Беседы под зимней луной

Бывают вопросы, которые мы никогда не задаем себе и друг другу, поскольку ответ на них кажется очевидным. На самом деле чаще всего заимствованные из опыта других времен, других народов общеизвестные формулы — словно одежда с чужого плеча (может быть, и красиво, но не по росту и не по погоде). Они мешают движению вперед и, что самое печальное, — до поры прикрывают необходимость дать собственный ответ.

Ну, например, что такое национальная независимость? Зачем она нужна и почему столь вожделенна? Об этом я как-то однажды спросила Мирослава МАРИНОВИЧА — писателя, публициста, философа... Впрочем, надо ли в Украине представлять Мирослава Мариновича?

— Далеко не все народы имеют свою государственность. Быва­ли в истории случаи, когда, выходя из состава одной империи, народ не видел ничего пло­хого для себя во вхождении в другую. Стало быть, дело не только в обретении независимости как таковой. Можно предположить, что в основе стрем­ления к независимости лежит какая-то иная проблема, которая это стремление питает и поддерживает. Какая? Га­личина была в составе Авст­ро-Венгрии, Польши, СССР. Есть с чем сравнивать…

— Действительно, сравнивать есть с чем. Если говорить обо всей Украине, то к вашему перечню я добавил бы еще Литовское княжество, в составе которого Киевская Русь чувствовала себя очень неплохо. В определенное время литовский «оккупант» даже религию перенял у подчиненных, а с ней — и многие элементы культуры. Другой пример относительной комфортности — Австро-Венгрия, которую в Галичине до сих пор любовно и по-домашнему называют «Небіжка-Австрія». Именно Габс­бур­ги защитили украинцев (русинов, как они тогда себя называли) от польского экспансионизма и делали все, чтобы уравнять силы обоих народов. А какой благодарностью отзывалось крестьянское сердце на беспощадную борьбу австрийских императоров с чиновнической коррупцией! Потому не удивительно, что во Львове организовывают перформансы на тему «встречи его светлости цезаря», а в Черновцах бывший спикер Верховной Рады Арсений Яценюк открыл памятный знак на месте, где будет поставлен памятник Францу-Иосифу.

Означает ли это тоску по имперской подчиненности? Конечно же нет! Даже предположить такое было бы смешно. Ведь в этой тоске есть что-то швейковское: незлобная ирония над монархом, которого даже немножечко любишь, а еще больше — смачная ирония над собой, тем, каким ты был во времена зеленой юности. Именно это и отличает, кажется, почтительное отношение к Францу-Иосифу в Галичине и на Буковине от оказания почестей царице Екатерине в Одессе. Там мы видим выразительную тоску по империи и самодержавному величию. Это извечная русская тоска по «кормчей» руке, освобождающей тебя от ответственности.

Пребывание в составе Польши и России — это в чем-то радикально отличающиеся периоды. Оба государства имели значительное влияние на эволюцию украинского духа, но действовали по-разному. Польша ковала в нем бунтарство. Романтический период «Речи Посполитой трех народов» быстро закончился, и гордыня польской шляхты перешла всякие границы. В концепции «миссии на Восток» не оставалось места особенностям украинского духа: все, что не отвечало высокому польскому образцу, было провозглашено вторичным, еретическим, отсталым. Так Поль­ша собственноручно уничтожала свое будущее. В ХХ веке польский национализм действовал, как дрожжи в застывшем украинском «тесте». Он придал форму стихии украинского бунтарства и буквально создал национализм украинский «по образу и подобию своему».

Россия действовала иначе. Она постоянно твердила о братстве и вечной дружбе. Да что там дружба — мы единый народ, и вера у нас одна! Это действовало как пение сирен, отнимающее разум, ведь не все видели, как была засеяна «одна Сибір неісходима» украинскими бунтарями. Да и всегда оставалась надежда, что беда однажды обойдет стороной извечную украинскую «хату с краю», обрамленную цветом вишневого сада... Вот почему Россия, в отличие от Польши, лепила уже не свободолюбивого украинского бунтаря, а покорного украинского батрака, служаку, армейского старшину, гордого от мысли, что старший брат удостоил его власти раздавать солдатам портянки.

Однако, несмотря на все отличия их влияний, и Польша, и Россия в определенный момент пришли к выводу, что с украинцами почти покончено, — нужно только немного додавить, и проблема будет решена окончательно. И именно в этот момент происходило освобождение Украины.

