ПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ ВЛАСТИ: ЗАКОННЫЙ АВТОРИТЕТ ИЛИ «АВТОРИТЕТ В ЗАКОНЕ»?

Демократия — власть безоблачных времен

Народы западных стран сегодня с тревогой ищут политических лидеров — поводырей, способных возглавить страну в тяжелое время, тех, кого еще в Древней Греции очень симптоматично называли стратегами-автократорами.

Общеизвестно, что все известные формы парламентаризма не «держат удар» чрезвычайных ситуаций, не выдерживают столкновения с по-настоящему «суровой реальностью». Все они требуют более-менее тепличных условий, приживаются в сравнительно небольших странах, на фоне высокого благосостояния подавляющего большинства их жителей, «на обочине» каких-либо серьезных военных угроз, стихийных бедствий и социально-экономической нестабильности.

И это далеко не случайно, ведь идеалом современной либеральной парламентской демократии является идея о том, что любой гражданин страны, достигнув определенного возраста, получает активное и пассивное избирательное право и потенциально может занимать самые высокие ступени в верховной власти. Иначе говоря, если и не ленинская «кухарка», то по крайней мере образованный представитель среднего класса, специалист может и должен руководить государством. При таком подходе эффективная власть (как и эффективная рыночная экономика) — это власть, в которой все «крутится» как бы само по себе, без вмешательства извне, это «государственная машина», которой после окончания политических «курсов водителей» может руководить практически каждый. Государственная власть — это «ночной сторож» типа наших вахтеров-пенсионеров, призванных не столько ликвидировать опасность, сколько сигнализировать о ее наличии. Основной лозунг такого типа власти — «Не навреди!»

Выдающиеся личности для такой политической системы, идеалом которой стала управляемая «невидимой рукой» добровольного согласования конкурентных интересов либеральная рыночная экономика, действительно выступают лишь в качестве лишних, а то и враждебных элементов, вносящих ненужные искажения в отлаженный механизм раздела и взаимного сдерживания «агентов» политического рынка — разных ветвей власти. Ведь неповторимость индивидуальности неформальных лидеров, основанная на реальном «по призванию», а не формальном «по должности» авторитете, который они завоевывают своей решительностью, последовательностью, воспринимается при классическом парламентаризме как ненужный, а то и опасный «волюнтаризм». Ведь в век современных компьютерных технологий и телекоммуникаций, когда постоянные социологические опросы в режиме постоянно действующего референдума, кажется, реализуют извечный идеал «прямой» демократии в управлении или, как минимум, постоянного влияния населения на принятие политических решений, политик — это тот, кто, не допуская ни малейшей «отсебятины», лишь постоянно прислушивается к голосу народа как к «гласу Божьему» и корректирует свои действия в соответствии с его требованиями.

Поэтому не случайно один из ведущих идеологов теории постиндустриального общества Элвис Тоффлер в известном труде «Третья волна» прямо пишет, что в эпоху современной демократии, «когда мы мчимся в новый этап цивилизации», такие «мощные лидеры индустриальных обществ», как Рузвельт, Черчилль, Тэтчер, де Голль, Аденауэр, «выглядели бы так же неуместно и нелепо, как Сумасшедший король Людвиг в Белом доме».

Впрочем, это очень опасная иллюзия...

Премьер-министр — как проводник...
воли парламента

Парламентско-президентский конституционный строй утвержден, в частности, в итальянской, немецкой и чешской конституциях, в соответствии с которыми парламентарии опосредствованным голосованием избирают в значительной степени «свадебного» президента.

Практически все руководители левых партий так или иначе отстаивают идею возвращения к «аутентичной» «власти советов», при которой, как известно, исполнительные структуры («госсовет»), по Конституции, выполняют свои функции лишь временно, в перерывах между сессиями, а страной руководит особый орган — огромный по численности «Съезд советов», или «Национальная ассамблея», в которой персональная ответственность тонет в ответственности коллективной, по принципу «круговой поруки». Тем более что этот «орган» одновременно объединяет в себе законодательные и исполнительные функции (подобная модель власти и сегодня существует на Кубе).

