«Я ЖИЛ В ТАКИЕ ВРЕМЕНА…»

Свои фронтовые воспоминания Виктор Михайлович Болтрик написал, не рассчитывая на публикацию. Цель была иной — рассказать о себе, о пережитом прежде всего детям, внукам и появившимся правнукам. Подтолкнули к этому приближающийся 80-летний юбилей и четкое осознание того, что осуществить свой замысел «сегодня успеешь и завтра успеешь, а вот послезавтра — как знать…».

Почерк бывшего фронтовика, размашистый и четкий, совсем не выдает его возраста. Да и выглядит он, как говорится, молодцом: подтянут, бодр, с живыми, «с огоньком», глазами, чувством юмора и доброжелательностью. В чем секрет жизненной силы, неисчерпаемой молодости человека, за плечами которого оборона Киева, битва под Москвой, бои под Сталинградом, Старой Руссой и Ржевом, а потом долгая трудовая биография? Вполне возможно, что секрет прост, — Виктор Михайлович из тех, кому песня помогала и помогает (!) не только «строить и жить», но и выжить.

На одной из недавних встреч с ветеранами-фронтовиками Черниговщины он вышел на сцену, увидел в зале своих ровесников и тех, кто на пять-шесть лет моложе, немногих, кому чудом удалось избежать смерти в кровавой мясорубке 1418 дней и ночей, — и не смог от волнения допеть до конца одну из своих самых любимых песен «Я жил в такие времена»… Какими же они были, те времена?

«Родился я в 1923 году в Киеве, как раз под Покрова, на улице Прорезной, в доме 13. Мой приемный отец Михаил Семенович Болтрик был музыкантом-любителем в духовом оркестре при больничном клубе, играл на флейте, а дома предпочитал игру камерную — на гитаре. Мама чудесно пела, у нее было прекрасное сопрано. В семилетнем возрасте на клубной сцене состоялся и мой музыкальный дебют. Вместе с мамой мы пели дуэт Андрия и Оксаны «Чорна хмара за Дунаєм простелилась, як туман…». В этой арии, кстати, девять си-бемолей, и я их с легкостью брал. Успех был полный!

В конце 30-х годов в Киеве было две специальные артиллерийские школы, в которые по желанию зачисляли подростков, окончивших восемь классов, готовили для поступления в военные училища. В одну из них, 12-ю, я и поступил. В каждой из них был свой ансамбль песни и пляски — по аналогии с Краснознаменным ансамблем песни и пляски в Москве. Я был солистом ансамбля…»

Проучившись в артиллерийской спецшколе три года, семнадцатилетний Виктор Болтрик 19 июня 1941 года стал курсантом военного училища. Но «тот самый длинный день в году с его безоблачной погодой нам выдал общую беду. Одну, на все четыре года».

«…Уже на следующий день мы выехали в Ржищевские военные лагеря на Днепре, километрах в пятидесяти от Киева. 22 июня в 12 часов дня нас выстроили на плацу, и начальник училища полковник Волкинштейн объявил, что началась война. В Киеве наше училище было преобразовано в артиллерийский полк.

А фронтовая служба началась для меня совсем не героически: вручили большую медицинскую сумку и назначили санитаром батареи. Хотя забот, надо сказать, хватало. Дело в том, что все орудийные расчеты передвигались «марш-марш», то есть на своих двоих. А в июне-июле стояла очень жаркая погода, курсанты теряли сознание, у многих кровь текла из носа, очень мешали потертости. Лечилось все это просто: давали нюхать нашатырный спирт, перевязывали, отпаивали водой.

Прибыли в район села Крюковщина, сразу принялись копать окопы в полный профиль для орудий, блиндажи для расчетов. У меня забрали медсумку и вручили ручной пулемет Дегтярева. Кроме того, принесли с десяток бутылок, наполненных бензином. Горлышко у них обвязывалось ватным тампоном. В случае танковой атаки мы должны были эти тампоны поджигать, а бутылки бросать в танки.

