Увертюра к будущему сезону катастроф. 21 августа 1968 года глазами ужгородского студента

Накануне 21 августа 1968 года мой брат стоял на перекрестке улицы Минайской и площади Воссоеди­нения между восемью и девятью часами вечера, когда неожиданно с правой стороны послышалось гудение. Оно нарастало и становилось все более мощным, и уже можно было различить составляющие этого громкого и все более тревожного гудения: оно раскалывалось на лязг гусениц и рев двигателей. Гудение нарастало. Прохожие растерянно останавливались, словно ощущали удары первых аккордов 5-й симфонии Бетховена как предупреждение грозной судьбы, как предчувствие нежданной беды.

Несколько стоявших неподалеку ошалевших прохожих потянулись друг к другу, словно в поисках защиты: иллюзия безопасности в толпе! Никто не мог понять — куда они так мчат?

Наконец один ужгородец крикнул:

— Так они уже давно пересекли границу!

Действительно, до границы с Чехословакией было не более трех километров.

Не знаю, так ли именно думал брат. А вот что в таком русле — так это точно, поскольку в нашей семье Пражскую весну все восприняли с энтузиазмом, а Александером Дубчeком восхищались. Вспоминаю его первое выступление на телевидении в качестве первого секретаря Коммунистической партии Чехо­словакии (выступал он на словацком, поскольку был словаком, и это облегчало нам, украинцам, понимание). Контраст с Леонидом Брежне­вым и другими коммунистическими лидерами того времени огромный. Все они относились к выступлениям на телевидении как к выступлениям на площади, на митинге, декларируя, провозглашая лозунги и, конечно, беспардонно обманывая. Как же можно было без вранья?

Дубчeк говорил спокойно, не навязывал своего мнения, только неутомимо объяснял знаменитую Программу действий. Был убедителен, поскольку говорил правду. А свое выступление закончил словами: «Доброго вам здоровья. Спокойной ночи».

Александер Дубчeк создавал впечатления человека, который своим умом и опытом пришел к своим убеждениям и хорошо знал, что делает. Ему не нужны были пропагандистские приемы, поскольку он был убежден в силе своих аргументов. Он не жестикулировал, не закатывал глаза, а просто объяснял и, очевидно, верил в разум граждан отчизны, верил, что они поймут силу его аргументов.

Еще никогда в истории Чехословакии, ни в одной другой стране советского блока не было такого подъема гражданской активности, как во время Пражской весны, начатой Дубчeком в феврале 1968 года. Феномен Пражской весны состоял в том, что гражданское движение было инспирировано свыше — властью. Но сам лидер партии никогда не призывал в своих телевизионных выступлениях, повторявшихся почти каждую неделю, выходить на улицу или проводить какие-то акции.

Он вообще ни к чему не призывал, а чаще всего объяснял решение нового руководства партии: демократизировать общество, подчинить правительство парламенту, ликвидировать цензуру. Сейчас эти положения кажутся очевидными, но не так было четыре десятилетия назад, когда власть в странах Цент­ральной и Восточной Европы принадлежала «наследникам» Сталина. Сегодня не каждый знает, что обман сталинской системы состоял в том, что у официального фасада был вполне приличный, даже привлекательный вид: нигде не было записано, что существует цензура, — она просто действовала. Нигде не было записано, что Компартия контролирует исполнительную власть. Наоборот, в каждой конституции стран коммунистического блока провозглашалось: правительство контролируется парламентом; существует свобода слова, свобода собраний и право граждан организовываться в партии и объединения. Но попробовал бы кто-либо реализовывать эти права и свободы...

Я читал «Две тысячи слов» в украинском переводе. В Ужгороде можно было найти пряшевскую (Восточная Словакия) украинскую газету «Рідне слово», которая тоже напечатала «Две тысячи слов». Мои друзья показали статью в кофейне, и я хорошо пом­ню свое впечатление. Мани­фес­том там и не пахло — в статье отсутствовала политика, в прямом смысле слова. Был анализ минувшей эпохи в аспекте, так сказать, психологическом: ответы на вопрос, почему людей охватила апатия. А оттуда объяснение — почему общество находится в стагнации, что, в свою очередь, привело к цивилизационному отставанию. Было обращение к Компартии Чехословакии с просьбой признать свои ошибки и взаимодействовать с обществом, с интеллигенцией, ради выхода из кризиса и ускорения развития страны.