И наконец, последний тип парламентаризма — «система кабинета». В этой системе, к которой тяготеет, например, британский парламентаризм, премьер-министр действительно занимает наиболее самостоятельную персонифицированную позицию. Но в то же время он не перестает быть лидером наиболее мощной партии, не может не зависеть от фракционного большинства и парламента в целом. Поэтому премьер, так сказать, «по определению», неминуемо вынужден концентрироваться на тактических вопросах контроля над выполнением уже принятых «главной» законодательной ветвью власти «законов и постановлений», на постоянном решении текущих дел. Премьер — не кто иной как «главный бюрократ», в положительном западном понимании этого термина.

Даже самый самостоятельный премьер слишком сильно зависит от парламента. Причем сама нижняя палата в кризисной ситуации не может не политизироваться, становясь все более популистской. Отсюда, кстати, предельная нестабильность правительств при парламентской системе. Достаточно сказать, что в классической парламентской Третьей французской республике правительства сменялись примерно каждые шесть месяцев, а после Второй мировой войны в Итальянской Республике руководит уже 59-е правительство. (Мы с нашей почти ежегодной сменой правительств тоже пока выдерживаем этот «график».)

Полностью осознает, что статус премьера в качестве «первого должностного лица», лишь «главы кабинета» ставит его в зависимость от коллегиальной ветви власти, и человек, занимающий должность премьер-министра. Поэтому он всеми силами будет стремиться к независимости не только от родной партии, но и от парламента в целом. В свое время так поступил Шарль де Голль, сменив статус парламентского «кулуарного» президента на избираемого всем народом общенационального лидера.

Да и Леонид Кучма в ранге премьера вполне логично не пожелал, даже получив дополнительные полномочия, в частности право декретотворчества, оставаться фактически лишь «исполняющим обязанности» президента. Причем речь идет о стремлении стать именно «полноценным», а не «карманным» президентом, функции которого максимально приближены к статусу парламентского монарха (от должностей таких парламентских монархов в свое время категорически отказались Наполеон и Гитлер).

С другой стороны, оставаться мощным премьером при слабом «парламентском» президенте или абсолютистском патримониальном монархе также абсолютно бесперспективно. Самым ярким здесь является пример Отто Бисмарка, который, даже занимая должность «суперпремьера» — канцлера, творил Германию как новейшее государство европейского типа, в значительной степени преодолевая сопротивление действующего монарха, и из-за конфликта с его преемником в конце концов был вынужден пойти в «не добровольную» отставку.

Но ведь именно к такой, как по мне – неконструктивной, властной модели фактически вели предложения «Нашей Украины» о подписании общего соглашения о переделе власти с «Едой» в процессе формирования нового парламента. Прежде всего речь идет о предложении «Нашей Украины» о возвращении Виктора Ющенко на должность премьер-министра теперь уже в качестве лидера потенциально наиболее мощной фракции.

Классический парламентаризм: часть больше целого?

Таким образом, если премьер в качестве функционера по должности окажется настоящим лидером по призванию и возглавит исполнительную власть во время судьбоносных решений, он быстро почувствует не только страшную ограниченность своих полномочий, но и их ограниченность в ситуациях, требующих максимально оперативного реагирования законодательной ветви власти как таковой.

Ведь основные системные недостатки любого коллегиального органа — это именно медлительность в принятии решений и воплощении их в законодательные акты. Сложные и продолжительные процедуры парламентского согласования и обсуждения законопроектов в «судьбоносные» моменты истории делают парламентариев «всегда вчерашними» в своих «требованиях» к адекватным ответным действиям, этакими управленческими динозаврами, которые лишь собираются реагировать на сигнал извне на ситуацию, которая уже прошла и, возможно, изменилась на противоположную («парламент» — дословно с французского «говорильня»). И так «усредненное» содержание законов, как правило, построенных по принципу «ни вашим, ни нашим», в кризисные периоды, когда поляризуются (особенно в вопросах передела «шагреневой кожи» бюджета) и без того разновекторные интересы различных фракций и депутатских групп, становится вообще «никаким».

