Путин versus Медведев

Владимир Путин победил ельцинский Хаос. Как Дмитрию Медведеву победить путинский Гламур?

Инаугурация третьего президента России Дмитрия Медведева и последовавшие за ней политические и символические действия (утверждение Владимира Путина премьер-министром, праздничный парад по случаю Дня Победы, назначение ново-старого состава правительства РФ, в котором свои посты сохранили самые преданные фигуры из ближайшего путинского окружения, и т.д.) загадали комментаторам российской политики и всему мировому сообществу сложнейшую загадку — каковы риски двоевластия в России? Чего ожидать от тандема «Путин — Медведев»? И как долго этот тандем просуществует?

Политическая биография Дмитрия Медведева еще лаконичнее, чем у его предшественника Владимира Путина. Его приход к власти состоялся в ситуации дворцовой, а не элитной и не электоральной конкуренции и при отсутствии серьезных системных вызовов, тогда как Путин стал президентом в ситуации острой элитной конкуренции, при наличии весомого харизматичного противника в лице Евгения Примакова и системного мобилизационного вызова в виде серии терактов и начавшейся вслед за тем второй чеченской войны.

Большинство интерпретаторов курса нового президента и будущего вектора развития страны сознательно или неосознанно пытаются навязывать свои «идеальные модели». Отсюда рассуждения, что при Медведеве «будет, как при дедушке» (Ельцине), то есть нач­нется «оттепель», возобладают либеральный курс и прозападная политика. Или что Медведев — это всего лишь новый «интерфейс» российской власти, а президентские выборы — это акция по улучшению имиджа России на Западе, поэтому ему ничего иного не остается, кроме как заняться реализацией «Плана Путина», с которым они «будут править вдвоем». Для одних Медведев — патриот-государственник, для других — либерал-западник, для третьих — русский националист, для четвертых — классический русский интеллигент, для пятых — топ-менеджер «Газпрома». Некоторые украинские наблюдатели связывают надежду на улучшение российско-украинских отношений именно с новым президентом: его тесть Владимир Линник родился и вырос в Полтавской области.

В любом случае Дмитрий Медведев является еще более загадочной фигурой, чем Путин в 1999 году. Если тогда будущее России можно было хотя бы в общих чертах просчитать и предугадать по карьерному прошлому Путина (внешняя разведка КГБ СССР, мэрия Санкт-Пе­тербурга), то сейчас его вариативность и непредсказуемость значительно возросли — в том числе и за счет личностной «обтекаемости» российского лидера. Курс нового президента, условный «План Медведева», остается уравнением по меньшей мере с тремя неизвестными: формулой власти, формулой истории, формулой развития.

Иначе говоря, «План Медведева» будет зависеть от трех обстоятельств: во-первых, от того, как сработает механизм передачи и перераспределения власти — каков будет реальный объем властных полномочий, политических возможностей нового президента и формат его договоренностей с президентом старым, вокруг кого из них сложится новый элитный (финансово-промышленно-силовой) и аппаратно-бюрократический консенсус. Во-вторых, от того, насколько политика нового президента попадет «в такт» с циклическими закономерностями российской истории и мировых кризисных циклов; и, в-третьих, от того, на какую «сверхидею» стратегического развития России станет ориентироваться сам Дмитрий Медведев.

Риски двоевластия: Дмитрий Медведев и Симеон Бекбулатович против российской политической культуры

В условиях российской политической культуры в относительно стабильные периоды истории двоевластию нет места — ни как институту, ни как модели построения властных отношений, ни как реальной политике. Это аксиома.

Двоевластие (многовластие) в России понимается как искривление, болезнь, мутация политической системы. Иногда оно трактуется как причина, иногда как следствие Смуты — Смутного времени начала XVII века, гражданской войны после революций 1917 года, ельцинской эпохи 1990-х.

В рамках российской политической культуры единовластное правление традиционно имеет сакральную легитимацию. В качестве источника власти могут выступать и Провидение, и «воля партии», и консенсус элит, и «общественный договор» правящей элиты с народом. Однако в любом случае вершина у властной пирамиды может быть лишь одна.

