Политэкономия курса

Для Украины минувшее десятилетие оказалось незаурядным. В экономической жизни оно, безусловно, запомнится становлением частного капитала. При этом дележ государственного и коммунального имущества сопровождался таким беспрецедентным мародерством, что новоявленные меллоны, дюпоны и круппы предпочитали мгновенно выводить из страны оказавшееся у них богатство.

Поскольку недвижимость для этих целей не годилась, из страны хлынул поток валюты. Она переправлялась по сотням каналов в процессе оплаты фиктивных соглашений и несуществующих долгов, сокрытия экспортной выручки, манипуляций с экспортными и импортными ценами, преднамеренного обесценения госпредприятий, их умышленного банкротства, подложного списания материальных ценностей, открытия подставных фирм и т.д.

По сути, была создана целая инфраструктура девалютизации страны, точно оценить размеры которой не представляется возможным как из-за специфики, так и из-за масштабности прокачивавшихся по ней потоков. Связанные с ними доходы были настолько велики, что обычное производство для новоиспеченных рокфеллеров нередко теряло всякий смысл. Неудивительно, что приватизация 1992—1998 годов сопровождалась не только передачей в частные руки 66,5 тыс. объектов государственной и коммунальной собственности, но и двукратным сжатием производства, чистым оттоком 6 млрд. долл. по текущему счету платежного баланса и ростом внешнего долга — с нуля до
13,1 млрд. долл., составлявшего в 1998 году 30% украинского ВВП.

«Валютный дренаж» усиливался гиперинфляцией и развалом союз­ной кооперации, которые форсировали вымывание национальных активов и бегство от купоно-карбованца. В 1992—1996 годах доллар в Украине подорожал в 880 раз. Курс же введенной в 1996 году гривни дер­жался на внешних заимствованиях. Как только они начали иссякать, произошел валютно-финансовый кри­зис, в ходе которого украинская валюта обесценилась относительно доллара в 2,2 раза (1998—1999 гг.).

Дикая приватизация сопровождалась не только активной декапитализацией экономики. Поскольку доступ к финансовым потокам и лакомым кускам госсобственности был предельно неконкурентен, на их останках буйно проросли частные монополии. Гарантами их процветания сплошь и рядом выступали представители центральной и местной власти, увлеченные процессом «разгосударствления». Его плоды разительно контрастировали с заявленными эталонами западноевропейских и североамериканских экономик. Зато могли служить наглядной иллюстрацией к произве­дениям К.Маркса и Т.Драйзера. С той лишь разницей, что в последних анатомировалась политэкономия и мораль монополистического капитала, тогда как в Украине воцарилась этика вокзальных наперсточников.

Отечественная «элита» весьма своеобразно оценила открывшиеся бизнес-возможности. Банковская система использовалась ею не столько для перераспределения временно свободных ресурсов и безналичных платежей, сколько для отмывания сомнительных доходов; договоры заключались скорее для получения продукции, чем ее оплаты; значительная часть кредитов выдавалась на условиях их невозврата. При инфляционном вспухании денежного обращения заработные платы не платились годами; предприятия оценивались не по критериям инвестиционной привлекательности, а как объекты предстоящего разбоя; производство служило не залогом благосостояния поколений, а средством сиюминутного обогащения единиц; последние выступали идейными поборниками «святого права частной собственности» и рьяными противниками ее декларирования.

Украинская валюта изначально оказалась в проигрышной ситуации. Приватизация госпредприятий сулила чересчур высокие прибыли, чтобы заниматься их развитием. Тем более что средств для их одномоментного приобретения у национального капитала не было. Серьезные же иностранные инвесторы к выставленным на продажу объектам не допускались на волне лжепатриотической риторики.

Наиболее уязвимыми в этих условиях оказались крупные высокотехнологичные комплексы. В иных условиях их потенциал послужил бы основой усиления национальной экономики и валюты. На практике же их по крохам растаскивали президенты и генеральные директора неведомых кооперативов и микроскопических предприятий. Чем больше деградировали производственные технологии, тем ниже опускалась их рыночная стоимость и цена украинских денег.