Собственно, Дубчeк это и делал: теперь, с расстояния 40 лет, понимаешь, что он стремился пробудить энергию людей. Ему это удалось! Лидер государства за очень короткий срок достиг того, чего печальноизвестные дуче и фюрер (не говоря уже об отце народов) добились путем репрессий и нагнетания шовинистического угара. Его престиж и авторитет базировались не на доминации, а на интеллекте. Он владел, как мне сейчас кажется, редчайшим для политика сочетанием острого рационального ума с железными нервами и внутренней порядочностью. Од­наж­ды Дубчек не смог сдержать эмоций. Но было это значительно позже — осенью 1989-го, когда они с Вацлавом Гавелом сидели в президиуме и услышали сообщение о том, что коммунистическое руководство страны по требованию народа подало в отставку. Тогда Гавел его обнял, а Дубчек положил товарищу голову на плечо и... заплакал, как ребенок! Это было спустя 21 год со времени Пражской весны... Но вернемся к 1968 году.

Рядом с Дубчeком в течение нескольких месяцев — с февраля по август — выросла целая плеяда ярких политических лидеров: Йосиф Смрковский, Олдр­жих Черник, Ота Шик, Иржи Га­ек, Цестмир Цисарж. Президентом страны избран легендарный генерал Второй мировой войны Людвик Свобода. После принятия ЦК КПЧС Программы дейст­вий словно плотину прорвало: пресса и телевидение были полны интересными и острыми выступлениями. Руководство партии начало готовить экономическую реформу. Она должна была опираться на частную инициативу и рыночные отношения — югос­лавский вариант. Таким образом, быстрыми темпами развивался «либерализачны а демокра­тызачны процесс», целью которого был «социализм с лидсков тважов». Очевидно, что уже сама формулировка — «социализм с человеческим лицом» — был обвинением советской системе.

Следует ли удивляться, что в Советском Союзе с большим подозрением относились к событиям в Чехословакии. В Ужгороде ходили сплетни, что Петр Шелест — первый секретарь КПУ — каждую субботу прилетал в Ужгород и в Дубках (обкомовская дача) внимательно смотрел чехословацкое телевидение. Сам Петр Ефимович в начале 90-х годов прошлого века подтвердил это. Он действительно несколько раз наведывался в Ужгород весной 1968 года, чтобы присмотреться к происходящему у западного соседа. Другой член политбюро, Алексей Косыгин, в мае 1968 года приехал лечиться именно в Карловы Вары. У советского премьера в самом деле было заболевание почек, но перед этим врачи ему советовали воды Трускавца, и Косыгин с удовольствием посещал Прикарпатье как до 1968 года, так и после. А тут вдруг неожиданно возникла потребность лечиться в Чехословакии. Туда к нему наведывались и Дубчек, и Черник — председатель правительства. Он, наверное, читал газеты и смотрел телевидение. Какое же впечатление вынес из всего этого? Об этом мы можем только догадываться. Косыгин считается самой светлой фигурой в постхрущевском политбюро. Действительно, он был единственным, кто в этой «уважаемой» компании владел английским языком (Андрей Громыко стал членом политбюро значительно позже — в 70-х годах). Был хорошим экономистом, а главное, возглавив Совет министров (после свержения Ники­ты Хрущова 15 октября 1964 года), в ноябре того же года провозгласил на пле­нуме ЦК КПСС Прог­рамму экономической реформы: внедрение хозяйственного расчета для предприятий, увеличение их самостоятельности. Косыгин хорошо знал, что нужно действовать с молниеносной скоростью: большинство партийного аппарата во главе с Брежне­вым было против реформы. Как свидетельствовал Федор Бурлац­кий, работавший тогда руководителем группы консультантов ЦК КПСС, Бреж­нев сказал однажды в сердцах: «Какие там реформы?! Работать нужно».