Вот почему то и дело приходит на ум, что так и остались бы эти русичи-русины-украинцы аморфной этнической массой, которая довольствовалась бы кое-каким вегетированием в чужих империях, если бы не «воріженьки», которые все пытались переиначить ее на свой лад. Именно они заставляли эту этническую массу ферментировать, искать себе другое пристанище. Даже сегодня: ну разве искала бы Украина защиту в НАТО, жила бы себе припеваючи в нейтральном статусе, как это было в начале 1990-х, — если бы не российская гордыня, которая изо всех сил добивается, чтобы армейский старшина бросил свое атаманство и покаянно вернулся в свою каптерку.

Разве не то же самое имеем сегодня, когда в отчаянии включаем телевизор, чтобы не смотреть на эту непристойную возню Украины? Как ей все еще некомфортно в своем «единственном числе»! Она еще не привыкла доверять самой себе, жить без чужого образца (не важно, следуя ему или отталкиваясь от него). Таким же одиноким был бы еще еврейский народ, если бы у него не было Бога.

Но означает ли это, что у украинского национализма нет в Украине будущего? Да нет же, у него всегда будет будущее, пока дух украинства будет объектом чужого вмешательства или же глобализационной травмы. Что при этом действительно не удается национализму — так это воплотить в жизнь мечту Донцова и радикально изменить украинскую этническую природу.

А может, эта «некомфортность независимости» свидетельствует о правоте поляков и венгров, которые во время своих восстаний обвиняли украинцев в «нежелании свободы»? Тоже нет! Дело в том, что природа украинского свободолюбия другая; оно не стремится к доминированию, экспансии. Дух украинства стремится к свободе экстатическо­го погружения в самих себя или же к свободе контемплятив­ного созерцания мира. В духе украинства нет Бога, в отличие от присутствия Его в духе еврейства; он только ожидает Бога как абсолютное Добро, Ми­р и Справедливость (как у Шевчен­ко: «І день іде, і ніч іде. І, голову схопивши в руки, Дивуєшся, чому не йде Апос­тол правди і науки?» Этот дух украинства создан не для нынешней эпохи — он все еще ждет своей «эпохи обетованной»...

— Вы говорите как философ и поэт. Прагматик мог бы сказать: все так, но в процессе ожидания этот украинский дух должен держаться в каком-то теле. А «тело» может существовать только в реальном мире, таком, каков он есть. В связи с этим возникают два вопроса.

Во-первых, существует ли некая ПРОГРАММА (не забывайте — вопросы задает прагматик) национальной жизни, для реализации которой во времени-пространстве собственно и необходима государственная независимость?

И во-вторых, насколько дух и тело (а лучше — одушевленное тело) готовы ко взаимодействию с окружающим миром, к эффективным поискам своего места в нем?

— Хм, неужели вы в самом деле верите, что сможете из «философа и поэта» выдавить что-либо прагматичное?..

Я уверен в существовании всеобъемлющей программы развития цивилизации на Земле, всего живого на планете. Так, плод в лоне матери развивается по определенной программе. Детали этой программы предвидеть невозможно, ибо уникальны отцовские и материнские гены, а значит — уникальными будут и результаты их взаимодейст­вия. Но программа развития плода как таковая все же существует — не зря же доказанным биологическим законом является повторение филогенезом онтогенеза. Я убежден, что если бы мы не были слишком высокомерными и увидели себя частью единого Божьего творения, то обнаружили бы те же извечные законы онтогенеза в развитии человеческой цивилизации до наших дней.

Народы — автономные образования в упомянутом Творении (хотя свою автономность, предусматривающую взаимозависимость, они гордо называют независимостью). У них также есть программа развития. Религиозно мыслящий человек об этом скажет: «У каждого народа — своя миссия, для которой он создан». Эта программа в чем-то так же детерминирована, как и программа развития плода. А в чем-то — столь же непредсказуема, как и внешний вид родившегося ребенка.

Но оставим метафизику, пока прагматик в вас не взорвался от возмущения. Предполагаю, что жесткой программы, детерминирующей получение нацией независимости, нет. Но есть программа, в соответствии с которой человек и человеческие группировки неустанно увеличивают количество уровней свободы. Если какой-нибудь этнос будет делать это в рамках какого-либо многонационального государственного образования, то тенденции к независимости в нем будут ослаблены — зачастую до некоторых пор, как у шотландцев или жителей Уэльса. При этом деспотиям приходится или же окончательно сломать какому-нибудь народу «позвоночник», или жестко пресекать усилия относительно самостоятельности — как это было с народом украинским.

