Либерализация. Post Scriptum

"В то время как прославляли Ельцина, а Америка и Европа заключали в объятия Россию с ее политическим хаосом, увидев в нем братскую демократию, российское общество погружалось в беспрецедентную бедность. К 1992 году экономические условия уже были сравнимы с тем, что было в годы Великой депрессии. Еще больше ухудшала дело целая стая западных, большей частью американских, экономических "консультантов", которые слишком часто вступали в сговор с российскими "реформаторами" в целях быстрого самообогащения путем "прива­тизации" российской промышленности и особенно энергетических ресурсов. Хаос и коррупция превращали в насмешку российские и американские заявления о "новой демократии" в России".

Збигнев Бжезинский. Еще один шанс. Три президента и кризис американской сверхдержавы.*

В 1987 г. в "Новом мире" вышла статья Людмилы Пия­шевой "Где пышнее пироги". Статья оказалась программной, по сути, манифестом свободного рынка - так, как его понимали советские экономисты-либералы. После экономических догм социализма и невразумительной "перестройки с ускорением" статья покоряла своей ясностью: рыночная экономика эффективнее государст­венной; ключ к успеху - конкуренция; "где больше рынка, там пышнее пироги".

Статья отличалась не только четкостью мысли, но и категоричностью: либо рынок, либо государство. Третьего не дано. Как сказала автор, "нельзя быть немножко беременной". Инте­рес к подобным аллегориям объяснялся просто: в 80-е ими стали заполнять теоретический вакуум. Позже сторонники "шоковой терапии" тоже охотно прибегали к иносказаниям, не упуская случая заметить, что "пропасть в два прыжка не перепрыгнуть", а "хвост лучше отрубить, чем резать по кусочку". Вопрос: "Зачем рубить хвост и рисковать чей-то жизнью, когда можно построить мост?", уже мало кого занимал. Умами завладел либерализм - учение о патологической неэффективности государства и чудесах немедленной, безграничной либерализации.

Конечно, эти взгляды не были причиной массовой постсоветской приватизации и дерегулирования. Но они служили теоретической индульген­цией ультрареформаторам, которые любое возражение воспринимали как реакционное, элементарную осмотрительность - как саботаж, попытки оценить последствия - как наследие постылого прошлого. Хотя один лозунг рыночного блицкрига остался все же ленинским: "Промед­ление смерти подобно!".

И, право, не медлили. Гос­предприятия приватизировались тысячами, научно-производственные объединения дробились до лабораторий, цехов и участков, частный бизнес рос как на дрожжах, его доходы за рубеж лились миллиардами, государственный контроль над ними таял быстрее мартовского снега.

Но когда пришло время пробовать "либеральные" пироги, оказалось, что их стало не просто меньше. Их катастрофически не хватало. На улицах появились нищие. И бездомные дети.

Либерал-реформаторы от них сразу же открестились, объяс­нив, что в модели совершенного рынка бедность не предусмотрена. Что лучшие реформаторские инициативы злонамеренно погубили коррумпированные чиновники. Что из-за них "настоящей" приватизации так и не получилось. Что разгосударствление около дерегулирования и близко не стояло. А "истинной" либеральной политики у нас никогда в помине не было.

Прав В.Дубровский, указывая, что жесткая рыночная дисциплина в 90-е не была общим правилом ("Либерализация? Либерализация!", ZN.UA №47 от 21 декабря 2012 г.). Но неужели на нее кто-то всерьез рассчитывал, требуя немедленной всеобщей либерализации? Ведь речь шла об экономике, где 70 предшествующих лет царила 100-процентная государственная собст­венность и напрочь отсутствовал институт банкротст­ва. Или теоретики либерализма полагали, что развитой рынок со всей его инфраструктурой появится, как заяц из цилиндра фокусника, при одном слове "приватизация"?

Верно, что отечественная приватизация не была прозрачной. Так ведь и цели такой не ставили. Иначе продавали бы поштучно, а не раздавали бы оптом, призывая избавляться от госимущества, как от заразы. Не подпустили к нему иностранцев? Но для этого надо было обуздать животный инстинкт рынка, а не объявлять его венцом экономической свободы. Не удивительно, что проза жизни оказалась далека от райских картин совершенной конкуренции. Раздел государственного добра превратился в беспощадную борьбу со всеми прелестями дикого рынка: шантажом, обманом, подлогами и кровью.

Поэтому, когда говорят, что не было рыночной конкуренции, это - от лукавого. Она была и есть. Только не книжная, рафинированная, а нередко весьма неприглядная и грязная. И не за технологии, как наивно рассчитывали либерал-реформаторы, а чересчур часто за чужую собственность. Оста­ет­ся лишь удивляться, как, освятив массовую охоту за чужим имуществом, можно было надеяться, что она ограничится государственными предприятиями.