И это вполне естественно, ведь даже самая мощная партия, на основе которой формируется парламентское большинство, декларируя общенациональные приоритеты, на самом деле не может их отстаивать «по определению», поскольку, исходя из своей идеологической программы, в первую очередь «сосредоточена» на интересах какой-то части общества («партия» в переводе с лат. — «часть»).

Что же до «мажоритарщиков», то они и подавно отчитываются прежде всего перед избирателями своего «родного» округа (одним из главных предвыборных лозунгов недавних выборов было предоставление электорату права отзыва депутатов, «не оправдавших доверия народа»).

Проблема состоит в том, что, как убедительно доказали еще выдающиеся западные экономисты и политологи Джон Стюарт Мил и Йозеф Шумпетер, любое большинство, побеждающее в процессе обсуждения сложных неоднозначных проблем в самом парламенте из-за ориентации на популистские решения и упомянутую клановость интересов, как правило, является менее конструктивным, чем лишенное права принятия решений меньшинство. Ведь это большинство, в свою очередь, избрано на всеобщих выборах рядовым гражданином, составляющим «усредненный класс», не очень компетентным в сложных проблемах преодоления системных кризисов и склонным доверять тем, кто обещает «все и немедленно».

Современный историк Эрик Гобсбаум, известный специалист по изучению социальных катастроф, в известной работе с симптоматичным названием «Век экстремизма» предупреждает о нетипичности «Золотого века» 60-х годов в целом катастрофического XX столетия, когда, собственно, и воцарились в западных странах современные либеральные демократии. А также предостерегает, что парламентская система — весьма громоздкий «двигатель», состоящий из многих усредненных «винтиков» — парламентариев, работает только для того, чтобы тянуть себя самого.

И к тому же вербовать «агентов влияния» среди парламентариев, которые всегда могут свою предельную безответственность даже в режиме поименного голосования объяснить партийной дисциплиной и фракционными конъюнктурными интересами, значительно легче, чем уполномоченного всем населением президента, который всегда, так сказать, «на виду». Естественно, при условии, что существует реальный механизм импичмента, главным основанием для которого во всех цивилизованных странах является предательство президентом национальных интересов (а во Франции, например, где, по Конституции классической президентской республики, президент официально провозглашен гарантом именно национальной независимости страны, это основание рассматривается как единственное для возбуждения вышеупомянутой процедуры против главы государства).

На фоне обострения кризисных явлений (очень часто ими же и спровоцированных) практически все парламентские режимы, существовавшие до шестидесятых годов XX века, обнаружили абсолютную неэффективность. Это, например, касается практически всех вариантов французского парламентаризма. Неспособными справиться, по словам выдающегося историософа Арнольда Тойнби, с «вызовами истории» оказались и классические парламентские республики с однопалатными парламентами, и абсолютистские конституционные неомонархии с чисто декоративными нижней и верхней палатами, которые стали последним проявлением постсоветской политической моды, и парламентско-президентские республики во главе с «зиц»-президентами, сосредоточенными на чисто внешнеполитических представительских функциях.

Таким образом, вовсе не случайно в ситуации перманентных чрезвычайных положений, когда необходимость введения «президентского правления» становилась очевидной, к власти приходили или непосредственно военные — Наполеон, Гинденбург, Франко, Салазар, де Голль, Пиночет, Пилсудский, Хорти, Маннергейм, Скоропадский, или лидеры, которым также был органично присущ подобный авторитарно-мобилизационный тип управления, — Кромвель, Бисмарк, Рузвельт, Черчилль, Тэтчер, Дэн Сяопин. Причем, несмотря на все последующие «откаты» от достигнутого, истоки которых следует обсудить особо, им удавалось объединить разношерстное население в модерное государство или отстаивать суверенитет собственной страны в жутких катастрофах ХХ века, преодолевать чрезвычайно тяжелые экономические кризисы.