Между тем лет через десять после начала приватизации в отечественной экономике стали наблюдаться новые явления. К концу 2000 года было приватизировано 71,6 тыс. объектов. В общей массе функционирующих предприятий доля частных и коллективных достигла 87,2%, а государственных и коммунальных — снизилась до 12,8%. Хотя на последние все еще приходилось более половины основных средств производства (54,5%), частные и коллективные предприятия уже становились ведущими отечественными инвесторами. Их вес в совокупных капвложениях и вводе основных фондов достиг 53—54%. При этом общий рост инвестиций в основной капитал возобновился еще в 1998 году (6,1%).

В страну стала увереннее возвращаться прежде эмигрировавшая валюта. Из 3,9 млрд. долл. прямых иностранных инвестиций, аккумулированных к 2002 году, не менее половины пришло из офшоров и экономик, не имевших тесных торговых отношений с Украиной. Тому, что национальный капитал стал активнее пускать корни в отечественной экономике, немало поспособствовало сжатие ее размеров. Если Великая депрессия вошла в мировую историю 30-процентным падением американского производства, то в Украине оно в течение 1991—1999 годов сократилось на 60%.

Резкое сужение внутреннего рынка ситуативно подыграло крупному капиталу, повысив его относительную значимость. При этом его перспективы улучшались по мере роста бизнес-влияния и внешнеторговых возможностей. Что касается первого, то парламентские и президентские выборы 1998—1999 годов вывели отечественный капитал из политического полуподполья. Он стал открыто играть ведущую роль не только в финансовой, но также в законодательной жизни страны и в органах исполнительной власти. Безусловно, это касалось не всего предпринимательского сообщества и даже не самых успешных его представителей: избранные определялись по уровню финансовых возможностей и близости к «первым лицам» в столице и на местах. Для всех остальных сохранялась система полуфеодального распределения прав. Государство по-прежнему гарантировало не конституционные свободы, а принудитель­ное исполнение противоречивых и вольно толкуемых законов.

Между тем общему расширению предпринимательских возможностей немало поспособствовала валютная встряска 1998—2000 годов, в ходе которой произошло обесценение гривни, а отечественная продукция оказалась процентов на 20 дешевле зарубежных аналогов. Результаты не заставили себя долго ждать. В 1999 году экспорт товаров впервые превысил их импорт. Товарный баланс Украины оказался положительным, составив 240 млн. долл. В 2000-м он утроился, достигнув 780 млн. долл.

Коррекция валютного курса позволила резко расширить рынок сбыта украинской продукции. Ее производство в 2000 году выросло на 5,9%. Курсовая динамика, безусловно, сыграла немалую роль в прекращении затянувшегося спада и возобновлении экономического роста. Одна­ко решающей оказалась политическая легализация национального капитала. Вхождение во власть минимизировало его риски — не только в части пересмотра результатов приватизации, но и дальнейшего участия в ней.

Так, экономический эксперимент (1999—2002 гг.) позволил ряду предприятий горно-металлургического комплекса снизить на 70% ставку налога на прибыль; списать накопленную задолженность по неуплаченным налогам, сборам, пеням и штрафам; вдвое уменьшить пени и штрафы за будущую несвоевременную уплату налогов; наполовину снизить ставки сбора в Государственный инновационный фонд; не платить сборы на строительство, ремонт и поддержание автодорог общего использования и т.д.

Адресатами льгот были не абстрактные предприниматели, а ключевые бизнес-структуры Днепропетровска и Донецка. Для них же была организована целевая продажа «Криворожстали», позволившая «сэкономить» порядка 4 млрд. долл.

Аналогичные «проекты» отрабатывались практически во всех отраслях и регионах. Их финансовые масштабы, конечно же, были разными. Однако выборы 1998—1999 годов оказали всем им мощную поддержку, сделав отечественный капитал активным участником политического процесса. В ряде случаев ему еще был гарантирован и личный иммунитет.

Указанные метаморфозы способствовали укреплению гривни: проходя через офшоры, доходы украинских компаний стали охотнее, быстрее и, что самое главное, в больших объемах возвращаться на родину. Украинская экономика оказалась способной самостоятельно обслуживать свои валютные потребности: чистые поступления от внешней тор­говли товарами и услугами выросли с -1,2 млрд. долл. в 1998 году до 1,3 млрд. в 2003-м. При этом чистый объем прямых иност­ранных инвестиций увеличился с 0,75 до 1,4 млрд. долл. У Национального банка появились собственные международные резервы: в середине 2001-го их валовой объем впервые превысил сумму долговых обязательств перед МВФ.

