«В Западную за хлебом». Голодомор 1947-го по сценарию 1933-го

1946 год. Отец еще в армии. Мать-«красноармейка» (так тогда называли жен мобилизованных в Красную армию) своими силами обработала шесть гектаров земли единоличного хозяйства. И хотя год выдался засушливым, вырастила неплохой урожай. Его вполне хватило, чтобы выполнить план обязательных поставок хлеба государству. Хорошо помню, как она везла зерно за 20 километров на станцию Ларга (а я, еще ребенок, — на телеге), потом с каким-то мужиком заносила тяжелые мешки в длиннющий зерновой состав. Оттуда вынесла какие-то бумажки и, еще раз просмотрев их, удовлетворенно спрятала. Наконец-то рассчитались!

Осенью вернулся из армии отец. Какая это была радость! Мать с гордостью рассказывала о своем хозяйничанье и с особым удовольствием показывала отцу рассыпанные тонким слоем на чердаке рожь и пшеницу. Четыре мешка. Может, хватит на хлеб и на семена...

Но засуха продолжилась и осенью. Однажды на наш двор въехала телега, запряженная парой лошадей. С телеги соскочили три мужика: два — с ружьями («ястребки»), а один — невооруженный, но в хромовых, начищенных до зеркального блеска сапогах (председатель сельсовета). Мужик хлестнул по голенищу ивовым прутиком и властно скомандовал моим родителям: «Хлеб давай!» «Да я уже выполнила все поставки!» — заволновалась мать, бросилась в хату и вынесла бумажки-квитанции, полученные за сданный хлеб. Председатель сельсовета просмотрел эти бумажки, а потом сказал: «Ну что же, план выполнен. А сейчас надо сверх плана!» Он кивнул «ястребкам». Те взяли мешки с телеги, приставили в сенях лестницу и полезли на чердак за хлебом. Мать заголосила. Отец начал упрашивать председателя сельсовета. Не упросил! Вскоре «ястребки» бросили на телегу четыре мешка с зерном и уехали.

Мать полезла на чердак. Смела остатки зерна в две маленькие кучки. Осталось его всего несколько пригоршней. И это на всю зиму для семьи из четырех человек! Собрали картофель. Он был в основном мелкий, как горох. Отец заботливо прикопал большинство клубней в небольшой кагат под хатой.

Прикинув, что нечем будет кормить корову, ее продали еще осенью. Остался бычок примерно шестимесячного возраста. Его в начале зимы зарезали. Мясо мама потом по кусочку подкладывала в еду на приварок, а шкуру посолили и повесили на чердаке. Каждый день родители сокрушались и все прикидывали, как дотянуть до лета, до нового хлеба. Но как ни считали, ничего не получалось.

Зима выдалась суровой, с обильным снегом. Мы с сестрой, которая на четыре года старше меня, все дни проводили на печи да на лежанке, где сохранялось хоть немного тепла, ведь хата отапливалась соломой и только тогда, когда мать варила на плите нам завтрак (он же оставался и на обед) и ужин.

Отец начал регулярно ездить «в Западную» (так у нас тогда называли Галичину) за хлебом. Брал с собой домашние вещи: свою и мамину праздничную одежду, вышитые рушники, домотканые коврики, праздничные тулупы, пальто... Каждый раз привозил с собою то мешочек зерна, то немного картофеля, то какую-то живность.

Ныне, вспоминая тот страшный год, хочется сказать: «Земной поклон бойцам УПА, которые своей героической борьбой с оккупантами не дали вывезти из Галичины хлеб и другие продукты, чем спасли от искусственно создаваемого голодомора население и своего, и соседних краев, в том числе и нас в Северной Бессарабии. Они спасли нас от голодной смерти».

Не прошло и ползимы, как отец вывез из дома все. Мать печально осматривала большую хату — светлицу, некогда хорошо украшенную. Теперь там были голые стены, голые, незастеленные скамьи, большой стол для гостей, скатерть с которого тоже отправилась «в Западную» за хлебом. Пошла к бабушке, пожаловалась, что уже нечего везти на продажу, а дети просят кушать... Бабушка дала ей ковер — свое свадебное приданое, передававшееся от матери к дочери из поколения в поколение. Вещь едва ли не самая дорогая в семье, ценная. А отец выменял этот ковер за бесценок — всего за два пуда ячменя. И все равно был рад, ведь во многих местах и этого не давали. Привез ячмень домой и рухнул обессиленно на кровать: три дня даже маковой росинки во рту не было. Мама быстренько сварила кашу. Высыпала всю в большую миску. Сели мы семьей вокруг этой каши. Я схватил ложку, обжегся и заплакал. Не потому, что жгло, а потому, что горячая: быстро съедят, и мне не достанется. Мать успокоила, отсыпав мне каши в отдельную мисочку. Отец после трехдневного голодания поел и спустя какое-то время скорчился от боли. Нарушилась моторика желудка: изголодавшийся, он сжался весь и стал словно камень под грудью. Отец не мог пошевельнуться, ведь каждое движение отдавалось резкой болью в желудке. В селе тогда стояла какая-то воинская часть, и мама позвала врача. Та дала пилюли — не помогло. Желудок не принимал ничего, даже чистую воду. Кто-то посоветовал обратиться к знахарке, жившей в дальнем селе, километрах в тридцати. Мать запрягла в сани нашу кобылку и повезла отца.