И здесь мы выходим на ваш второй вопрос. Народы по-разному реагируют на окружение, поскольку могут находиться в различных фазах — активности (пассионарности, динамичности) или пассивности (угасания, созерцательности). Я осторожно называю эти состояния фазами, хотя вполне возможно, что в чем-то они вытекают из природной идентичности — есть народы-экстраверты и есть народы-интроверты. Как и в религиозной жизни: есть религии активно миссионерские (например, христианство), а есть вообще немиссионерские (например, конфуцианство). Человечество только сейчас начинает понимать, что в защите нуждаются обе природы, хотя особенно — вторая.

— Иными словами, придется подождать, пока эта совершенно справедливая идея овладеет мас­сами. И ждать, или попросту жить, придется между Россией и Польшей — странами, взаимоотношения Украины с которыми никогда не были пас­торальными. Первый совет, который дается в таких случаях, общеизвестен: надо думать не о том, что разъединяет, а о том, что объединяет. Но мне кажет­ся очень важным составить честный, а главное — конкретный перечень общих ценностей, способных объединить украинцев, с одной стороны, с Поль­шей, а с другой — с Россией.

— Простите, но это безнадежное дело. Ценности невозможно разложить на национальные «полочки», поскольку, как известно после ап. Павла, линия между добром и злом проходит через сердце человека, а не народа. У каждой нации есть свои праведники, благодаря которым она может претендовать на включение ее в категорию защитников ценностей, — и свои негодяи, преступления которых автоматически исключают любую цивилизованность. На самом деле нас объединяет одно: наша принадлежность к одному человеческому роду, который создан по образу и подобию Божьему и вместе с тем имеет на своем челе клеймо из трех шестерок.

— Вы, вне всякого сомнения, правы. Не согласиться с вами — означало бы поставить под сом­нение евангельские истины. Однако, как показывает практика последних двух тысяч лет, человечество очень трудно удержать от попыток эти самые истины пересмотреть, уточнить, дополнить и т. д. Со­бытия в сентябре 39-го — это, в сущности, кровавое столкновение принципиально различного понимания того, что такое хорошо и что такое плохо. Вы появились на свет спустя десятилетие; то есть в то время, когда стоявшие над вашей колыбелью взрослые еще не могли не помнить тех «золотых сентябрьских» дней, но уже многое могли понять...

— С детства помню главное: «золотой сентябрь» для моего взрослого окружения в то время уже не был золотым. Впрочем, это утверждение все же требует определенной предыстории.

Вообще, Галичина встречала советские войска в 1939 году с любопытством и надеждой. Срабатывало несколько факторов: психологическая усталость галичан от бесконечной борьбы с польскими властями за право быть собой, стремление объединиться с Большой Ук­раиной, ностальгическая память о «златоглавом Киеве», влияние большевистской пропаганды о «государстве рабочих и крестьян», в котором расцвела украинская культура. Именно под влиянием этой «гравитации на Восток» несколько выдающихся украинских семей Га­личины — как, например, семья Крушельницких — еще раньше перебрались жить в Харьков (где, попут­но отметим, их быстро уничтожило НКВД). Как рассказывали мне старшие, в селах и городах Галичины люди встречали советские войска в целом благосклонно, вынося даже хлеб и соль. Конечно же, звучали многочисленные предостерегающие голоса: и Церковь, и националистические политические круги призывали не поддаваться соблазнам коммунизма. Но все это не могло перевесить главного, а именно — ощущения, что с польской несправедливостью покончено и нация наконец-то объединена.

О первых днях после освобождения/оккупации рассказывают смешные истории, которые стали со временем общепризнанными легендами. Например: в магазин товаров широкого потребления пришел советский офицер и приказал: «Запакуйте мне... всю ту полку». В других рассказывается о том, что офицерские жены не знали, что такое женская комбинация, — они считали, что это платье... Как бы там ни было на самом деле, уже первые дни красноречиво показали: народ в Советском Союзе жил беднее.