«Русская Система» как специфически российская форма социального порядка предполагает, согласно одноименной концепции Андрея Фурсова и Юрия Пиво­варова, неделимость и моносубъектность власти, а также ее максимальный контроль над всем разнообразием жизни. Именно моносубъектная природа правления, лежащая в основе самодержавия, подталкивает власть к подавлению всех иных субъектов социальной активности — гражданского общества, политических партий, независимых СМИ, лидеров общественного мнения. И именно она отобрала в XVI—XVIII веках социальную субъектность у Церкви, разрушив православную «симфонию» царя и патриарха — сложную систему соправления светской и духовной властей. Истори­чески в Ви­зантии и на Западе монарх уподоблялся ветхозаветным израильским царям, в России же — самому Христу.

Следствием подобного социального устройства, при котором государство выступает монопольным субъектом правления, можно считать отсутствие открытой политической конкуренции и даже, по мнению некоторых исследователей, отсутствие политики как таковой и замену политического управления административным. Поэтому неумение верховного правителя и его окружения работать в конкурентной политической среде — не специфическая черта путинской элиты, как считают многие интерпретаторы, а закономерность российской политической культуры.

Гипотетически двоевластие может стать питательной средой для политической конкуренции и появления социальных инноваций, однако в российской истории оно чаще всего ставило общество на грань гражданской войны. Больши­нство случаев двоевластия заканчивалось болезненным, часто трагическим устранением одного из носителей верховной власти (или претендентов на нее). Наиболее известен опыт двоевластия во время опричнины Ивана Грозного, когда почти на год (1575—1576) формальным правителем большей части Московского царства (земщины) стал крещеный касимовский хан Симеон Бекбулатович. По окончании своего «царствования» он не только остался жив, пережив Ивана на пару десятков лет, но даже получил в удел обширные земельные владения и стал именоваться «великим князем тверским». Однако то двоевластие носило сугубо маскарадно-карнавальный характер.

В истории постсоветской России ситуация двоевластия возникала дважды и оба раза порождала крупные политические кризисы: в 1991 году двоевластие президентов СССР и России Горбачева и Ельцина привело к исчезновению одного из государств, в 1993-м двоевластие президента России и парламента обернулось институциональным уничтожением последнего и расстрелом самого его здания. Примечательно, что после событий октября 1993 года в новой Конституции РФ был упразднен и пост вице-президента, просуществовавший всего лишь два года, — то есть был уничтожен даже намек на возможность «дублера» главы государства.

В этой ситуации согласие Путина возглавить правительство, а также попытки перераспределить властные полномочия в пользу исполнительной ветви власти и превратить бюрократическую партию «Единая Россия» во главе с Грызловым в реальную политическую силу во главе с собой можно интерпретировать как попытку опереться на два сравнительно новых бюрократических «контура власти» и, противопоставив их обветшалой «президентской вертикали» нового главы государства, утвердиться в качестве самой влиятельной в России и фактически не смещаемой политической фигуры.

Любые разговоры о создании альтернативных центров или институтов верховной власти, о преобразовании России в парламентскую республику, даже о введении поста вице-президента в контексте российской политической культуры рассматриваются как априори подрывающие устойчивость политической системы. Все сценарии превращения Путина в «национального лидера», лишенного номинальной власти, но обладающего реальными властными полномочиями на основе элитной договоренности и легитимирующего свой специфический статус собственным политическим авторитетом и прошлыми заслугами, были изначально неактуальны: в российских условиях двоевластие носителей номинальной и реальной властей невозможно. (Совершенно противоположный опыт представляет украинская политическая культура и политическая история: в условиях Украины двоевластие (многовластие), эволюционировавшее в современную полиархию, является относительно устойчивой социальной ситуацией, не разрушающей полностью политическую систему и создающей поле для социальных инноваций. Прав­да, отсутствие моноцентричной власти затрудняет любые мобилизационные прорывы и реформы «сверху».)

В большой политике никакой дружбы и эксклюзивных личных отношений не бывает по определению. Тем не менее Владимир Путин и Дмитрий Медведев до сих пор заявляют о возможности уникального соправления — двоевластия, «дуумвирата», «тандемократии», «ассиметричного лидерства», технологии «двух ключей» в принятии стратегических решений, основанной на факторах разумности и взаимной лояльности.

Но менее всего в России возможна модель «технического» президента, не обладающего всей полнотой власти, который «царствует, но не правит», равно как и «нетехнического» премьер-министра, перетянувшего на себя максимум ключевых власт­ных полномочий. Тут на стороне президента играет даже с трудом поддающийся анализу «фактор Кремля» — иррациональная «магия» этого архитектурного ансамбля, ставшего мегасимволом российского политического режима и создающего вокруг его обитателя мистический ореол.