Несвоевременная парламентская республика: демократия-охлократия-тирания

Но идеологи украинского парламентаризма часто заявляют: пусть парламентская демократия с присущим ей «размыванием» властных полномочий по всему властному полю и не является наиболее эффективной, с точки зрения оперативности, мобильности, стратегической прогнозности, но она все же максимально устраняет опасность узурпации власти и возвращения «до боли знакомого» из недавней истории варианта политического тоталитаризма». Действительно, ведь даже в деятельности вышеприведенных выдающихся реформаторов грань между конституционным авторитаризмом и открытой диктатурой нередко была довольно условной. И это особенно опасно именно потому, что тенденция ко все большей бутафоризации и имитации демократических коллегиальных органов определенно прослеживается на преобладающей части постсоветского пространства. Так пусть будет и не лучше, лишь бы не было хуже! Пусть существует максимально сбалансированная парламентская система сдерживаний и противовесов, без перекоса в сторону исполнительной ветви власти. Тем более что в нынешней ситуации пока практически негде взять своих Бисмарков, де Голлей или Черчиллей, для которых понятие «Родина» было священным, а борьба за достижение максимальной национальной независимости, в цивилизованном смысле этого слова, — главным делом всей жизни.

В самом деле, а что если следующий президент окажется не воспетым Иваном Франко в одноименной поэме Моисеем, а очередным Иваном Сусаниным и после новых блужданий по пустыням каких-то «шоковых терапий» окончательно заведет народ не в «край обетованный» современного постиндустриального общества, а в болото страшной своей непреодолимостью неосоветчины?! Ведь сегодня мы действительно имеем ситуацию, при которой, особенно после очередной «чистки кадров», даже без фальсификации выборов может не оказаться ни одного политического лидера, достойного высоких задач, стоящих перед Украиной. Именно о такой ситуации еще в начале девяностых пел один из самых талантливых рок-музыкантов Юрий Шевчук: «Ось прийшла погодка, кого хочеш обирай із десяти холуїв».

Так-то оно так, да не совсем. Ведь главная проблема состоит именно в том, что даже наиболее «деперсонализированная» парламентская демократия в принципе не может быть эффективным «предохранителем» от тоталитарной диктатуры! Сосредоточение полноты исполнительной власти в руках премьер-министра не менее опасно, чем культ президента (особенно в украинском и российском вариантах, где, по Конституции, именно премьер в случае недееспособности президента наследует статус «всенародно избранного», то есть является вице-президентом «по совместительству»).

Должен напомнить, что и фюрер, и дуче, прежде чем узурпировать власть, победили вместе со своими партиями на официальных парламентских выборах и стали вполне легитимными премьер-министрами.

Более того, как свидетельствует история, все попытки рассредоточить или деперсонализировать исполнительную власть с целью предотвращения ее узурпации, то ли в форме римских консульских триумвиратов, то ли их аналогов во Второй французской республике, всегда приводили к результатам, противоположным ожидаемым. Это касается и так называемой «власти четырех», с которой начиналась диктатура Пиночета, или даже французской Директории, в которой пять (!) директоров председательствовали поочередно каждые несколько месяцев. И это не случайно. Ведь все попытки подобного «размывания» или «размазывания» авторитарного компонента исполнительной власти обязательно приводят к потере ее эффективности и очень быстро оборачиваются ситуацией, когда в «лидерах» одновременно оказываются «лебедь, рак и щука», между тем как «воз» реформ будет оставаться «и ныне там».

Поэтому все попытки с целью предотвращения рецидивов нацизма построить в Германии, Италии и Японии абсолютно идеальную систему взаимного сдерживания ветвей власти (чего стоит право взаимного вето премьера и нижней Палаты представителей) неминуемо крайне отрицательно отражаются на антикризисном потенциале этих парламентских систем.

Например, Англия, явно служившая образцом идеальной демократии при построении многих современных парламентских государственных устройств, на мой взгляд, значительно более уникальна, чем президентские США, которые Золотарев фактически считает, скорее, исключением из традиции западной демократии, чем ее правилом. Ведь глубоко укорененной в менталитете британцев мощной консервативно-монархической традиции, на которой выросла современная политическая нация, нет не только на постсоветском пространстве, а и во многих западных странах, которые, наоборот, утвердились как современные государства через радикальное отрицание монархизма.