Пока отец лежал скорченный на скамье, знахарка выбрала из вязанок зелья по щепотке 17 трав и положила их варить в горшок. Когда снадобье было готово, набрала его в кружку, пошептала над ним то ли молитву, то ли какой-то заговор и дала отцу пить. Чудо-чудное! Выпил — и ничего! Спустя три дня, как и предсказала бабка, отец действительно поправился и снова подался «в Западную» за хлебом.

Мяса зарезанного бычка хватило ненадолго, и мать начала резать по куску кожу, висевшую на чердаке, осмаливать шерсть и варить холодец. Этого холодца мы попробовали немного. Мать носила его на базарчик и продавала, чтобы выручить отцу деньжат на поездку «в Западную» за хлебом. Однажды он привез с ведро довольно хорошей картошки. Мать делила по картофелине в день, чтобы хоть что-то бросить в жиденький борщ. С каждой картофелины срезали тоненький кружок с кольцом и клали во влажный песок под скамьей. На семена. Наш меленький, словно горох, картофель кто-то вырыл из кагата под хатой, когда отец был в отъезде. Выбрали потом из разрытой ямы где-то полтора ведра картофелин-горошин и тоже оставили на семена...

Весной уже нечего было менять на хлеб, но отец где-то прослышал, что на окраине Коломыи или Станислава люди открыли старые жомовые ямы и этот жом можно употреблять в пищу. Он поехал и привез двадцать килограммов жома. Мама добавляла в него немного вареных картофельных очистков, какой-то муки или отрубей и пекла нам коржики. Чтобы хоть как-то утолить голод.

По селу поползли ужасные слухи. Кто-то спасался тем, что ел котов, собак, воробьев. Кто-то умер и пролежал в холодной хате всю зиму, ведь некому было хоронить. Какая-то вдова сошла с ума, зарезала и сварила своих детей (правда, это было в соседнем, Сокирянском районе)...

Пришла весна. Однажды мама принесла новость: в центре села поставили военную кухню, какую-то баланду варят. Каждому желающему дают миску этой баланды, если он подаст заявление в какой-то колхоз. Слово «баланда» пришло из сталинского ГУЛАГа.

Нужно попробовать, что это такое, сказал отец. Мать метнулась к кому-то из родственников и принесла несколько ложек. Это была жиденькая кашка из смеси пшеницы, ячменя, гороха и еще черт знает чего. Отец даже выловил зерна льна. Почти как в наших коржиках. Только, может, жома не хватает...

«Нет! — решительно отодвинул отец похлебку. — За такие харчи не отдам в колхоз свою землю!»

Он еще был сильным и мог обрабатывать землю, еще приберег несколько пригоршней ржи и картофельные кольца на семена. А кто умирал с голоду, тому уже была не мила родная земля. Сдавался за тюремную баланду...

Посеяли рожь и кукурузу. Посадили картофель. Осталось после этого у нас немного зерна кукурузы. Мать понемногу молола его и пекла кукурузный хлеб — малай. Его и брали с собой на работу в поле.

Мы с сестрой поедим оставленную нам постную похлебку из лебеды и весь день бродим вокруг дома, выискивая разную зелень: калачики (просвирняк), цвет акации, зеленые яблочки, вишенки... А к вечеру все равно встречаем родителей с поля голодными: «Кушать!»

Мама приголубит, успокоит: «Сейчас я быстренько сварю, а пока покушайте хлебца, мы с отцом отняли у зайца...» И протягивает сухую горбушку. Набрасываемся на нее, изголодавшиеся, и кажется она вкусной-превкусной. В течение всей жизни потом, наверное, не ели ничего вкуснее, чем этот «хлеб от зайца» выпечки 1947 года. Конечно, не от зайца он был. Это мама во время обеда отщипнет кусочек-другой, а остальное от себя отрывает, нам приберегает. Довела себя до того, что слегла от истощения.

Отец взялся строго следить за ее питанием. Еле выходили маму. Сладкий-пресладкий этот «хлеб от зайца»! Цены ему нет! Вспоминаю о нем сквозь слезы...

В июне появился молодой картофель, можно было сжать сноп-второй зеленоватой ржи. Голод начал отступать. Но память о нем сопровождала нашу семью всю жизнь. О нем помнили ежечасно. Отец при любых обстоятельствах приберегал два мешка переходного запаса зерна.

Вспоминаю, уже взрослым на автобусной станции в Кельменцах ждал попутного транспорта и слушал, как степенные мужики из соседних сел, тоже ожидая, вели неторопливую беседу. И тоже вспоминали о голоде. «Да уж, — обмолвился сухонький, болезненный мужичок из села Левинцы, — я тогда был секретарем в сельсовете. Нас вместе с председателем каждую неделю вызывали в райисполком. И все строго спрашивали, весь ли хлеб вывезли из села. Если не будет хлеба, говорил нам районный начальник, то люди сами пойдут в колхоз...»

А я вспомнил армейскую кухню посреди нашего села, где за миску баланды заставляли голодных людей подавать заявления в колхоз. Искусственным голодом загоняли туда всех. Загнали спустя год и моих родителей. Сели они, подумали: а что если завтра приедут «ястребки» с винтовками, заберут с чердака все зерно? Как тогда выжить? В 1948 году сложил отец на телегу инвентарь, которым возделывал свою землю, и отвез в колхоз. Пришел домой с кнутом. Бросил его под хатой, сел и заплакал. А около него залилась горькими слезами и мать...

Помянем же и невинных жертв искусственного голодомора 1947-го. Осенью 1946-го он был организован преступной властью преступного государства по сценарию 1933 года. Такого нельзя забыть...