В 2001—2004 годах резервы НБУ ежегодно прирастали на 1—2 млрд. долл. Однако в отличие от 90-х, их основу стали формировать не внешние государственные заимствования, а валютные поступления от обычной хозяйст­венной деятельности. Устойчивый приток валюты заложил фундамент независимой монетарной политики, которая обрела самостоятельность не только в части денежной эмиссии, но также ее залогового обеспечения. Послед­нее явилось колоссальным качественным прорывом. Ведь чисто технически отечественная гиперинфляция начала 90-х была спровоцирована не только избыточной денежной эмиссией, но также систематическим выделением кредитов под «честное» слово многочисленных лоббистов.

Однако как только выпуск в обращение каждой новой гривни был поставлен в жесткую зависимость от притока в страну твердой валюты, а последняя стала обеспечиваться национальным производством, украинская денежная единица обрела общую устойчивость. Доля валютного канала в ее безналичной эмиссии выросла до 96% против 12—13% в первой половине 90-х. В течение 2001—2004 годов гривня усилилась относительно американского доллара на 2,4%, а в 2005-м — на 4,8%. Показатель среднегодовой инфляции за указанные пять лет составил 8,1%, а темпы ежегодного роста ВВП — 7,8%.

Между тем, последняя президентская кампания открыла новый этап в истории отечественного капитала. Острейшее противостояние осени-зимы 2004 года, помимо общеизвестной «цветной идентификации», получило еще название «революции миллионеров против миллиардеров». Не отрицая эпатажности, ему, однако, нельзя отказать в известной меткости, поскольку в числе не только сторонников, но и лидеров «оранжевого Майдана» оказалось немало состоятельных людей.

Безусловно, социальная платформа оппозиции была гораздо более мощной и сложной. Вместе с тем, бесспорно и то, что у нее была некая объединяющая сила — чересчур уж разительно контрастировали ее различные составляющие. Не претендуя на оригинальность, можно предположить, что массовый протест был вызван вопиющим кастовым расслоением общества. В этом отношении ожидания Майдана оказались созвучны требованиям классических буржуазных революций: отмена «сословных» бизнес-привилегий, всеобщее равенство перед законом, свобода предпринимательских возможностей, гарантии конкуренции, оплата по труду.

За годы рыночных экспериментов в Украине вырос целый класс предпринимателей, самосто­ятельно построивших свой бизнес. В отличие от прикормленных монополий, его единствен­ным активом изначально являлся упорный труд. Если это бизнес-сообщество сегодня еще и не стало основой технологического роста, то массовой занятости — несомненно. Поэтому его требования не только просты и популярны. Они несовместимы с моралью барст­вующей бюрократии.

Насколько ее за три последних года удалось отделить от биз­неса — вопрос риторический. В одной лишь газовой сфере света и прозрачности не больше, чем во всей украинской приватизации. Не мудрено, что в отечественной экономике продолжают процветать «карманные» монополии, акционерный капитал остается закрытым, рынки — негибкими, потенциал рабочей силы — скованным. Как скоро в этих условиях могут созреть плоды «украинской Реформации», совершенно неясно. По этой же причине проблематичной оказывается и смена акцентов в монетарной политике с усилением роли процентных ставок.

Взрастив отечественную «элиту» на присвоении государст­венного и коммунального имущества, было бы наивно ожидать от нее прозрачности и малейшего уважения к чьей-либо собст­венности вообще. Не удивительно, что украинский фондовый рынок нацелен не так на публичное привлечение ресурсов, как на скрытое перераспределение активов и силовой захват сторонних компаний. Принудительная смена регистраторов, их недобросовестность, манипуляции с реестрами собственников, неправомочные собрания акционеров, незаконный выпуск акций — все это обычные явления. Их безнаказанность угнетает развитие фондового рынка. Доля операций со свободно обращающимися ценными бумагами в его структуре годами не превышает 5—6%.