Вера высшего слоя российской политической элиты в возможность «технического» верховного правителя — мол, мы его поставим и будем править от его имени — не более чем иллюзия. Слабый правитель с ущербной либо сомнительной легитимностью первым делом избавляется от соратников, приведших его к власти, причем скорость избавления прямо пропорциональна политическому весу той или иной фигуры. Именно стремление поставить во главе государства «технического» правителя, выбранного путем дворцового консенсуса как «меньшее зло», открыло путь к власти Сталину и Анне Иоанновне. Убежденность путинского окружения в том, что Медведев был назначен «преемником» именно потому, что он «самый слабый», что «никуда не будет вмешиваться», что он — «младший царь», примерно того же свойства.

Манипулирование верховным правителем в российской (и не только российской) истории встречается сплошь и рядом, но система, при которой тот изначально, в самом своем статусе позиционирован как «технический» (номинальный) глава государства, не укладывается в рамки российской политической культуры и исторически сложившегося в России «монархического ритуала».

Если учесть, что и Путин, и Медведев — политики без ярко выраженной воли к власти, поднявшиеся к властным вершинам не в ходе многолетней жесткой политической борьбы, а благодаря стечению ряда обстоятельств, их возможное соправление следует рассматривать как уникальный политический эксперимент. Но эксперимент, противоречащий законам российской политической культуры, российским политическим традициям и проходящий в условиях повышенного риска.

Карма неудачи: Дмитрий Медведев против закономерностей российской истории

Для понимания логики реформ и контрреформ, модернизации и стагнации, изоляционизма и экспансии продуктивным представляется трехчастный персональный цикл российских правителей. В каждом из циклов существует достаточно жесткая модель последовательной смены трех правителей с тремя специфическими ролевыми функциями: сначала появляется правитель-инноватор, проводящий относительно успешные реформы и привносящий социальные инновации; потом правитель-консерватор, стремящийся стабилизировать и «подморозить» режим путем осуществления контрреформ; и наконец — правитель-деструктор, чьи реформы оказываются неэф­фективными, в результате чего страна срывается либо в Смуту, либо в революцию, либо в серьезный кризис. (В схеме, предложенной социологами Олегом Масловым и Александром Прудником, правители делятся на реформаторов, реакционеров и неудачливых реформаторов.) Затем начинается новый цикл — приходят очередные инноватор, консерватор-стабилизатор и деструктор и т.д. Данная схема отчасти напоминает триединство (тримурти) верховных богов в индуизме: Брахма — Создатель, Вишну — Охранитель и Шива — Разрушитель.

Практически каждый новый правитель в России открывает собственную политическую эпоху, которая не является продолжением эпохи его предшественника, поскольку для политического утверждения ему необходима опора в виде нового политического стиля, новой элиты, новой (обновленной) идеологии, новых государственных проектов, новой доминанты развития, новых преобразований — реформ или контрреформ.

После неудач николаевской эпохи и проигранной Крымской войны воцаряется Александр II — царь-реформатор, царь-освободитель. Затем консерватор Александр III пытается провести контрреформы и «подморозить» политическую систему. В результате «обморожения» политическая система начинает стагнировать, и Николай II вынужденно идет на экстренные либеральные реформы и созыв Государственной думы. Тем не менее устойчивость развития уже подорвана — Первая мировая война предъявляет российскому политическому режиму и Российской империи в целом такие вызовы, на которые те не в состоянии ответить.

Трехчастный цикл действует и при советской власти: «инноваторы» Ленин, Троцкий и целая когорта «пламенных революционеров» создают новое государство, новую квазирелигию, новый формат существования, новый большой архитектурный стиль (конструктивизм) и искусство авангарда. «Стабилизатор» Сталин на рубеже 1920—1930-х осуществляет радикальное переформатирование коммунистической доктрины, ценностей, стиля жизни, создает архитектурный стиль «сталинского ампира» и метод социалистического реализма в искусстве, развязывает массовые репрессии против потенциально «ненадежных» представителей населения и элиты, проводит гигантские мобилизации перед войной и во время войны. «Деструктор» Хрущев инициирует «оттепель» — либерализацию режима, серьезно подкосившую устои коммунистической идеологии, запускает ряд удачных (освоение космоса) и большее количество сомнительных либо неудачных проектов (освоение целинных земель, административное насаждение кукурузы, массовое строительство типового жилья, Карибский кризис), предопределивших его достаточно раннее смещение в ходе дворцового переворота.