"Криворожсталь", действительно, эталон либеральной при­ватизации. Но не из-за того, что ее продали иностранному инвес­тору и дорого. А потому, что выставили на торги флагман металлургии, вместо того, чтобы приватизировать сотни убыточных предприятий, вытягивая их на рентабельный уровень. Как это делалось, например, в Велико­британии для преодоления убыточности угольной отрасли. Од­нако подобный подход требовал сильного государственного управления, что в корне противоречило либеральной доктрине о его врожденной неэффективности.

По свидетельству д-ра Л.Ро­манкива, 50 лет проработавшего в IBM, украинские лаборатории, которые он посещал в начале 90-х для размещения заказов, не уступали американским. Но из-за отсутствия предпринимательского опыта бизнес с ними не сложился, а сами лаборатории со временем исчезли, не выдержав конкуренции.

Такое замечание резко конт­растирует с утверждением, что доставшийся Украине в нас­ледст­во промышленный потенциал годился разве что на металлолом. Оно тем более показательно, что принадлежит человеку, чье имя в 2012 г. было внесено в Нацио­нальный зал славы изобретателей США наряду с именами Т.Эди­сона, И.Сикорского, С.Джобса. Как говорит д-р Л.Романкив, при включении каждого компьютера начинают работать семь его патентов, при наборе каждой буквы - то же самое.

Очевидный изъян либерализма в убеждении, что хозяйст­венные права автоматически рождают ответственность, а рыночные джунгли их идеально балансируют. Между тем в небытие сплошь и рядом уходят фирмы, задушенные монополиями и более опытными иност­ран­ными конкурентами. Пос­лед­ние же нередко опираются на мощь своих государств, питаясь налоговыми льготами и экспортными кредитами. Долж­на ли на­цио­нальная политика учитывать эти реалии или ей надо слепо следовать правилу либерализма "просчитался - прогорел, не заплатил - банк­рот"?

Конечно, если полагать, что всякое государство - сборище мздоимцев и казнокрадов, то иных вариантов не видно. Но тогда неясно, зачем рассуждать о создании государством "благоприятного предпринимательс­кого климата". Тут уж надо быть последовательным: или прекратить разговоры о полной несостоятельности государст­венных институтов, или открыто призвать к анархии рынка.

Либерализм - дитя примитивизма с его слепой верой в идеальный рынок, первородный грех государства и их генетичес­кую несовместимость. Отсюда - экстремизм суждений и рекомендаций, не ведающих исторических рамок, национального контекста и эволюционных ограничений.

Почему "шоковая терапия" оказалась успешной в Польше и провалилась в Украине? По­тому что ее считали панацеей, в упор не замечая различий двух стран. Государственный же социализм в Польше никогда не был столь глубок, как в Украине. У наших соседей он, например, не исключал частного бизнеса. Значительная часть сельскохозяйственных земель при этом находилась в собст­венности крестьян. К началу 60-х были легализованы банковские валютные счета и проценты по ним. В Польше также сохранились навыки рыночного регулирования: на начальном этапе реформ был использован Торговый кодекс 1934 г. Не было тайной и западное экономическое образование - сам Л.Бальцерович получил его в Штатах в 70-х. Десяти­летие "Солидарности" закалило доминанту общественных ожиданий. Она была столь очевидна, что позволила заручиться внеш­ней поддержкой: в начале 90-х западные кредиторы списали часть внешнего долга страны, а Евро­пейский Союз инициировал для Польши и Венг­рии программу PHARE, приз­нав в них будущих кандидатов на вступление в ЕС.

Украина в этом отношении могла противопоставить немного: всеобщую принудительную коллективизацию, тотальный запрет частного предпринимательства, госсобственность на землю, расстрельную статью за валютные операции, политэкономию социализма, геополитическую неопределенность и продолжающееся притяжение Востока. Не удивительно, что либеральные реформы, подог­нанные поляками для Польши, оказались ей не по росту.

Эволюционный характер китайских преобразований еще очевиднее. Он дал возможность воспользоваться преимуществами постепенной либерализации, уменьшить сопутствующие рис­ки и адаптировать к ним инст­рументы государственного регулирования. По выражению Дэн Сяопина, за неимением теории "реку переходили, нащупывая каждый камень".

Аналогичной осторожнос­тью, кстати, не пренебрегали и в Польше. Так, став членом ОЭСР в 1996 г., страна взяла обязательство завершить валют­ную либерализацию к 1999 г. Но сделала это только в 2002-м, при выполнении пос­ледних обязательств перед вступлением в ЕС.