В индустриальных же экономиках денежная эмиссия невозможна без публичного размещения ценных бумаг. Их выпуск так или иначе связан с поиском дополнительного финансирования. Центральные банки участвуют в нем, предоставляя свои кредиты преимущественно в обмен или под залог ценных бумаг. Рыночные же институты по сотням критериев и требований ранжируют их, отсекая наименее надежные. В этих условиях объем и ставка кредитования (рефинансирования) центрального банка играют ключевую роль в увеличении денежной массы. При этом ее устойчивое воспроизводство оказывается невозможным без фондового рынка. Чем он глубже, тем выше общая экономическая чувствительность к колебаниям процентных ставок, а также их потенциальная эффективность.

Отечественный фондовый рынок не просто не дорос до задач подобного масштаба. Он пребыва­ет в качественно ином измерении, не реагируя на изменение учетной ставки Национального банка, роль которой остается весьма символической. Неразвитость фондовых инструментов минимизирует потенциал рефинансирования комбанков со стороны НБУ. Последний предпочитает эмитировать гривню под более качественное и ликвидное обеспечение — твердую валюту, а не под отечественные акции и облигации. И было бы странно, откажись он сегодня от этого подхода: в январе—сентябре 2007 года объем публичных операций с ценными бумагами (21,2 млрд. грн.) был в 22 раза меньше объема валютных операций на межбанковском рынке. Примечательно, что в 2006 году указанное превышение было «несколько» меньше — 16,7 раза.

При этом сохраняется низкая чувствительность к динамике процентных ставок. Что естественно для экономики, где 30% денежной массы пребывает в наличной форме, — еще один плод уклонений отечественного бизнеса от прозрачных банковских услуг. Не принято говорить, но подобный процент наличности аномаль­но высок для рыночной экономики. Тем более, если она пре­тен­дует на регулирование про­изводства посредством процентных ставок. Так, в денежной массе Великобритании доля наличности составляет порядка 2—3%, Чили — 3—4, Австралии и Кана­ды — 4—5, США — 6—7, стран еврозоны — 7, Брунея — 8—9, Венгрии, Чехии, Эстонии — 10—11, Гватемалы, Боливии, Парагвая, Перу, Сурина­ма, Колумбии — 13—16%, Ганы, Сенегала — 23—24% и т.д.

Значительная роль валютного рынка, как и недостаточная эффективность процентных ставок, — не прихоть Национального банка, а логичное следствие полудиких отношений собственности и мутной бизнес-среды. Именно их устранение — а не переход к неустойчивому валютному курсу — лежит в основе постепенного снижения уровня долларизации и возможных изменений в денежно-кредитной политике.

Отсутствие надежного и емкого рынка ценных бумаг превращает твердую валюту в единственную реальную альтернативу гривне. Отсюда — существенный спрос на первую и недостаточно высокий интерес ко второй. При этом наблюдается повышенная чувствительность к курсовым колебаниям — очевидная реакция высокодолларизированной экономики: в какую сторону курс гривни ни двинуть, будут проигравшие. В этом отношении весьма показательна бурная реакция, вызванная в общем-то скромной ревальвацией (!) гривни в апреле 2005 года — на 2,7%.

Предпосылки ее устойчивого усиления не выходят за рамки обещаний 2004 года. Выполняйся они — и условия предпринимательства в Украине качественно изменились бы. Соблюдение прав собственности и конкуренция не только активизировали бы производство — снизились бы его риски, сопутст­вующие издержки и общий уровень инфляции. А сила гривни определялась бы не столько внешними заимствованиями, сколько притоком прямых инвестиций: немалый актив для экономики, чей дефицит товарного баланса превысил 6% ВВП и продолжает ухудшаться.

Иностранный капитал не любит высоких рисков. Сегодня он предпочитает оставлять их отечественному бизнесу: последний активно кредитуется из-за рубежа, а вот прямые инвестиции в его развитие вкладываются менее охотно. С начала 2005 года их совокупный объем в украинской экономике вырос на 18 млрд. долл., а внешний долг частного сектора — на 42,8 млрд. При этом вообще непонятно, как иностранные инвестиции могут свободно входить в украинскую экономику, коль скоро закрыт ее фондовый рынок. Тем более что сама экономика отличается не слишком благоприятным бизнес-клима­том.