Самого Брежнева сложно назвать реформатором, однако именно при нем были проведены эффективные экономические реформы Косыгина. Андропов пытался «подморозить» стагнировавшую систему, Горбачев же принялся спешно ее реформировать, начал «перестройку», объявил «ускорение», но поздно — ресурсы для самосохранения были уже исчерпаны и страна пошла вразнос.

После краха Советского Союза работает всё та же трехчленная закономерность: Ельцин, Путин и «преемник» Путина Медведев. При Ельцине появляются инновации — рыночная экономика, свобода, анархия, новые политические, экономические и социальные отношения. Путин открывает эпоху стабилизации, часто даже неоправданно жесткой: «порядок», «стабильность», «вертикаль власти», «борьба с олигархами», «восстановление внешнеполитической субъектности», «противостояние цветным революциям», создание позитивных образов Сталина и позднебрежневского «застоя» — таков ее идеологичес­кий мейнстрим. В этом смысле Путин похож на Александ­ра III, Сталина и Андропова. Но если так, то над пришедшим ему на смену Дмитрием Медведевым тяготеет угроза оказаться в роли Николая II, Хрущева или Горбачева — людей, которые фактически разбазарили «наследие» своих предшественников, как реформаторов, так и контрреформаторов. Прав­ление двух из них окончилось Смутами и гибелью возглавляемых ими государств, третий потерял власть в результате дворцового переворота.

Смена идеологического и политического мейнстрима при новом правителе обусловлена самыми разными причинами: изменением общего стиля эпохи, имиджевыми соображениями, тактическим и стратегическим расчетом, закономерностями элитных ротаций.

Рано или поздно контрэлиты, не имевшие возможности реализоваться при предшественнике, попытаются «взять в оборот» нового правителя. Такого рода попытки начались сразу же после провозглашения Дмитрия Медведева «преемником» 10 декабря 2007 года: представители идеологической «фронды» стали фактически навязывать ему позиционирование в качестве либерала, западника, наследника Ельцина и ельцинской политики.

Путин и Медведев могут быть самыми близкими друзьями, полными единомышленниками и иметь одного «политического отца» (Анатолия Собчака), они могут быть даже братьями-близнецами, подобно польским политикам Леху и Ярославу Качиньским, однако и в этом случае переход верховной власти от одного к другому с неизбежностью влечет за собой многочисленные и достаточно серьезные перемены.

Во-первых, новому правителю необходимо концептуально обосновать смысл и содержание собственного правления и идеологически «отстроиться» от своего предшественника. В условиях российской политической культуры «отстройка» от предшественника, как правило, не ограничивается лишь простым дистанцированием, но нередко приобретает черты поругания и глумления над ним. Хрущев не только разоблачил культ личности Сталина, но и выкинул тело вождя из Мавзолея.

Во-вторых, новому правителю необходимо сформировать прослойку или хотя бы группу людей, обязанных повышением своего социального статуса или увеличением своего политического веса лично ему. Получив власть из рук Ельцина, Путин мог опереться и на разнообразные команды силовиков, и на ельцинский бюрократический аппарат, на олигархов ельцинской эпохи, которые были обязаны новому режиму, разумеется, не получением, но сохранением статуса и активов. Поэтому Медведеву ради создания и укрепления собственного политического режима придется не только осуществить серьезную ротацию политической, административной и экспертной элиты, но и пойти на передел крупной собственности и крупных рынков или как минимум создать реальную угрозу подобного передела.

Руководители государства во многом остаются заложниками своих аппаратов, поэтому административные аппараты Путина и Медведева вполне способны разрушить идиллию их соправления.

Одной из важнейших особенностей правления Ельцина была «приватизация государства» олигархической буржуазией, получившей в условную частную собственность колоссальные активы и присвоившей ренту от природных ресурсов. Поли­тическим мейнстримом эпохи Путина стала борьба с олигархами, причем не только с неугодными (Ходорковским, Бере­зовским, Гусинским), как полагают некоторые, но и с олигархией как классом. Да, олигархи сохранили и даже приумножили свои состояния, однако как класс они были вытеснены из политической и — частично — экономической ниш бюрократией и силовиками, утратив возможность заниматься целеполаганием и кардинально влиять на принятие политических решений (примечательно, что их лояльность режиму Путина при этом лишь возросла). На смену ельцинскому олигархическо-фаворитскому капитализму пришли путинский госкапитализм и «ресурсный авторитаризм», вернувшие бюрократии монопольное право распоряжаться ресурсами и присваивать ренту от природных богатств. Чтобы перестроить политическую систему «под себя», новый президент должен будет произвести хотя бы частичный передел ресурсов и активов крупных финансово-промышленных субъектов — от этого зависит его будущее. Иначе говоря, новый президент сможет опираться лишь на ту элиту, которая будет обязана ему своим статусом.

