписать соглашение об экономическом сотрудничестве. Шушкевич подчеркнул, что Ельцин предлагает нам троим встретиться и обсудить (как было заранее запланировано) перспективы нового союзного соглашения.

По предложению белорусского лидера местом нашей встречи была избрана Беловежская Пуща, заповедник в Брестской области неподалеку от польской границы. До декабря 91-го я там никогда не бывал, зато много о пуще слышал: еще во времена Хрущева в беловежских охотничьих угодьях устраивали охоту для высоких должностных лиц, в том числе и для важных зарубежных гостей. Пуща оказалась действительно сказочным местом, но у нас времени на любование пейзажами не было.

7 декабря поздно вечером мы все собрались в резиденции «Вискулы»: Борис Ельцин, Станислав Шушкевич, я, два премьера — Владимир Кебич и Витольд Фокин, а также российский госсекретарь Геннадий Бурбулис. За ужином решили официальные вопросы отложить на утро. В десять утра 8 декабря мы сели за стол переговоров. Полностью описывать те события не вижу смысла. Остановлюсь на ключевых, с моей точки зрения, эпизодах. Безусловно, все присутствующие знали об итогах недавнего референдума в Украине. Но я считал принципиальным максимально широко познакомить своих коллег по переговорному процессу с тем, что произошло в нашей стране несколькими днями раньше. Вскоре я убедился, что не ошибся. Даже не ожидал, что россияне и белорусы будут столь поражены результатами голосования, особенно в традиционно русскоязычных регионах — в Крыму, на юге и востоке Украины. То, что подавляющее большинство неукраинцев (а их в республике было около 14 миллионов) столь активно поддержало государственную независимость, оказалось для них настоящим открытием.

Это, как по мне, и стало поворотным моментом сложной встречи. Именно тогда мы все подсознательно почувствовали, что сегодня будет решена дальнейшая судьба Союза. Ельцин ничего не говорил, но смотрел на меня выжидательно. Очень красноречивым был и взгляд Шушкевича. Тогда я предложил перейти к непосредственному обсуждению будущего соглашения и ознакомил присутствующих с разработками моей команды. Обсуждение, продолжавшееся более двух часов, оказалось бурным и трудным. Как всегда бывает в подобных случаях, появился камень преткновения: имеют ли три государства право принимать решение о роспуске Союза, если создан он был с участием большего количества стран? После долгих дискуссий и консультаций с юристами мы наконец нашли компромисс.

Как известно, именно Россия, Украина и Белоруссия стояли у истоков создания СССР, следовательно, указанные республики имели историческое право задекларировать процесс ликвидации этого государственного образования и сформулировать фундаментальные принципы нового образования. При этом была признана необходимой ратификация договора парламентами и предоставление возможности присоединения к нему другим республикам.

Дальше работа пошла веселее. Участвовали в обсуждении все, роль добровольных «писарей» взяли на себя я и Бурбулис. Когда тяжкий труд был завершен, все мы почувствовали большой подъем. Я вспомнил, как гениальная Лина Костенко накануне декабрьского референдума со страстными словами обратилась к землякам: «Люди! Вот вы в воскресенье пойдете на избирательные участки, но не думайте, что это ваши шаги. Это уже ход истории!» Когда я смотрел на эти несколько листов бумаги, на которых еще не высохли чернила, я начинал осознавать: мы не только подписали соглашение. Мы только что написали новый раздел истории.

В первом абзаце документа, подписанного руководителями Беларуси, России и Украины, отмечалось: «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование».

Но мы должны были идти дальше. Естественно, необходимо было сообщить Горбачеву, хотя по понятным причинам информировать президента СССР добровольно никто не вызвался. Коллегиально решили поручить этот весьма деликатный вопрос Станиславу Шушкевичу, как хозяину встречи. Бориса Николаевича мы уполномочили непосредственно поговорить с Михаилом Сергеевичем в Кремле 9 декабря.