Сухой остаток реформ - с 1990-го по 2011-й реальный ВВП Польши вырос в 2,2 раза, Китая - в 8 раз. В Украине же он снизился на треть. Прежние объемы отечественного производства все еще за горизонтом. Аргументы, что указанное падение - утруска никому не нужной военной продукции, смехотворны. В 1998 г. Китай выкупил у Украины недостроенный авианосец "Варяг" по цене металлолома, довел его до ума и спустил на воду в 2011 г. Завершение строительства также не обошлось без участия оте­чественных специалистов.

Пенять в этих условиях на несовершенство человека, а не на кособокость теории - пос­леднее дело. Так недолго и до расизма докатиться, коль скоро успехи различных стран столь разнятся между собой. Дело, очевидно, в ином. Дикий оте­чест­венный рынок оказался чересчур примитивен, чтобы приумножить доставшееся ему нас­ледство. Двадца­тилетний же спад - плата за его обожествление.

Следовать кабинетным рецептам либерализма хотят дейст­вительно не все. Можно даже уточнить, что его практикующую паству сегодня еще надо поискать как в Европе, так и в Штатах. В ответ на вопрос, почему не открываете свои рынки для рабочей силы из стран "третьего" мира, слышны одни жалобы: экономисты сетуют на нерешительных политиков, а те - на несознательных избирателей. Так что всем хороша теория, только людей достойных для нее не хватает.

Если же либерализация полезна не всегда, не везде и не во всех случаях, то говорить об этом надо прямо. Не порождая вредных иллюзий и ошибочных советов. Следует открыто приз­нать потребность в госрегулировании, сняв с него клеймо исторической ошибки. Пора прекратить его противопоставление рынку, признав различие их функций. Дискутировать же стоит не о минимизации роли государства, а о поддержке им преимуществ рынка. Рынка конкретного, украинского, а не условного, взятого взаймы из переводных учебников. Нако­нец, не стоит забывать, что в национальном масштабе рынок и государство - слепок одного общества, с одними и теми же эволюционными возможностями и изъянами. И в этом смысле их противопоставление лишено всякого смысла.

Мировой кризис предоставил тому немало примеров. Так, после игрищ свободного рынка с ипотекой веры в его совершенство резко поубавилось. Помимо этого, скорость, с кото­рой бизнес бросился за помощью к "неэффективному" государству, подрывает доверие к его критикам. Наконец, крах Lehman Brothers, погрузивший в хаос мировые финансы, заставил крепко задуматься, нас­колько благотворны такие пос­ледствия. И так ли уж они похожи на результаты банкротст­ва ближайшей к вашему дому булочной.

Не удивительно, что индуст­риальные страны не хотят следовать многим своим советам, которые с легкостью раздаются "третьему" миру. Например, ощутив различие массового банкротства в периоды бума и спада, они ему сегодня всячес­ки противятся. Попутно приш­ло осознание, что "банкротст­во" и "созидательное разрушение" - далеко и не всегда одно и то же. С "удивлением" выяснилось, что глубокие экономические изменения весьма дорогостоящи и требуют длительной адаптации. А рост и занятость внезапно стали абсолютными ценностями, утратив статус бесплатных приложений рынка.

В этих условиях очередей за "шоковой терапией" ни в США, ни в Европе не видно. В октябре 2008 г. Конгресс США проголосовал за программу финансового оздоровления TARP (700 млрд долл.), инициированную адми­нист­рацией Дж. Буша. Ирония судьбы или нет, но рес­публи­канцы - яст­ребы либерализма и рыночного саморегулирования - первыми кинулись к государству для спасения бизнеса. Позже
объем программы был снижен до 466 млрд долл. Она включала: стабилизацию банков (245 млрд), поддержку рынков кредитования
(27 млрд), стабилизацию авто­промышленнос­ти (80 млрд), спасение (вплоть до национализации) страхового гиганта AIG (68 млрд), помощь населению по ипотечным кредитам (46 млрд).

Помимо этого, в ноябре 2008 г. центробанк США (ФРС) начал первое "количественное смягчение" - программу чрезвычайной кредитной поддержки банковской системы с одновременным целевым выкупом правительственных и частных ценных бумаг, включая долгосрочные. Мера, по всем понятиям либерализма, невероятная. С тех пор в США прошли три волны "количественных смягчений" плюс программа TWIST. Их суммарный объем превышает 1,6 трлн (!) долл. Сегодня в действии программа, предусматривающая ежемесячный выкуп ФРС ценных бумаг на 85 млрд долл. до тех пор, пока безработица не опустится ниже 6,5%.

Банк Англии запустил прог­рамму "количественного смягчения" в марте 2009 г. В рамках первых трех ее раундов банк выкупил активы у частных инвесторов (пенсионных фондов и страховых компаний) на 325 млрд фунтов стерлингов. В июле 2012 года было начато чет­вертое "смягчение" (50 млрд).