Однако то, что произошло со временем, ошеломляло. Массовые аресты на фоне грубо насаждаемой идеологии моментально создали атмосферу удушающего страха. Первый удар НКВД направил против польского населения, хотя очень быстро принялся и за «украинских буржуазных националистов». Пострадали и евреи, некоторые из них даже бросились переезжать в оккупированную немцами часть Польши, чем чрезвычайно удивили самих нацистов. В этом Вавилоне страданий нужно было как-то спасаться, и многие быстро сообразили, что улучшить собст­венное положение можно, если оговорить своего соседа слева и тем самым «сдать» его органам. Однако если сосед справа успевал «сдать» тебя самого, то здесь уже никто помочь не мог. За неполных два года «первых советов» Галичина пережила как минимум три массовые депортации в Сибирь. Все это создало такую нестерпимую атмосферу, что, по рассказам старших, в конце июня 1941 года с хлебом-солью встречали уже немецкие войска. Главную надежду люди видели теперь в том, что «народ высокой культуры, народ Гете и Гейне» принесет освобождение от «отсталой и деспотической азиатчины».

То, что произошло на самом деле, было не менее ошеломляющим. Гитлеровский режим устроил в Украине такой террор, что даже митрополит Андрей Шептиц­кий, который в 1930-х годах предостерегал своих верных от увлечения коммунистическими идеями, — в 1943 году в отчаянии сказал о нацизме следующее: «Эта система представляет собой нечто настолько феноменальное, что самой первой реакцией при виде этого монстра является немое удивление. Куда заведет эта система несчастный немецкий народ? Это может быть не что иное, как дегенерация человечества, которой еще не было в истории».

Итак, выстроить линейную версию «борьбы добра со злом» галичанам не удалось. Они на собственной шкуре испытали, что в смертельной схватке сошлись два тоталитарных дракона, ни один из которых не собирался освобождать. Потому людям приходилось не выбирать между добром и злом, а только правильно угадывать, какое зло в какой момент является меньшим. Это врезалось в память галичан так прочно, что со временем идеологическая матрица «золотого сентября» уже не действовала. Ее повторяли, чтобы не попасть в тиски КГБ, но это был тот случай, когда можно перефразировать Маяковского: «Мы говорим «золотой сентябрь», подразумеваем — «террор».

Все это стало причиной «нелинейного», двузначного отношения галичан к последствиям пакта Молотова—Риббентропа. С одной стороны, выражение «золотой сентябрь» звучит сегодня издевательски, и все чаще употребляемым становится термин «оккупация». И совсем уже дико было для галичан несколько десятилетий нести на себе клеймо «колаборантов с фашистами», слыша эти укоры из уст тех, кто сам начал Вторую мировую войну на стороне фашистов и поделил с ними центральную и восточную Европу, на горе многим народам. С другой стороны, никто в Галичине не ставит вопрос о возвращении Польше отобранных у нее территорий. Объединение с Большой Украиной осталось ценностью, которую не умалили даже самые жестокие репрессии.

— Но отсюда один шаг до признания того, что зло как таковое может приносить добрые плоды и что зло в политике может быть оправдано достижением неких благ в отдаленной перспективе. К тому же, простите, это объединение в чем-то напоминает объединение карасей в утробе щуки. Может быть, все-таки объединение Украины — настоящей, помнящей себя, свободной — принесла не поддержка преступной акции сентября 1939 года, а напряженная работа мысли в течение многих веков лучших умов Украины, нравственный подвиг таких людей, как вы, Станислав Караванский, Евгений Сверстюк, Валерий Марченко?

— «Объединение карасей в утробе щуки» — это в десятку. Браво! Постараюсь популяризировать... А у меня этот пресловутый пакт ассоциируется с другим образом. Помните у Пушкина: сначала окропили расчлененное тело Руслана мертвой водой, и оно срослось, потом окропили живой водой — и Руслан ожил. Сталин щедро разбрызгивал вокруг себя мертвую воду — Сверстюк является символом воды живой...

Если же говорить о роли зла в развитии человечества, то этот вопрос — один из наидревнейших, еще со времени искушения и изгнания человеческой пары из рая. Понятно, что принять формулу «зло как таковое может приносить добрые плоды» я не могу. В ней зло выступает источником добра. Но момент истины здесь очень близко, — не зря Мефистофель говорит (в бунинском переводе): «Я часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо». Зло порождает зло и умножает его, тем не менее Бог превращает последствия зла в потенциальное добро для человека. Богослов бы, наверное, подчистил эту формулу, но суть для меня именно такова.