Немцы стремительно двигались на Киев. И столь же стремительно через наше расположение бежали кадровые войска… Почему? В чем дело? Мы никак не могли понять, что происходит, почему они не зарываются в землю, не готовятся к бою, а ретируются в глубокие тылы?

И вот из нашей «крепости», то есть собственноручно отрытого окопчика, мы увидели вдалеке огромные облака пыли: шли немецкие танки. Можете представить себе наше состояние… И началось… До сих пор все это стоит у меня перед глазами. Море огня, мы оглохли от выстрелов, кроме нашего артполка в бой втянулись и укрепрайоны, расположенные сзади нас, на холмах. Об их существовании мы даже и не подозревали, настолько они были хорошо замаскированы. Стена огня накрыла танки, остановила их движение, они повернули — и в этот момент наши позиции с бреющего полета начала расстреливать вражеская авиация.

Позже стало известно, что немцы отказались от лобовой атаки, повернули на восток и двинулись в обход Киева. Но мы этого уже не видели: в конце июля училище срочно сняли с огневых позиций и эвакуировали в Красноярск»...

Наверно, это было единственно правильное решение. Молодые, уже обстрелянные ребята в условиях жесточайшего дефицита офицерских кадров должны были получить необходимое военное образование.

«…Уроки верховой езды, вольтижировка, дежурство на конюшне чередовались с интенсивной артстрелковой и строевой подготовкой, изучением материальной базы. Выматывались за день так, что не помнили, как добирались до постелей. Самым тяжелым считался наряд по уборке конюшен. Помню такой случай. На конюшню пришло большое начальство, а, кроме меня и лошадей, никого больше не было. И я подал совсем не уставную команду: «Конюшня, смирно!» Начальство отреагировало адекватно: «Конюшня, вольно!».

Вместе с тем ситуация на фронте складывалась угрожающая. Немцы вплотную приблизились к Москве. До нас доходили смутные слухи о массовой эвакуации госаппарата в глубокий тыл, панике населения, случаях грабежа и мародерства. В Сибири началось формирование дивизий, бригад, полков. И нас тоже, прекратив обучение, оправили на формировку в сторону Казахстана, на станцию Татарскую.

Формирование части проходило в сорока километрах от станции, в одном из совхозов. Нас определили жить в здании клуба. Иногда приходили местные жители и просили выделить курсантов для ломки кукурузы. Мы с охотой занимались этим делом. Некоторые из нас, самые шустрые, познакомились с молодыми солдатками, и, в отличие от нас, голодать им не приходилось…

Тем временем из Монголии стали поступать лошади. Появилась у нас и срочная работа — нужно было провести кастрацию жеребцов. Теперь представьте себе такую картину. Длинные коновязи с лошадьми, рядом — загородки из бревен, куда заводят обреченных на превращение в тягловую силу жеребцов. Чуть в стороне — костер, на нем кипит закопченное ведро с водой. Несколько секунд — и в него летят отсеченные умелой рукой военного ветеринара «излишества» еще не осмыслившего глубины потери жеребца. Сидящие рядом наши солдаты вылавливают деревянной ложкой этот деликатес и с аппетитом его поедают. Вкус, я вам скажу, отменный: чем-то напоминает почки, но гораздо лучше…

Стало известно, что наш артдивизион в ускоренном порядке отправляют под Москву. Вспоминаю погрузку в вагоны лошадей. Ну и намучились! Идти не хотят, храпят, бьют копытами. Хорошо, что нашелся среди нас коренной сибиряк, тридцатилетний «дед», который знал секрет обращения с лошадьми. Он засовывал им палец под язык, они становились от этого послушными, как ягнята, и спокойно занимали свое место в вагоне.

А потом — Подмосковье… Выжженная земля, от большинства сел остались только печные трубы. В двадцатых числах декабря меня назначили представителем нашего артдивизиона при штабе бригады тихоокеанской морской пехоты.

…И вот я — в штабе морской бригады, впервые имею право присутствовать на совещании. На столе разложена топографическая карта, вокруг сгрудились командиры, каждый высказывает свое мнение о том, как атаковать населенный пункт. Мне это напоминает какую-то казацкую вольницу, тем более что на столе стоит большой армейский чайник, из которого каждый себе время от времени наливает в алюминиевую кружку. Но не кипяток, как мне поначалу показалось, а водку.