Вдруг Ельцин предложил позвонить президенту США Джорджу Бушу и сообщить ему о наших переговорах и их результатах. Мы не возражали, понимая, что Ельцин (еще не забывший август 91-го) хотел застраховаться от возможных неожиданностей. Кстати, позднее из «Вискул» президент России сделал еще один звонок — министру обороны СССР Евгению Шапошникову и заручился его поддержкой на случай чрезвычайных обстоятельств.

Любопытно, что связь с Вашингтоном установили раньше, чем с Москвой. Реакция обоих президентов известна: спокойная, уравновешенная — Буша, возмущенная, возбужденная — Горбачева. Михаил Сергеевич беседовал с Шушкевичем недолго: сразу же потребовал к телефону Ельцина и в разговоре с ним заявил, что желает видеть нас всех троих у себя 9 декабря. Российский президент сообщил, что на встречу прибудет лишь он. Это еще больше усилило раздражение Горбачева.

После крайне нервного разговора со своим постоянным оппонентом Ельцин предложил найти президента Казахстана (который в основном разделял наши взгляды), сообщить ему обо всем и предложить присоединиться к только что подписанным беловежским соглашениям. Борис Николаевич заметно нервничал, он опасался, что Горбачев сможет перетянуть Назарбаева на свою сторону, а это, по его мнению, могло поставить под угрозу весь процесс образования Содружества независимых государств, поскольку казахстанский лидер имел немалое влияние на некоторых своих коллег (в частности, на Акаева, Каримова и Ниязова). Вскоре выяснилось, что Назарбаев как раз летит в Москву. Я уговаривал Бориса Николаевича не волноваться, т.к. был уверен, что обратного хода этот процесс уже не получит. Но Ельцин все же приказал своим подчиненным разыскать президента Казахстана и уговорить его приехать в Беларусь. Представителям лидера России удалось «перехватить» Назарбаева во Внуково, но тот отказался менять свои планы.

8 декабря поздно вечером я вернулся домой. Зима, темно. Приехал на дачу, отворяю ворота, а там полно военных. Представляете, каково у меня было на сердце? Подходит ко мне командир отряда специального назначения «Альфа»: «Господин Президент, мы пришли вас охранять и защищать!» Ребята сами вызвались стать на защиту — не Президента Кравчука, а независимого государства, собственной Родины...

Утром 9 декабря позвонил по телефону Михаил Горбачев: «Добрый день, Леонид Макарович!» И сразу: «Что вы там натворили в Беловежской Пуще?» Я спокойно ответил: «Михаил Сергеевич, я считаю, что мы поступили правильно. Ситуация зашла в тупик, нужно было искать выход...» Собеседник был очень возбужден: «Мир же стоит дыбом, понимаете? Вы должны немедленно приехать в Москву». «Чего ради?» — спрашиваю. «Нужно поговорить... Ельцин и Шушкевич тоже будут». Я почувствовал: нас не выпустят оттуда, будут держать до тех пор, пока мы не откажемся от соглашения, подписанного в Беловежской Пуще. Поэтому я решительно ответил Горбачеву: «Я в Москву не поеду». Михаил Сергеевич едва сдерживал гнев: «Почему?» «Потому, что я Президент независимого государства, — говорю. — У меня целая куча неотложных дел. А директивы мне не нужны».

Едва лишь положил трубку, как прозвучал еще один звонок. В этот раз звонил Григорий Ревенко, глава администрации Горбачева, бывший первый секретарь Киевского обкома Компартии Украины, с которым мы были в приятельских отношениях: «Леонид, зачем ты так оскорбил президента? Неужели так можно? Тебе нужно приехать — это очень важно». «Не поеду я, — отвечаю, — и объяснять не буду почему. Мы поручили Ельцину, чтобы он проинформировал о нашей встрече и подписанных договоренностях. А Шушкевич, если хочет, пускай едет...»

Положив трубку, звоню Шушкевичу: «Едете в Москву?» — спрашиваю. «Нет, — говорит он. — И не собираюсь».