— Однако оставим экскурс в историю. Нам с вами за один вечер не расплести тугой клубок взаимообусловленных судеб трех народов. Сегодняшний день в виде витальной потребности выдвигает решение другого вопроса, очень сложного при всей кажущейся банальности. Итак, для любого цивилизованного человека совершенно очевидно, что следует отделять этнос от политического режима, господствующего на территории проживания этого этноса. Но столь же очевидно — если не прятать голову в песок, — что не так-то просто для среднестатистического европейца отделить соотечественников Пушкина, Чехова, Льва Толстого от сталинизма, коммунизма, путинизма и проч. Как украинцы справляются с этой задачей и как вы посоветовали бы справляться с ней другим?

— Украинцы справляются с этим, кажется, так же, как и другие народы,— рефлекторно. Неспра­ведливостей, причиненных ими самими, не видят или же оправдывают их необходимостью защищаться от несправедливостей со стороны других. Зато о «демонизме» других говорят с удовольствием... Раздраженные Москвой, многие украинцы убеждены, что все диктатуры исторической России находили в ней благоприятную почву именно потому, что русский народ проявляет к ним органическую склонность. А потому нынешний путинизм также вырастает по воле самого народа. Другие украинцы и далее по-малоросски одобряют все, что делает Россия, обвиняя во всех грехах свое родное, а потому ненавистное руководство. Так что можно сформулировать тезис: «Скажи мне, как ты реагируешь на Россию, и я скажу, каковы твои психологические комплексы»...

Для меня лично ключом к пониманию является признание того факта, что каждая нация — живой организм, а потому находится в различных физических, эмоциональных и духовных состояниях. Просто в одно время у нации активизируются одни «гены» или склонности, а в другое время — другие. Но и те, и другие присутствуют в ее национальном «геноме» хотя бы латентно. Поэтому Гете или Гейне не исключают Гитлера, Пушкин и Толстой — Ленина, жертвы Голодомора — украинских полицаев, а жертвы Холокоста — Троцкого или Кагановича. Наде­яться, что на все следующие вызовы нация, переосмыслив свою историю, будет реагировать «бело и пушисто» — большая иллюзия. Однако не меньшая иллюзия — относить какой-либо народ к категории пропащих и безнадежных.

Здесь стоит сделать две ремарки. Во-первых, из сказанного не следует, что нации имеют одинаковый пакет «генов», или, точнее, одинаковый баланс «генов». Я уже давно выделяю для своих аналитических потребностей (но не претендую на научность!) три «агрегатных» состояния народов: «твердое» (с относительно низким уровнем общественной свободы), «газообразное» (наоборот — с высоким ее уровнем) и «жидкое» (промежуточный тип с определенной комбинацией двух других). Россию я условно отношу к первому типу, Польшу — ко второму, а Украину — к третьему, промежуточному.

Во-вторых, чтобы нация стала такой, как мы этого хотим, нужно хорошенько поработать. Так, «медовый месяц» в нынешних польско-украинских отношениях стал возможным прежде всего благодаря тому, что над этим хорошо поработали Ежи Гедройц и его парижская «Культура». В моем Ук­раинском католическом университете неоднократно обсуждался вопрос, что должны сделать мы, украинцы из Галичины, чтобы в России снова поднялся ее национальный дух. Ведь в нынешнем тесном мире мы все взаимозависимы, и такая помощь «неудобному» соседу может оказаться самым лучшим вложением капитала в свое собственное духовное развитие.

Потому я весьма скептически относился к повторяемой до недавних пор на Западе мантре о «успешной демократизации России». В принципе, демократия в России, как и в Японии, возможна, но с выразительными коллективистскими чертами, которые радикально будут отличать ее от демократии западноевропейского образца. Одна­ко так же скептически я отношусь к мысли, что российский народ обречен. Обречена на самом деле его имперскость. И «ген», отвечающий за нее, уже исчерпывает период своей активизации. В этом смысле России суждено и далее терять статус супердержавы. Между этими двумя состояниями — нынешним и будущим — находится поле неопределенности, а именно: через какие жертвы придется пройти российскому народу, пока он смирится с неминуемым...

— В последние лет 25 слово «покаяние» звучало в самых разных контекстах (и весьма часто). Слово «прощение» менее популярно. А между тем это одна из центральных проблем современного человека. Как нам, пережившим бесчеловечный ХХ век, простить этот мир, это время, ближних и дальних, самих себя, наконец?.. В особенно сложной ситуации оказываются те, чьи обидчики очень далеки от раскаяния, по-прежнему торжествуют и, что называется, упорствуют во зле.