Вместе с тем он может оказаться связан достаточно жесткими обязательствами перед политической элитой. По мнению ряда экспертов, стратегическая задача преемника Путина заключается в том, чтобы защитить итоги приватизации 1990-х годов, легализовать сложившуюся в ельцинскую и путинскую эпохи элиту и ее капиталы на Западе и упразднить «расточительную» систему социальной защиты, заставив граждан оплачивать полную стоимость медицинских, социальных и прочих услуг.

Физиология гламура: Дмитрий Медведев против Ксюши Собчак и Оксаны Робски

Так сложилось, что время президентства Владимира Пу­тина совпало с фундаментальной трансформацией социально-культурной реальности, которая развивается по своим собственным законам и никак не зависит от политического процесса.

Начало 2000-х годов ознаменовалось тотальной «оцифровкой» всех жизненных повседневных сфер. Появление компьютера, мобильного телефона, Инте­рнета, доступной цифровой фото- и видеотехники коренным образом изменило облик повсе­дне­вности и структуру человеческой жизни.

Однако дело не столько в кризисе аналоговых и появлении цифровых форматов записи и воспроизведения музыки, текстов, изображений, видеозаписей и различных систем учета. Дело в возможности создания с помощью цифровой техники новой, виртуальной, реальности, способной претендовать на приоритетный статус по отношению к подлинной реальности. Выяснилось, что бытие как таковое утратило свою органическую природу и его можно выразить при помощи дискретных формул и двоичной системы счисления. Оказалось, что любые данные могут быть оцифрованы, внесены в компьютер и подвергнуты какой угодно обработке и редактированию.

Инновационный скачок начала 2000-х не сводился к одним только цифровым технологиям. Новые биотехнологии привели к появлению клонированных организмов и генетически модифицированных сельскохозяйственных культур, не боящихся ни вредителей, ни сорняков, ни тяжелых климатических условий. Новые пищевые технологии позволили создавать «заменители» натуральных продуктов и имитировать практически любой естественный вкус. Новые медицинские технологии позволили моделировать человеческую внешность и бороться с видимыми проявлениями старости. Новые строительные технологии и материалы сделали осуществимыми практически любые, самые невероятные замыслы и фантазии архитекторов и дизайнеров.

Определенным образом это коснулось и социально-политической реальности: новые гуманитарные, информационные и политические технологии позволили более эффективно управлять массами и моделировать общественную и политическую жизнь примерно с той же легкостью, с какой теперь накачивают женские бюсты силиконом или строят небоскребы с помощью технологии скользящей опалубки.

Если историю человечества рассматривать как последовательные вызовы человека выс­шим силам, как историю снятия табу и ограничений — от похищения огня до изобретения атомной бомбы, клонирования и генной инженерии, — то в 2000-е мы стали свидетелями очередного титанического вызова — оцифровки повседневной жизни, оцифровки бытия как такового, создания симуляционной реальности. На первый взгляд человек стал практически полным хозяином мира и демиургом реальности. Однако на самом деле эта реальность иллюзорна, гламурна и неподлинна.

Так получилось, что в постсоветском обществе почти одновременно возникли три явления, которые на Западе вызревали десятилетиями и несинхронно: это эстетика постмодернизма, идеология общества потребления и дискурс гламура.

Гламур, ставший феноменом «цифровой» эпохи, шире, чем стиль глянцевых журналов с картинками для «среднего класса». Это не просто культ внешней красоты — это новая модель бытия. Дискурс гламура, то есть последовательное развертывание смыслов, выраженных словами, знаками и значащими действиями, — это моделирование квазиидеальной, квазирайской реальности, в которой нет места многим вещам и явлениям, существовавшим в онтологической, догламурной, реальности. Там нет ни боли, ни конфликта, ни идеала, ни Абсолюта, ни мобилизации, ни сверхусилия, ни страсти, ни страдания, ни греха, ни смерти, ни катарсиса, ни преображения, ни откровения, ни выхода за пределы данности, ни трансценденции. В гламурно-глянцевой реальности раннеинформационного общества любая подлинность, онтологичность, мобилизационные ценности неуместны в принципе. В ней есть имитационность, всеобщее безразличие, абсолютизация порока, культ наслаждения, богатства и роскоши и всеобщий формат «попсы». Кризис логоцентрического постижения мира, торжество клиповой эстетики, измельчание и гибель смыслов как ядра культуры отразились даже в словоупотреблении — так наиболее употребительными в русской речи последнего десятилетия стали слова-паразиты «типа», «вроде», «как бы».