Косыгинская реформа (под таким названием она вошла в историю) была дальновидной: в декабрьском номере журнала «Моск­ва» за тот же 1964 год опубликована (очевидно, с согласия Косы­гина) статья профессора Либермана, харьковского экономиста, в которой утверждалось, что нынешнее плохое состояние в экономике является следствием свертывания Сталиным в 1927 году ленинской «новой экономической политики». Тем самым ленинский преемник повернул страну к военному коммунизму, и такое состояние дел продолжается по сей день, то есть до 1964 года. Вывод был однозначным — надо возвратиться к рыночным отношениям, частной инициативе... Конечно, командные высоты в экономике — банки, инфраструктура и стратегические предприятия — должны были оставаться в руках государства.

То, что косыгинская реформа имела шансы на успех, сегодня доказали китайцы: в начале 80-х годов прошлого века Дэн Сяопин решительно провел аналогичную реформу, и Китай стал второй экономической силой в мире. Но введение Косыгиным самого хозрасчета не оздоровило советскую экономику, поскольку этого не хотел партаппарат. Система была полностью прогнившей. Косыгин это хорошо понимал, но так и не сумел вытянуть воз. Кажется, понимал это и Юрий Андропов, но скоро умер. И только Михаил Горбачев попытался через 20 лет повторить в СССР то, с чего, собственно, начал Дубчек в 1968 году в Чехо­словакии. Но Горбачев никогда не признался и не признается в этом.

Из всего этого вытекает, что Алексей Косыгин и Александер Дубчек в 1968 году должны были быть единомышленниками. Но над Косыгиным тяготели ограничения. Он так и остался продуктом сталинской эпохи: хотя и отдавал себе отчет, что «вождь» нанес непоправимый вред и социализму, и государству, но продолжал его боготворить. Не потому ли, наряду с внедрением хозрасчета, председатель Совмина создал свыше тридцати отраслевых министерств, чтобы лучше контролировать деятельность предприятий? Дэн Сяопин такой ерундой не занимался.

Следовательно, маловероятно, чтобы Косыгину понравились «Две тысячи слов», тем более что это было открытое письмо творческой интеллигенции, а более что она говорила там об ошибках компартии и требовала от нее сотрудничества...

А вот Петр Ефимович утверждал, что он положительно относился к Пражской весне и в таком плане информировал других членов политбюро. Это интересно, потому что, по мнению российской «Свободы», именно Косыгин был против интервенции, а Шелест пылко поддерживал ее.

В конце мая Косыгин возвратился из Карловых Вар в Москву и, вероятно, уведомил политбюро о своих впечатлениях от Пражской весны. Наверное, они были противоположны тем, которыми делился ранее с полит­бюро П.Шелест.

Между тем события в Праге набирали обороты. Начались институциональные изменения: до лета 1968 году Чехословакия была унитарным государством. В начале июня парламент Словакии принял новую Конституцию, которая зафиксировала федеративное устройство: две равноправные республики (Словацкая и Чешская) объединялись в федеративное государство. Федера­тивный принцип был перенесен и на Чехословацкую Компартию: Коммунистическая партия Словакии стала равноправной с Чешс­кой Компартией. Следующий шаг — пленум ЦК КПЧС принимает постановление о созыве очередного, XIV съезда, который должен был закрепить в программе достижения процесса либерализации и демократизации, сформулировать основы «социализма с человеческим лицом». Съезд должен был начать работу в начале сентября.

С обеих сторон от чехословацко-советской границы начались гонки со временем. Газета «Правда» публикует критические материалы о Пражской весне. Чехословацкое руководство отрицает правдивость этих материалов. Советское политбюро инициировало совещание руководителей Коммунистических партий стран Варшавского договора в Варшаве. Дубчек на совещание не едет — президиум ЦК Компартии Чехословакии принял решение не высылать делегацию в Варшаву, если туда не пригласят руководителей Компар­тий Югославии и Румынии. Ли­деры пяти стран Варшавского договора — СССР, Польши, Восточ­ной Германии, Венгрии и Болгарии — направляют руководству КПЧС письмо (известное «варшавское письмо») и договариваются о совмест­ных общих военных маневрах в Моравии. А перед этим совмест­ные большие военные маневры состоялись на юге Польши. В своем телевизионном выступлении Дубчек раскрывает содержание «варшавского письма», цитируя обвинения руководства Компартии в оппортунизме и желании превратить Че­хословакию в буржуазно-демократическую республику. После этого выступления народ выходит на улицы, чтобы поддержать новую линию Компартии.