— Действительно, проблема прощения нераскаявшегося преступника — одна из самых сложных моральных проблем. Еще в лагере, обращаясь в своем первом эссе «Євангеліє від Юродивого» к своим друзьям-диссидентам, я отметил: «Я знаю, що жоден із вас не мститиме своєму ворогові, коли він лежатиме перед вами переможений. Однак як попелить гнів ваші душі, коли на обличчі у Звіра грає хижа глузлива посмішка!»... Взять в руки камень против нераскаявшегося врага — это естественная реакция человека, однако за кажущейся очевидностью кроются иногда коварные рифы.

Вполне понятно, что нераскаявшийся преступник опасен как потенциальный источник новых угроз. Нераскаяние за предыдущее преступление словно открывает дверь к повторению его в новых обстоятельствах. Именно это произошло в начале 1990-х годов с коммунистической элитой Украины, которая сначала испугалась возможных преследований, но когда убедилась, что ни диссиденты, ни другие жертвы коммунизма вопрос о ее наказании не поднимают, пришла в себя и принялась за старое. Преступления кучмовского режима произрастают из нераскаянности и ненаказанности режима коммунистического.

Однако невозможно представить себе, чтобы Иисус обращался к своему Небесному Отцу со слова­ми: «Отче, прости им вину их, но только при условии, что они покаются!» Если бы в духовной истории человечества раскаяние преступника было предпосылкой его прощения, то цивилизация была бы невозможна. Ведь, несмотря на то, что прощение касается обидчика, перелом происходит в сердце обиженного, который прощает. Внешне кажется, что более всего выигрывает от прощения преступник. На самом же деле более выигрывает обиженный, поскольку через прощение именно он выводит себя из-под действия едва не самой страшной закономерности, раз­рушившей не одну душу и не одно общество, а именно: замкнутого круга мщения. Религиозное значение этого акта как для человека, так и для человечества колоссальное.

Иногда прощение нераскаявшегося может сработать как прием джиу-джитсу. Преступник ждет, что жертва его ненавидит и отныне будет мстить ему. Все его душевные силы непроизвольно направлены на преодоление силы той ненависти. Искреннее прощение со стороны жертвы может морально «завалить» преступника, поскольку он не встретит сопротивления. Часто раскаяние преступника наступает в момент прощения, а иногда — значительно позже, и об этом духовном опыте не следует забывать.

Важно все же осознавать, что прощение не может подменить собой верховенство права. Папа Иоанн Павел ІІ, когда пришел к Агджи в камеру, — не открыл перед ним дверь тюрьмы, иначе это было бы не христианским прощением, а безответственным донкихотством. В нашем несовершенном мире определенную категорию низких поступков следует обязательно поставить вне закона, и за них соответственно наказывать.

Искреннее раскаяние может смягчить общественное наказание, но не вину. Скорее, наоборот: иск­реннее раскаяние открывает преступнику весь ужас причиненного им зла, и психологическое напряжение от осознания вины только возрастает. Однако здоровье общества требует, чтобы преступные дейст­вия были непременно квалифицированы как преступные, независимо от того, раскаялся преступник или нет. Гибким может быть только наказание, а именно — условным, отсроченным, а при условии исправления — и отмененным.

Раскаяться в содеянном преступлении человеку бывает не по силам потому, что это означает признать перед собой и перед другими свою вину. Более того, за таким признанием может идти моральная или материальная реституция, то есть восстановление в прежнем правовом статусе. Успех южноафриканской Комиссии справедливости состоял именно в том, что искреннее признание человека в содеянном им преступлении фактически освобождало его от необходимости платить возмещение или восстанавливало его гражданский статус.

Однако, как напомнил нам Эмиль Кастро, «жертва не только получает реституцию. Она обладает ключом к реальному и фундаментальному примирению». Ведь это именно жертва прощает — только она. Ни обидчик, ни свидетель этого сделать не могут по определению (иногда от лица убитой жертвы простить могут ее самые близкие родственники). И уникальность этой роли в моральном плане иногда с лихвой вознаграждает жертву...

Что касается конфронтации между прощением и забвением, то ошибочными, как мне кажется, являются обе экстремы: а) простить означает забыть, и б) забыть означает простить. Как по мне, прощение означает разминирование исторической памяти. Если воспоминание о какой-то несправедливости уже не вызывает стремления отомстить обидчику, не отравляет душу, — то человек простил.