Борис Николаевич выполнил обещание и явился к президенту СССР. В присутствии Назарбаева оба лидера два часа выясняли отношения. Разговор завершился ничем. Стало ясно, что Горбачев будет бороться до последнего. Но не было ни малейших сомнений в том, что в этой битве он обречен на поражение.

10 декабря мне удалось убедить депутатов Верховной Рады в необходимости ратификации соглашения о создании СНГ. Я пытался объяснить своим недавним коллегам по депутатскому корпусу, что борьба за независимость продолжается. Что президент СССР имеет желание, а главное — возможности, несмотря на волеизъявление народа, затянуть Украину в новый Союз. Я почувствовал невыразимое облегчение, когда на табло появилась цифра 288. Следующий день практически все расставил на свои места: российский парламент также ратифицировал беловежские договоренности, сразу же денонсировав Союзное соглашение от 1922 года.

Казалось бы, можно перевести дыхание. Но неожиданно возникли новые проблемы. 13 декабря в Ашхабаде собрались лидеры Казахстана, Туркменистана, Таджикистана, Узбекистана и Киргизстана, чтобы обсудить возможность создания центральноазиатской конфедерации. На встрече неоднократно подчеркивалось, что этот союз создается в ответ на появление СНГ. Звучали даже призывы опубликовать совместное заявление лидеров пяти государств с осуждением событий 7—8 декабря.

Обеспокоенный Ельцин немедленно позвонил мне. Со временем выяснилось: в произошедшем во многом виноваты мы сами. Представители среднеазиатских государств были изначально оскорблены тем, что их не пригласили на переговоры в Беларуси. А когда (как рассказал мне позднее Назарбаев) Ельцин предложил каждому из них лично приехать в Минск, чтобы поставить свою подпись под беловежским соглашением, их негодованию не было границ. Именно формулировка «присоединение к соглашению» для каждого из них была неприемлемой, ведь все они, естественно, желали быть не сателлитами, а соучредителями. Борис Николаевич не учел менталитет своих коллег из «ново-огаревского клуба», из-за чего мы едва не попали в переплет.

После продолжительных телефонных переговоров с Назарбаевым мы наконец запланировали встречу в «широком формате». 21 декабря 1991 года в Алма-Ате руководители девяти бывших советских республик подписали совместную декларацию, поставив точку в долгой и почти детективной истории о гибели одной империи.

«Беловежские зубры», «робингуды Беловежья», «гробовщики Союза», «антисоветские партизаны» — в свое время я даже коллекционировал определения, которыми награждали нас журналисты, политологи и политики. И подсчитывал, сколько из них призывали нас покаяться. Чувствую ли я сейчас, через десять лет, укоры совести? Ни в коем случае!

Я сознательно столь тщательно и подробно, ничего не скрывая и ничего не украшая, описал все события, искренне поделился с вами собственными размышлениями, рассказал о сомнениях и соображениях, чтобы вы сделали выводы сами. Позволю себе лишь одно замечание. Возможно, не все наши действия десятилетней давности сегодня кажутся безупречными, идеальными. Если бы можно было снова вернуться в 91-й, возможно, я избежал бы многих допущенных тогда ошибок. Но это не отрицает главного: я ни единой минуты не жалел о сделанном десять лет назад. И более того: я горжусь непосредственной причастностью к описанным событиям. Я могу по-человечески понять всех, чувствующих ностальгию по прошлому. Но искренне надеюсь, что потомки будут мне признательны за то, за что сегодня меня с таким наслаждением критикуют люди, которым незнаком патриотизм.

У меня есть основания для гордости — это наша Украина, признанное в мире государство, которому уже сегодня, несмотря на все неурядицы, есть чем гордиться.

У меня есть основания для надежды — это наше будущее. Это дети, которые родились и будут жить в независимом государстве. И которые, надеюсь, не будут знать, что бывает иначе.