ЦУГ, 15.10.2006

О том, что Оскара уже нет в живых, я узнал через несколько часов после еще одного траурного известия. Это происходило ровно неделю назад во Франкфурте. Придя на книжную выставку, я первым делом направился к интернет-терминалу, прочитал несколько новых писем и заглянул на «Українську правду». Среди прочих новостийных (нет, не невинных — в том-то и дело!) заголовков я не мог не увидеть самого свежего: «В Москве убита известная журналистка». «Это не она», — повторял я словно заклинание и, сколько мог, оттягивал момент кликанья на этом заголовке. Однако момент все же настал. Это была она.

Через полчаса ведущая телеканала 3 Sat должна была расспрашивать меня, в чем заключается актуальность написанного 14 лет назад и только что изданного в Германии романа «Московиада». «В том, — должен был ответить я, — что вчера в Москве убита журналистка Анна Политковская». Но ведущая даже не спросила меня об актуальности. Ей уже и без меня все было понятно. Она тоже знала об этом убийстве и казалась весьма подавленной. Я не обязан был комментировать очевидное.

Потом я забрел в гости к стенду Ганса Тиля, точнее, его издательства «Вундергорн». «Ты уже слышал, что произошло вчера в Москве?» — спросил Ганс. «Это должно вызвать большую волну протестов по всей России, вот увидишь», — отвечал я. Откуда мне было в ту минуту знать, что на самом деле протесты окажутся микроскопическими. И что, например, в Финляндии поминать Анну Политковскую соберется значительно больше людей, чем в России.

Но это — другая тема. Ганс Тиль, к которому я пришел в гости, — поэт и издатель, многолетний инициатор серии переводческих проектов «Поэзия соседей». Каждое лето он приглашает в райски виноградный Эденкобен шестерых поэтов из определенной европейской страны. И шестерых немецких поэтов. И они всю неделю там общаются, пьют вино и — поздно вечером — шнапс, но немецкие поэты при этом еще и переводят стихи своих гостей. А через год все эти стихи и их переводы на немецком языке выходят в виде изданной Гансом антологии. Антология нынешнего года называется, по Сергею Жадану, «Вперед, боевые черепахи!». Поскольку данная антология посвящена украинским поэтам. Никогда не забуду, как в июле 2005-го мы сидели вокруг старого-престарого крестьянского стола в райском саду Эденкобена, а над нами высоко в небе кружила и кричала какая-то безусловно красивая и хищная птица. И как Оскар, многозначительно взблеснув очками, взглянул на Лышегу и сказал: Habicht. А потом на украинском — «Ястреб». Оскар как раз перевел стихотворение Лышеги с таким названием.

23 октября мы должны презентовать новоиспеченную антологию в Берлине. Я смотрю в программу, подготовленную Гансом. «Видишь, в ней еще значится, что Оскар выступает с нами», — говорит Ганс. «А он что, внезапно отказался принимать участие?» — спрашиваю я. «Нет, он внезапно умер», — отвечает Ганс. «Да что же это за воскресенье такое, черт возьми!» — так и хочется мне завопить на всю выставку.

Оскар Пастиор, великий знаток и маг немецкого языка, последний из ее авангардистов, румынский немец из Баната, эмигрант 70-х, переводчик Хлебникова и прочих крученых футуристов, 78-летний юноша с невероятно красивыми темными глазами, худой и утонченный, как ястреб, алхимик звуков, игрок словами, буквами и смыслами, виртуоз. На этой неделе ему должны были вручать высшую литературную награду страны — Бюхнеровскую премию. Он приехал на выставку во Франкфурт, его приветствовали на торжественном приеме, он как всегда многозначительно жмурил свои насыщенные мудрой теменью глаза. На следующий вечер он был в гостях у давних друзей. Там и покинул этот мир, удобно умостившись в глубоком кресле и никому ничего больше не сказав.

Помню, как мы с ним возвращались в Берлин после тех дней и ночей в Эденкобене. Он вез при себе сотни фотографий и показывал их мне всю дорогу в поезде. Это был Донбасс, места, в которых он сидел и каторжно работал вплоть до начала 50-х на металлорудном комбинате. Он захотел поехать туда летом 2004-го, этот вечно 18-летний сопляк-военнопленный, вермахтовское недоразумение, святой поэзии. Он хотел опять это увидеть, тот Донбасс, ту тюрьму. «Под эту стену нас привели в первую ночь и здесь приказали сидеть до утра, — показывал он фотографию. — Я не узнал бы ее, если бы не это вот дерево. Я узнал это дерево».

Теперь я уже знаю, почему Оскар так хотел туда поехать. Хорошо, что он успел.