Поддержать
Когда наблюдаешь за тем, как заповедник и Министерство культуры при поддержке правоохранителей и определенного рода гражданских активистов буквально по корпусам «отвоевывают» территорию Киево-Печерской лавры, создается впечатление, что смотришь знакомое кино, только задом наперед. Корпуса Лавры снова с боями переходят — только теперь не от заповедника к церкви, как двадцать лет назад, а наоборот — от церкви к заповеднику. И это тоже не первый эпизод «перетягивания храмов». История церкви в Украине похожа на качели — то и дело возвращается в исходную точку. Как будто ждет, что мы наконец-то что-то поймем, а может, даже исправим.
Из музеев — в церкви
История нынешнего конфликта вокруг Киево-Печерской лавры началась не вчера. Первые серии этого сериала теряются за горизонтом исторических событий. Я же напомню краткое содержание прошлого сезона.
Независимой Украине среди прочего наследия СССР достались последствия атеистической политики. Церковь возрождалась, выходила из подполья, местами — переживала настоящий бум популярности. Она обретала колоссальное влияние в обществе и вместе с ним — заметный политический вес. На этом фоне она стремилась вернуть себе имущество, утраченное в период воинствующего атеизма — и это ей неплохо удавалось. Особенно после того, как в 2002 году президент Кучма подписал указ о реституции церковного имущества.
Процесс реституции вовсе не был однозначным и безоблачным. Помещения храмов и монастырей преимущественно не пустовали. Чтобы передать их церкви, приходилось отселять (часто «в никуда») учреждения культурной или социальной сферы, которые и так переживали не лучшие времена. Где-то приходилось «выселять» больницу, где-то — туберкулезный санаторий, где-то — музыкальную школу.
Но все это были проблемы районного масштаба, к которым приходилось относиться философски — возвращение имущества церкви воспринималось как восстановление справедливости.
Настоящая драма разворачивалась вокруг памятников истории и архитектуры. Тут я впервые увидела трещину в «справедливости» реституции церковного имущества. Их было достаточно, этих трещин — «справедливость», особенно «историческая», — довольно коварное выражение. Но в конфликте музеефикации культурного наследия и «справедливости» в отношении церкви было нечто особенно досадное и неудобное.
Начать с того, что этот конфликт выглядел неестественно. Казалось бы, все должно быть наоборот: культурная память, возрождение традиций были точкой, в которой встречались интересы и церкви, и музея, и народа, который после долгих лет социального эксперимента восстанавливал (или конструировал) новую общность и идентичность. Церковная принадлежность даже без посещения богослужений — часть национальной и культурной самоидентификации. Не только у нас — это явление исследовано и описано социологами религии.
Тем не менее конфликт между церковью и культурными учреждениями протекал очень остро. И дело тут было не только в конкуренции за звание «главного инженера человеческих душ».
Церковь оказалась в лучшем положении, чем государственные культурные учреждения. Церковники заручались поддержкой самых высоких политических и самых влиятельных деловых кругов. Они легко побеждали музейщиков и вытесняли их с занимаемых ранее заповедных площадок. Причем с бывшими хозяевами нередко обходились совершенно бесцеремонно. Срезать замки, выбрасывать прямо на улицу имущество (в том числе представляющее музейную, научную, культурную ценность), устраивать пикеты из «верующих», сыпавших проклятиями в адрес каждого, кто заходил или выходил, выставлять кордоны «титушек» — все то, что сейчас так возмущает представителей и защитников «святынь» в поведении «гонителей веры», — успешно практиковалось ими самими в предыдущих сезонах. Правила остались прежними, поменялась лишь расстановка сил.
Конфликт между церковью и музеем меня интриговал. И по долгу службы мне приходилось выслушивать обе стороны — и музейную, и церковную. Я не могла не признать, что каждая из сторон была в своем праве и имела свои аргументы. Музей стремился законсервировать памятник в первозданном виде, превратить его в идеальный экспонат, в чистую репрезентацию культурной памяти. Церковь относилась к «памятнику» утилитарно — он не был самоценным, служил только религиозным целям. И если он в этом качестве «плохо работал», «отслужил свое», его следовало исправить или заменить.
Но также очевидным было то, что «музейная» слава храмов, их культурно-исторический миф активно эксплуатировались церковью. Исторические храмы продвигались как «места силы», «намоленные места», где действует некая совершенно «особая благодать». Поэтому между конфессиями шли настоящие войны за храмы-памятники.
Контроль памяти
Но для церкви обладание памятниками имеет значение не только в контексте «исторической справедливости» или привлечения паломников. Церковь не только использует, но и «редактирует» содержание «святого места». Для церкви это давно освоенная практика. Например, было принято строить христианские храмы на местах языческих капищ. Люди привычно тянулись к «традиционному месту поклонения» — «намоленному месту» — и постепенно втягивались в новую религию. Духовная жизнь общества «редактировалась» — «исправлялась», направлялась в новое русло, наполнялась иными смыслами.