Гламур и «трэш», который уместно считать пародией на гламур — эстетизацией нарочито вызывающих, шокирующих явлений, использовались в путинскую эпоху не только в сугубо коммерческих целях, но и для повышения эффективности политического управления. В этом отношении показателен слоган фильма Андрея Кончаловского «Глянец» (2007): «Умные люди глянец не читают. Умные люди глянец издают». Политическая реальность путинской эпохи моделировалась как a-priori симулятивная — она могла «лакировать» и «полировать» действительность, она могла придумывать мнимых врагов, она могла обманывать и откровенно глумиться над реципиентами (потребителями, зрителями, слушателями, избирателями), она могла морально калечить молодежь при помощи гламурного патриотизма, созданного в недрах молодежных движений путинской эпохи «Наши» и «Молодая гвардия». Однако в условиях глобального перехода к цифровой эпохе и российского социального хаоса подобный тип правления был закономерным и исторически обоснованным.

Именно тотальное господство гламура во всех сферах жизни современной России и следует рассматривать как основной вызов новому политическому режиму. Поэтому главная задача, стоящая перед президентом Медведевым, — выработать новый идеологический мейнстрим, новое смыслополагание, новую стратегию развития, новый (или обновленный) образ будущего России. Комплекс идей и текстов, известных под условным названием «План Путина», был прежде всего социально-экономической программой развития на краткосрочную и среднесрочную перспективы, поэтому подобные вопросы там освещаются лишь в общем виде. Тем не менее идеологический бренд нового президента уже сформулирован — это идея развития и входящие в ее смысловое поле концепты «инновационного прорыва», «экономики знаний», «человеческого капитала» и т.п.

Логика данного бренда исходит из того, что идеологическим мейнстримом предшественника Медведева была идея стабильности, предполагавшая (почти по князю Горчакову!) «сосредоточение» — спасение и восстановление государства, возрождение внешнеполитической субъектности, стабилизацию общества. Однако и на вербальном, и на невербальном уровне концепт стабилизации часто подменялся концептом застоя — видимо, не случайно в последние годы президентства Путина стал насаждаться если не культ, то почтение к личности Брежнева и позднебрежневскому периоду. При этом о реальном и качественном развитии страны речь практически не шла.

В наследство от Ельцина Путин получил хаос, распад государства, однополюсное мироустройство, разъедание общественной ткани и уничтоженную систему ценностей. Со многими вызовами путинскому режиму удалось справиться. Однако в наследство Медведеву переходят новые, не менее сложные вызовы и проблемы, имеющие как российское, так и общемировое происхождение. Это созданная посредством симулякров общественно-политическая реальность, в которой нет движения, нет политики, нет ротации элит, нет конкуренции, в которой нет и быть не может большого мобилизационного проекта. Это государство-корпорация, в котором смыслы и ценности развития заменены цифрами и экономической рентабельностью. Это стагнирующее общество с подорванной верой в идеальное. Это культура, в которой основным жанром стали жлоб-шоу и хроники катастроф, в которой главным оперным певцом считается Николай Басков, главной классической балериной — Анастасия Волочкова, а ведущими русскими писателями — Ксюша Собчак и Оксана Робски. Это общественная мысль, вершиной которой представляются идеи и концепты Владислава Суркова и Глеба Павловского.

Задачи, которые придется решать президенту Дмитрию Медведеву, ничуть не меньше тех, что стояли перед президентом Владимиром Путиным в 1999 году. Как поделить власть и избавить страну от угроз двоевластия? Как осуществить системную модернизацию и удержать политическую систему от коллапса? Как ресурсозависимую экономику сделать инновационной?

И самая важная проблема: как из царства политического гламура, иллюзий и мнимых ценностей произвести прорыв в новую реальность? Как создать новую онтологию, новую систему смыслов и ценностей на том месте, где вчера торжествовала сплошная симуляция?

Видимо, именно этим проблемам и должен быть посвящен «План Медведева». Но настоящий, не гламурный.

Источник: журнал «» (Россия)