Поскольку, как правило, немцы ночью не воевали, а только выставляли усиленные посты, то было принято решение атаковать в темное время. Где-то за полночь тихо, без выстрелов началась атака, и к утру все было кончено. Деревня взята с минимальными потерями, немцев же погибло очень много, причем большинство из них даже не успели одеться.

Никогда не забуду еще одну освобожденную нами деревню — Плаксино. Вся она сожжена. На месте большого сельского дома — огромная яма, куда складывают голые тела погибших: обмундирование было нужно живым… Около ямы — огромный крестьянский стол, на нем гора солдатских книжек и комсомольских билетов. Мы молча подошли, стали их перебирать. Смотрю, почти все — мои ровесники, 1923 года рождения. Восемнадцатилетние…

А потом нас снова погрузили в ставшие совсем привычными теплушки, более суток покатали вокруг Москвы (мы это определили по компасу) и отправили под Старую Руссу».

Много позже маршал Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях» напишет, что Первую ударную армию, в состав которой входила бригада Виктора Болтрика, включили в состав Северо-Западного фронта и направили в район Старой Руссы, где была окружена 16-я немецкая армия. Заставить ее капитулировать? И это в начале-то 1942 года! Бои здесь были жесточайшие…

«…Район, где нам предстояло вести бои, был сильно заболочен. Огневые позиции сооружались на специальных плотах, орудие стреляло, слегка тонуло, затем всплывало. Кругом — сплошные болота. В невероятной сырости мы провели целых полгода, с января по июнь.

В один из дней середины апреля, с самого утра, как обычно, я, посыльный, направился на командный пункт бригады. Доложился и направился к остальным посыльным, которые лежали под огромной елью, в относительной сухости. Места мне не хватило. Шел обычный солдатский треп — главным образом, о еде, которой нам, молодым хлопцам, всегда не хватало. Неожиданно пущенная немцами мина ударила в середину ели, она обрушилась… Все, кто лежал под ней, даже пикнуть не успели. Часть осколков мины досталась и мне, оказались посеченными телогрейка и ватные штаны, а один довольно крупный осколок зацепил подреберье.

Я доложил в штаб, что все посыльные убиты, и направился в медсанбат. Трехкилометровое расстояние до него пробрел-прополз за шесть часов. Прибыл в медсанбат, почти не помня себя открыл первую попавшуюся дверь… А это была операционная, краем глаза увидел на столе раненого с вываленными на стол внутренностями — и потерял сознание. Очнулся от того, что медсестра хлещет меня по щекам. Потом осколок вытащили и отправили назад на батарею с традиционной прибауткой: «Злее будешь…»

…Помню, как расстреливали старшину стрелкового батальона. А дело было так. Пехота находилась в окопах, а делали их в зимнее время из снега, залитого водой. Старшина должен был обеспечивать бойцов продуктами, боеприпасами и, конечно, суточными ста граммами водки. Старшина сам эту солдатскую водку пил, и в течение трех дней бойцы оставались в ледяных окопах без всяких продуктов. Построили тех солдат, которые по вине старшины мерзли и голодали в окопах, рядом с ним и нас, артиллеристов. Конвой привел старшину в нижнем белье. Начальник СМЕРША зачитал приговор, вытащил из кобуры пистолет и два раза выстрелил старшине в голову. Подъехали сани, труп увезли. Все разошлись по своим подразделениям.

Мне потом рассказывали, что в подчинении у этого старшины был профессор Московского университета, доктор исторических наук, специалист по Великой французской революции, который вместе со всеми преподавателями МГУ ушел в ополчение и оказался в действующей армии. Старшина невероятно издевался над ним. А когда был расстрелян, то профессор, рассказывают, тихо сказал: «Это его Бог наказал — за всех, в том числе и за меня». Большинство из нас с этой формулировкой согласились…

Ну а что же песни? О них Виктор Михайлович пока не пишет, поскольку в памяти, в первую очередь, отложилось отнюдь не пение в окопах и блиндажах «на передке». Хотя, конечно, пели — и на границе с Казахстаном, и под Москвой, и под Старой Руссой. Вот драматический эпизод, связанный с песней и с жизнью на войне.