Благодаря существованию этой традиции харизматический премьер в тяжелые для Великобритании времена может становиться настоящим лидером нации. Например, по однозначному признанию специалистов, Черчилль и Тэтчер, опираясь на традиции английского «прецедентного» права, де-факто были настоящими авторитарными президентами, которые, не нарушая авторитет монархических институтов, являются символом народного суверенитета. Но не забывайте, что решение главной для практически всех стран постсоветского пространства задачи — построение суверенной политической нации — в Британии состоялось при минимальном препятствовании. А вот США и Франция, которые, как и Украина, решали эту задачу под чувствительным давлением внешней и внутренней реакции, стали классическими президентскими республиками.

Что же касается чисто коллегиальных политических структур, то все «уроки коммун» неопровержимо свидетельствуют: в меру нарастания любой революционной ситуации все они с железной неотвратимостью эволюционируют в террористический режим «железной руки». Не случайно уже в античные времена понимали, что демократия рано или поздно заканчивается охлократией — властью толпы и хаосом, а потом тиранией уже практически неограниченной единоличной власти.

Так, при советском типе «прямого народовластия» быстро выясняется, что громоздкий съезд «народных избранников» «от станка», которые к тому же фактически имеют полномочия делегатов, а не полноценных депутатов, с упрощенным механизмом отзыва и сокращенным сроком избрания (с целью предотвращения «отрыва от масс»), абсолютно не способен обеспечивать выполнение возложенной на него полноты одновременно законодательных и исполнительных функций.

Как повелось, реальную власть сначала временно передают «президиумам» и «секретариатам». Но уже в скором времени обычные секретари превращаются в «ленинский ЦК». А при отсутствии механизмов волеизъявления оппозиции под лозунгом «кто не с нами, тот против нас!» «слуги народа» устраняют «врагов народа». Затем путем «естественного отбора» пауков в банке «избирается» «генеральный секретарь», полномочиям которого позавидовали бы золотоордынские ханы. А в дальнейшем полностью управляемые вечевые «съезды советов», состоящие из «представителей трудовых коллективов», единогласно утверждают подготовленные «рабочими органами» резолюции и поддерживают «линию партии».

Но и чисто парламентское Законодательное собрание Первой французской республики под давлением внешней и внутренней реакции в конце концов было вынуждено делегировать свои полномочия временной структуре — Конвенту. В свою очередь, эту полулегальную структуру уже без проблем заменила «организация профессиональных революционеров» типа будущего КГБ под названием «Комитет общественного спасения».

Ну а дальше идут отчаянные и искренние попытки якобинцев, при отсутствии легальной авторитарной власти (хотя уже тогда звучали предложения ввести институт полноценного президентства), нелегальным путем усилить исполнительную вертикаль. Это уже тогда привело к возникновению института «комиссаров» и «революционного трибунала», запустившего механизм «революционного террора» (не зря Ленину якобинцы всегда служили образцом).

Но в таком случае возникает естественный вопрос: возможно ли вообще проскочить между Сциллой неосоветского «демократического централизма», если все институты демократии — лишь декорации на политической сцене, на которой остается только один актер, он же «главный герой», — и Харибдой парламентских митингов и потасовок «трибунов» у трибуны, которые иногда заканчиваются танками, бьющими прямой наводкой по «депутатскому корпусу»?! Ответ — положительный: существует модель власти, максимально «приспособленная» к разрешению проблемы строительства государства в переходных, еще полуколониальных обществах. Речь идет об особом президентском авторитаризме, при котором созданы довольно эффективные механизмы, препятствующие преобразованию «законного авторитета» в «авторитета в законе».

Но разрешение этой проблемы выходит за пределы журналистской «попсы», представители которой на уровне «нездравого ума» со времен всеукраинского референдума занимаются бесконечными перетасовками засаленной колоды из четырех давно битых политических карт под названиями «президентская», «парламентская», «парламентско-президентская», «президентско-парламентская» республика.

Необходима широкая дискуссия специалистов-аналитиков о комплексном системном реформировании существующего в Украине политического режима, уже фактически начатая на страницах «ЗН».