Маневры в Чехословакии начинаются немедленно — уже в начале июля. Мир замирает в напряженном ожидании. Президент Югославии Иосип Броз Тито в публичном выступлении подчеркивает право руководства Чехо­словакии принимать суверенные решения относительно развития страны, предупреждает о недопус­тимости вмешательства в ее дела. С аналогичными заявлениями выступил и президент Румынии Николае Чаушеску (тогда он еще был либералом). Между тем маневры в Моравии (как и на юге Польши) завершаются, а советские воинские части, принимающие участие в маневрах, продолжают находиться и в Чехословакии, и в Польше — вблизи юго-западных границ. Напряжение достигает апогея. Наконец представители полит­бюро ЦК КПСС спецпоездом выезжают из Москвы к границе с Чехословакией. Поезд останавливается на станции Чиерна-над-Тисой. Там уже ждет другой спецпоезд, в котором в полном составе прибыл Президиум ЦК КПЧС.

На этой, можно сказать, нейтральной территории и состоялась беспрецедентная встреча руководителей двух компартий в конце июля 1968 года: одиннадцать человек с одной стороны раз­говаривали с одиннадцатью с дру­гой — вот такой политический международный матч. Тогда казалось, что эти разговоры имеют грандиозное значение... О чем же они там разговаривали? Можно представить себе, зная Брежнева, как он говорит Дубчеку:

— Слушай, Саша, ты мне очень симпатичен, я даже люблю тебя за искренность, но прошу, умоляю тебя — перестань говорить правду, начни в конце концов лгать, как все мы.

Это, конечно, шутка. Подозреваю, что Брежнев вообще почти не вмешивался в разговор, а если и вмешивался — то чтобы сдержать эмоции других. Можно предположить, что больше всего горячился Михаил Суслов, секретарь ЦК КПСС, отвечающий за идеологию.

Через несколько дней, кажется, в первых числах августа, переговоры завершились, и поезд с советским политбюро вернулся назад. Брежнев в Мукачево сел в самолет, ожидающий его на военном аэродроме, и полетел с визитом в столицу Словакии Братис­лаву. Там в аэропорту его ждал Дубчек. Брежнев схватил его в объятья и крепко поцеловал, словно они не виделись целую вечность (позже этот поцелуй назовут поцелуем Иуды). Мир вздохнул с облегчением, потому что одновременно из Поль­ши и Чехословакии начался вывод советских воинских частей, принимавших участие в маневрах. Жители Братиславы искренне приветствовали советского лидера на улицах — Брежнев широко улыбался и энергично махал им руками, стоя в открытом автомобиле рядом с Дубчеком. Идиллия... Сознаюсь, что лично я действительно воспринял все это за чистую монету. Но не только я, не только брат. Отец, который скептически смотрел на мир и многое видел, слышал и читал (на четырех языках) — тоже был обманут. Тем более что все «голоса» — украинская и русская «Свобода», чешская и венгерская «Свободная Евро­па» — единодушно повторяли: дес­кать, реализм победил, советские прагматики поняли, что в 1968 году нельзя повторить то, что удалось сделать в Будапеште в 1956-м.

В Прагу приезжает с официальным визитом президент Югославии Иосип Броз Тито. Казалось, все пра­жане высыпали на улицу, чтобы поприветствовать его. Видны были плакаты с надписью: «Спасибо, что Вы были с нами в критическую минуту». Следовательно, пражане тоже считали, что критическая минута прошла. Через неделю приехал с визитом Николае Чаушеску — приветствовали и его с энтузиазмом. Начали говорить о восстановлении Ма­лой Антанты — военного союза Чехословакии, Румынии и Югосла­вии между двумя мировыми войнами, тем не менее не спасшего Чехословакию от Мюнхенской катастрофы 1938 года. За­падные демократии тогда предали едва ли не самую демократическую страну Европы. Продол­жалась активная подготовка к съезду Чехословацкой Компартии.