«После боев под Старой Руссой мы оказались на отдыхе. Узнав о наборе на учебу в военное училище в Томске, я решил подать заявление и был отобран для учебы.

Когда я уезжал из-под Ржева, ко мне подбежал выпускник киевской 13-й артспецшколы Юра Спиридонов, сержант артполка, чтобы передать письмо своей маме. Она эвакуировалась из Киева в Томск вместе с госпиталем, где была заведующей отделением.

Прибыв в Томск, я попал в «карантинщики» — так называли тех, кто составлял молодое пополнение, проходившее адаптацию к новым условиям после фронта. Наши «карантинщики» обязательно ходили в столовую мимо штаба училища со строевой песней. Все песни запевал я.

За день перед тем, как нас должны были переводить в батарею, я после завтрака преодолел забор и — бегом в госпиталь. Решил отдать письмо и быстро вернуться назад. Но все получилось не так, как я думал.

Юрина мама была на операции, и мне пришлось ее ждать. Когда она пришла, было время обеда. Я отдал письмо, а она разрыдалась и показала мне похоронку на Юру: пока мы ехали в Сибирь, мой товарищ погиб. Я хочу бежать, а она меня не отпускает, просит рассказать о сыне, которого я видел еще живым и невредимым. Налила мне грамм 150 кагора, чтобы помянуть Юру. Отказаться было нельзя. Помянули, и я помчался назад… Но к этому времени команда ушла без запевалы, и это сразу заметил начальник карантина старшина Доля, мой земляк, службист до мозга костей.

После обеда, когда я возвратился, старшина Доля меня спрашивает: «Болтрик, де це ти був?» Я ему правдиво отвечаю, мол, носил письмо в госпиталь. Он учуял запах кагора: «Так ти ще й пив!» Я ответил, что помянул друга по просьбе его мамы. Тогда Доля сказал, что завтра в Барнаул отправляются кандидаты, которые не прошли мандатной и медицинской комиссии, и я поеду вместе с ними. Это был самый разгар боев под Сталинградом, и из Барнаула каждый день отправляли маршевые батальоны в район боев.

Товарищи меня убедили, что я ничего не теряю, если пойду к начальнику училища полковнику Беляеву. Итак, я оказался в кабинете начальника и изложил ему свою историю с отчислением. А он хоть бы глаза на меня поднял — смотрит в стол.

Рядом стоял замполит училища Опснер. Когда я все изложил, он поднял трубку телефона и попросил соединить с госпиталем и пригласить маму Юры Спиридонова. Спросил, был ли я у нее. Она ответила утвердительно и начала плакать, а он — утешать ее. Положил трубку, а потом спросил меня: «Это вы запевали в строю?» Я ответил, что да. Он мне сказал, что я свободен, могу идти. А начальник училища глаз так и не поднял.

Возвратился я к ребятам, рассказал им все. Утром моих товарищей-фронтовиков отправили в 9-ю батарею, а после завтрака выстроилась для отправки команда на Барнаул, в том числе и я. Строй еще раз обходит старшина Доля. Вдруг бежит дневальный 9-й батареи и кричит: «Болтрик! В батарею!» Я смотрю на Долю, а он улыбается и говорит: «Чего ты стоишь — бегом!».

Так я очутился в своей родной 9-й батарее, где меня встретили криком: «Ура!»

Еще в ноябре 1941 года корреспондент фронтовой газеты Алексей Сурков, участвовавший в боях под Москвой, в форме фронтового письма жене написал стихотворение «Бьется в тесной печурке огонь…». Константин Листов создал музыку, и родилась песня, которой суждено было стать одним из символов Великой Отечественной.

«Теперь расскажу, как к нам на передовую попала песня «В землянке».