С мая 2005-го кредитный рейтинг Украины «застрял» на ВВ- (Standard&Poor’s). Сегодня такой же рейтинг имеет Монголия. Он на три позиции ниже рейтинга Румынии, на четыре позиции — Хорватии и Туниса, на пять — России, Болгарии, Венг­рии и Латвии, на шесть позиций — Польши, семь — Че­хии, Словакии, Китая и Эстонии. Глубокая валютная либерализация в подобных условиях весьма рискованна. Пока капиталу комфортнее у наших ближайших соседей, он будет перетекать к ним при первых же признаках опасности. Чем бы они ни были вызваны — недаром же крупный отечественный бизнес лоббирует разрешение свободного перевода за пределы Украины 100 тыс. евро. (Среднестатисти­чес­кому украинцу с месячной зар­платой в 180 евро подобное право, очевидно, ни к чему.)

Из постсоциалистических стран самый высокий кредитный рейтинг, похоже, имеет Словения (АА, Standard&Poor’s). Он совпадает с японским и выше рейтинга Италии, Исландии, Португалии и Тайваня. Неудивительно, что Словения — единственная постсоциалистическая страна, которая не только стала членом ЕС, но также вошла в зону евро. И сделала это отнюдь не благодаря сегодняшней моде на «таргетирование инфляции».

В течение 90-х словенский толар плавно девальвировал. С началом подготовки к вступлению в ЕС (2000 год) темпы его обесценения относительно евро едва ли не следовали строгой геометрической траектории. После же обретения членства в Евро­союзе (2004 год) толар был жестко привязан к евро. С этим фиксированным курсом Словения и вошла в зону евро, введя его в обращение 1 января 2007 года, — очевидный успех, которым пока не может похвастаться ни одна страна Центральной и Восточной Европы, перешедшая к гибкому курсообразованию и «таргетированию инфляции».

К сожалению, низкая инфляция и гибкий курс не являются ни гарантией, ни даже обязательной предпосылкой финансовой стабильности и устойчиво высоких темпов экономического роста. Рецепт их, увы, не столь прост. При этом вступление в ЕС и зону евро не предполагает обязательной гибкости курса. Скорее наоборот — переход на евро накладывает ограничения (±15%) на диапазон колебаний валюты страны-кандидата.

Из десяти постсоциалистических стран-членов ЕС половина в 2004—2006 годах имела фиксированные валютные курсы. Средний дефицит текущего счета у них был больше, чем в странах с более гибкими курсами (соответственно, 10,1 и 6,1% ВВП). Зато средний уровень инфляции — как ни странно (!) — был меньше (4,4 против 4,7%), а темпы экономического роста — выше (7,8 и 5,7%). При этом в экономиках с фиксированным курсом наблюдался более интенсивный приток прямых иностранных инвестиций (соответственно, 8,1 и 5,7% ВВП).

Приведенная статистика отнюдь не указывает на абсолютные преимущества фиксированных курсов. Она лишь свидетельствует об отсутствии универсальных монетарных/валютных режимов. При этом диапазон эффективности фиксированных курсов имеет собственные ограничения. Например, в небольшой открытой экономике они могут оказаться целесообразными при устойчивом притоке иностранной валюты. Глубокая же интеграция с более крупной и эффективной экономикой может служить дополнительным аргументом для фиксации курса.

Первый случай неплохо демонстрирует опыт Украины: в 2000—2007 годах положительное сальдо ее платежного баланса позволяло органично совмещать привязку к доллару с высокими темпами роста ВВП (порядка 7,4% в год). В Словении же жесткий курс толара и последующее введение евро оказались эффективными благодаря быстрому врастанию в экономику ЕС и адаптации к его стандартам.

С другой стороны, внутренняя неконкурентная среда и глубокие валютные дефициты делают фиксированные курсы предельно уязвимыми. В этих условиях их абсолютизация чревата кризисами. Неудивительно, что отказ от них нередко оказывается вынужденным. Поэтому если валютные риски велики, а нацио­нальные монополии неконтролируемы, производство — негибко, финансовые рынки — неразвиты и государство осознает свою неспособность их быстро и эффективно реформировать, оно может инициировать отказ от фиксированного валютного режима. Что заслуживает специального внимания. Как из-за планируемой неустойчивости национальной валюты, так и лежащего в ее основе курса экономической политики.