Европейский центральный банк (ЕЦБ) активизировал "количественное смягчение" в декабре 2011 г., сразу после смены своего президента. К марту 2012-го ЕЦБ предоставил в два этапа банкам зоны евро более 1 трлн евро долгосрочного (трехлетнего) рефинансирования под 1%.

В ЕС при этом не скрывают, что их основная тревога - Греция: коль скоро банкротство одного инвестиционного банка спровоцировало мировой кризис, то последствия дефолта целой страны могут быть гораздо серьезнее. Тем более что тогда не исключен эффект европейского домино.

Учитывая это, европейские кредиторы и МВФ согласились на смягчение требований к Гре­ции, увеличив ее финансовую поддержку (программа 2010 г. - 110 млрд евро, программа 2012-го - 130 млрд). В свете греческих проблем в 2010 г. был учрежден временный Европейский фонд финансовой стабильности (EFSF) с кредитной мощностью 440 млрд евро и возможностью дополнительного участия МВФ (250 млрд евро). Клиенты EFSF (Греция, Ирландия, Португа­лия) заручились его поддержкой на 192 млрд евро, плюс 100 млрд - Испании на рекапитализацию банков. В 2012 г. был создан постоянный Ев­ропейский стабилизационный механизм (ESM). Суммарный кредитный потенциал EFSF/ESM - 700 млрд евро.

Согласно либерализму, все указанные меры недопустимы. Но сколько бы их ни критиковали, жизненные реалии от этого не станут иными - сегодня индустриальный мир к этой критике глух. Цена массовых веерных банкротств столь велика, что к ним не хочет прибегать ни бизнес, ни наемный труд, ни государство. Это неизбежно поднимает вопрос о превентивном регулировании рынка.

Конкуренция, безусловно, остается главным его двигателем. Но отнюдь не единственным современным атрибутом. По запросу 20 ведущих экономик мира (G-20) Совет финансовой стабильности (Financial Stability Board) определил в 2011 г. 29 "системно важных финансовых институтов", признав их "чересчур большими для банкротства" из-за значительного размера, сложности и глубокого включения в глобальные финансовые связи. Для обеспечения устойчивости этих институтов было решено ужесточить в 2012–2019 гг. правила их внешнего мониторинга и контроля.

Предвосхитить эффективность этих инициатив, безусловно, сложно. Но факт остается фактом: страны, производящие 80% мирового ВВП, не довольствуются стихийным регулированием рынка. Они идут на его упреждающие ограничения. В этом контексте примечательны последние решения по созданию единого банковского надзора в зоне евро, повышению Банком международных расчетов (BIS) требований к капиталу банков и ликвидности ("Базель III"), увеличению налоговых ставок на сверхдоходы в США и Чехии.

Либерализма в этих новациях не более чем в запрете инвес­тиционных банков в Штатах и валютного кредитования населения в Австрии. А вот проблес­ки растущего самоограничения просматриваются. Как и вынужденной ответственности общества перед самим собой.

В связи с этим весьма показательны интеллектуальные брожения в Международном валютном фонде. Еще четыре года назад было невозможно представить, что МВФ когда-нибудь признает риски, связанные с либерализацией капитала, и прямо заявит об "отсутст­вии оснований считать, что полная либерализация капитала является подходящей целью для всех стран во все времена".

Кризис - инструмент самонастройки рынка. Но мир устал от этого инструмента и результатов такой самонастройки. Либерализм ему ничего нового предложить не может. Возмож­ностей же кейнсианства для прео­доления накопленных рынком проблем явно не хватает. Не удивительно, что идет интенсивный поиск альтернативных решений. Сегодня мы являемся свидетелями ограничений и прямого запрета госу­дарст­вом многих сверхрискованных операций. Единственная цель всех этих новаций - уберечь рынок от рецессии и стихийных банкротств. Их будущую эффективность покажет время. Но то, что они далеки от идей либерализма, вполне очевидно.

P.S. Спасение неконтролируемого бизнеса - дорогое удовольствие. Долг государства, взвалившего на себя его обязательства, подскочил в США с 64% ВВП в 2007 г. до 99% в 2011-м, а в ЕС - с 59 до 83% ВВП. Для рядовых налого­плательщиков и притихших предпринимателей это тяжкое бремя. А также очевидный аргумент в пользу ограничения чрезмерных рыночных рисков. Но можно не сомневаться, как только дела пойдут на поправку, сторонники либерализма снова начнут критиковать неэффективность государства, упрекая его за долги и требуя немедленного всеобщего дерегулирования. О причинах роста этих долгов никто, разумеется, вспоминать не будет.

*Збигнев Бжезинский. Еще один шанс. Три президента и кризис американской сверхдержавы. - М.: Междунар. отношения, 2010. - С. 57–58.