Все свое основное время я проводил на наблюдательном пункте, в мои обязанности входило вести схему целей, засекать их и наносить на планшет, чтобы потом передавать по инстанции. Сижу, настроение — хуже некуда. Забыл, когда последний раз был в бане, вши заедают, невыносимое чувство голода. Тут раздается звонок, слышу в трубке голос командира дивизиона, спрашивает, как я себя чувствую. Откровенно отвечаю, что, мол, хреново. Он говорит: «Сообщи своему непосредственному начальству, что у тебя болят зубы, и дуй ко мне в медсанбат. А комдиву твоему я сам сообщу позже». В общем, меня подменили, и я зашагал в «глубокий тыл» — в трех километрах от передовой.

Пришел, меня первым делом отправили в баню, дали чистое нижнее белье, а старое тут же бросили в огонь. И вот я, чистый и сытый, сижу на русской печи, отогреваюсь. И не пойму, за какие это заслуги на меня такое счастье свалилось. А командир вытаскивает баян и начинает играть «В землянке». Я быстро мелодию схватил, слова тоже моментально запомнились. Вернулся на свой НП (наблюдательный пункт), утром позвонил по линии обороны и предупредил, чтобы запаслись бумагой и карандашами, после чего продиктовал слова, а потом пропел песню несколько раз.

И песню сразу же запели! Она была необыкновенно близка нам, потому что и у нас были землянки, печурки — и смерть, совсем рядом — в четырех шагах, а, может, и ближе… Но эта песня не навевала тоску, — в ней мы видели вызов врагу, уверенность в победе, в том, что «всем смертям назло» мы обязательно останемся живыми...

Позже, уже в июне 1942 года, когда нас сняли с обороны и заменили свежей Дальневосточной армией, мне удалось на какое-то время ощутить на себе «бремя славы». Двигались маршем, и многие солдаты показывали на меня и говорили, что это тот самый, который пел «В землянке» по телефону…

Доставили нас в город Владимир. Стоял июнь месяц, а мы были в валенках, обгоревших шинелях и телогрейках, невероятно грязные. Нас же за весь период нахождения на передовой ни разу не обмундировывали! И вот в таком виде мы прошли через весь город, в котором шла нормальная жизнь: женщины, довольно хорошо одетые, на высоких каблуках, витрины магазинов, дворники… Мы уже думали, что такого нигде нет. Но больше всего нас поразило другое. Неожиданно из-за поворота появилось подразделение солдат, прекрасно экипированное, печатает шаг — и поет необыкновенную песню. Это была «Священная война». Мы ее услышали впервые. Великая песня!

Вся наша колонна остановилась. Стояли не дыша. Потом я услышал голос командира дивизиона: «Болтрик, ко мне». Подошел. Он говорит: «Песню выучить и сделать так, чтобы ее пели во всех батареях. Это приказ».

Расположились мы в лесу под Владимиром, в небольшом поселке. Отправился на поиски части, которая эту песню пела. Километрах в десяти я выехал, как позже выяснилось, к полку правительственной связи. В клубе уже находился баянист. Не откладывая дела в долгий ящик, приступили к разучиванию песни.

«Священная война», «В землянке» и другие песни Великой Отечественной оставались для нас самыми верными и надежными товарищами по оружию вплоть до конца войны. Без кавычек это столь знакомое каждому фронтовику выражение употребляю совсем не случайно…»

Победу Виктор Михайлович Болтрик встретил лейтенантом. Потом он закончил институт. Его мирная трудовая биография много лет была связана с президиумом Академии наук Украины, где он возглавлял финансово-экономическое управление. Женился, вырастил двух сыновей, дождался внуков и правнуков. Вышел на пенсию и впервые за долгие годы обрел новую возможность — время для того, чтобы петь гораздо больше, чем мог себе позволить раньше… В течение девяти лет, почти с самого создания клуба «Співуча родина» и Клуба любителей романса, Виктор Михайлович — один из активных участников концертных программ.

А 2 ноября в 15.00 в Киевском городском доме учителя состоится его юбилейная авторская программа «Я жил в такие времена...»