Контроль над «святым местом» становился важной компонентой формирования идеологии. Одно дело говорить о «христианских корнях нашей культуры», совсем другое — когда эти слова подкреплены материальным воплощением — тысячелетним храмом, в котором церковь продолжает проводить богослужение. Именно по этой причине — как видимое воплощение исторической преемственности, нечто неизменное, непреходящее на фоне стремительной смены эпох — церковь оказывается одним из важнейших факторов национальной и культурной самоидентификации как для верующих, так и для неверующих людей.
И именно поэтому общество — даже в большинстве своем совершенно равнодушное к церкви — так ревниво относится к вопросу, какую именно «самоидентификацию» диктует та или иная церковь. Какому богу молится верующее меньшинство, за что молится, на каком языке молится — все это не «личное дело верующих». Церковь сама позиционирует себя в обществе как «носителя традиции» — и именно на этом основании получает свои привилегии. Такие, в частности, как возможность использовать для своих богослужений памятники, представляющие собой общее историческое достояние народа.
В контексте «контроля над памятниками» — и соответственно над исторической памятью — интересно то, что в период самой активной — «кучминской» — реституции «чемпионом» по освоению храмов-памятников была УПЦ Московского патриархата. Это было совершенно естественно — она пользовалась неизменной благосклонностью украинской власти и огромной политической и финансовой поддержкой Москвы.
Эта поддержка была объяснима и оправдана не только тем, что УПЦ МП была гарантом предотвращения раскола и блюстителем «канонической территории». Но и тем, что владея храмами-памятниками, она получала широкое влияние на формирование исторической памяти — как раз в тот ключевой период, когда эта память заново формировалась после эпохи забвения. И, думаю, совершенно не случайно, что на большей части территории Украины при поддержке украинской власти львиная доля храмов-памятников оказалась под контролем идеологов Святой Руси, блюстителей единства «русского мира». Культурно-историческая идентификация, у украинцев — как и многих народов современного христианского мира — органично связанная с церковной принадлежностью, стала заложником чужого и, как оказалось впоследствии, враждебного мифа.
Миссия выполнима. Но не выполнена
Но самое интересное, что это им не помогло: спустя двадцать лет после того, как церковь получила все то имущество, которое хотела, ради которого шла на сомнительные сделки, оправдываясь необходимостью «вести людей к Богу», кино начало «крутиться назад». Киево-Печерская лавра снова переходит — корпус за корпусом — в ведение заповедника. Десятинный МАФ, согласно решению суда, должен быть ликвидирован, т.е. исторический памятник придет в прежний, музейный, вид. Музей как место хранилища исторической и культурной памяти восстанавливает свое влияние.
Что же произошло?
В церкви пеняют на пропаганду, конкурентов, масонов. Особо честные — на Путина и даже на самого патриарха Кирилла. Все эти догадки ложатся близко к цели, но ни одна не попадает в «яблочко». «Московские попы» и «агенты Кремля в рясах» — яркие образы, способные возбудить публику. Но они лишь повод, а не причина. Причина же в том, что УПЦ МП как была, так и осталась «страшно далека от народа», среди которого была призвана совершать миссию.
Ассоциация с большевистским погромом, которую так любят (про)российские околоцерковные пропагандисты, действительно уместна. Только в совершенно ином контексте. Сто лет назад храмы РПЦ взрывали не марсиане и не агенты ЦРУ — их взрывали люди, в абсолютном своем большинстве крещенные в этой церкви, воспитанные на ее доктринах. И мало было тех, кто готов был вступиться за «свою» церковь, — потому что мало кто считал ее своей. Что же она им проповедовала, этим иродам, если они сделали то, что сделали? И не только с храмами — Бог с ними, — но с ближними своими, братьями во Христе? Впрочем, глядя сейчас на Московского патриарха и его церковь, мы можем по крайней мере догадываться.
Точно так же за УПЦ МП — и конкретно за Лавру или за Десятинный МАФ — готово вступиться критично мало людей. Это означает, что украинцы в массе своей не считают УПЦ МП и даже конкретно Лавру своей святыней. Ее «намоленность», ее историко-культурное содержание не только не увеличилось за время владения монастырем УПЦ МП — оно было дискредитировано и утрачено. Желание многих украинцев видеть Лавру снова музеем — это желание вернуть украденную святыню. Вернуть «место памяти» о самих себе, вместо которой в Лавре (и в других «святых местах») продавали в золоченых обертках варево из российского имперского мифа, нетерпимости и суеверия.
Беды УПЦ МП происходят от того, что народ, среди которого эта церковь должна была проповедовать Христа, не ассоциирует себя с этой церковью. Не просто не приходит на богослужение, но не ассоциирует себя с ней, как со своей традицией и культурной принадлежностью. Для большинства украинцев борьба УПЦ МП за свои привилегии и даже за само свое существование — это «чужая война». Получив огромный аванс на заре независимости, УПЦ МП не сумела «конвертировать» его ни в новую евангелизацию украинцев, ни даже просто в установление доверительных отношений с заметной частью общества.
Следить в Телеграмме
Войти с помощью Facebook
Войти с помощью Twitter
Войти с помощью Google