В субботу 18 августа мы с отцом на грузовом автомобиле, одолженном в колхозе, поехали в Ужгород: отцовский приятель студенческих лет получил новую квартиру. Дом, в котором жила его семья от деда-прадеда, подле­жал сносу, и отец попросил приятеля отдать ему большую красивую кафельную печь, которую тот не мог установить в новой квартире — маленькой хрущевке. Эту печь мы сами разобрали, погрузили и где-то в шесть вечера отправились домой. Преодоле­ли 70 км... за шесть часов. Дорога была запружена войсками — танками, бронетранспортерами и военными автомобилями, которые медленно перемещались: выедут из боковой дороги, проедут немного по трассе — и сворачивают снова в какой-то лес. Странно, но никаких вопросов у нас эти передислокации не вызывали — известно, что неподалеку проходили большие маневры, войска возвращаются домой, нужно же им проехать... Мы не знали, что в ту ночь около 100 тысяч резервистов в Западной Украине были подняты по тревоге и свезены в летние лагеря. Среди них был и мой кузен. Позже он рассказывал, что днем 20 августа их, одетых в мундиры и уже вооруженных, выстроили, и командир полка прочитал приказ министра обороны о введении войск в Чехо­словакию по просьбе местных ком­мунистов, а замполит сказал: «Если мы не будем завтра в Праге, то там будут американцы, и нач­нется третья мировая война». Просто и ясно: кто же не хочет спасать мир от третьей мировой войны?!

Советские войска вошли в Че­хословакию с четырех сторон: с востока больше всего — до 20 дивизий, из Польши — 10 дивизий, из Восточной Германии — 10 дивизий и около одной дивизии из Венгрии. Вместе с ними символически вошли и несколько частей Войска Польского и вооруженных сил Восточной Германии и Венгрии, а также один болгарский десантный полк. Операция была проведена блестяще — на рассвете все крупные города Че­хословакии оккупировали. Гово­рят, канцлера Западной Германии Людвига Эрхарда разбудили в шесть утра и сообщили, что совет­ские танки на улицах Праги, на что он ответил: «Вот так же однажды утром меня разбудят и скажут: советские танки на улицах Бонна».

Демонстрация силы была незабываемая, а военную операцию провели безупречно — логистика совершенная.

В Праге заняли все стратегические пункты: аэропорт, потом мосты, вокзалы, площади, главные перекрестки. Дубчека и остальных членов президиума ЦК КПЧ арестовали и вывезли в Москву. А вот телевидение почему-то упустили из виду. Поэтому утром 21 августа у нас была возможность в селе Иршавского района смотреть на чехословацком первом канале репортажи с улиц Праги и Брно — танки, танки и снова танки. Прохожие на тротуарах смотрят на все с ужасом и негодованием. Молодой парень подбегает к танку и бросает что-то — танк вспыхивает. В телестудии выступает Цисарж — единственный из лидеров Пражской весны, не арестованный ночью. Сообщил, что экстренный 14-й съезд Коммунистической партии Чехословакии начал работу в подполье. Представили запись со съезда, потому что телекамеры там не было.

Переключаемся на московский канал, а там официальное заявление ТАСС: войска Варшавского Договора вошли в Чехословакию по просьбе чехословацких коммунистов, которые не соглашаются с линией руководства и просят остановить контрреволюционный процесс. Потом репортаж с Внуковского аэродрома: в Москву прилетел с официальным визитом президент ЧССР Людвик Свобода. Все как положено: красный ковер, почетный караул. Брежнев, по своему обычаю, обнимает старого генерала, а у того невозмутимое лицо — никакой улыбки. Потом словно насмешка звучит гимн Чехословакии. В глазах Свободы видны слезы — старый генерал держится изо всех сил: суверенитет его страны попран, а он должен терпеть эту комедию. Но он знал, почему должен терпеть.

Чехословацкое телевидение прекращает работу около второго часа дня. С того времени два дня была только заставка. А из Москвы в течение 21 августа не слышно ни слова о переговорах со Свободой — как телевизор, так и радио об этом молчат. На следующий день тоже ни единого слова. Что-то у них там не выходило. В конце концов 23 августа сообщение по радио: продолжаются переговоры в Москве с партийно-правительственной делегацией Чехословакии в составе: Людвик Свобода — президент республики, Александер Дубчек — первый секретарь Коммунис­тической партии, Олдржих Черник — председатель правительст­ва и Йосиф Смрковский — председатель Национального собрания. Следовательно, Свобода спутал им все карты: о Дубчеке, Чернике и Смрковском уже все должны были забыть, а здесь старик генерал уперся — не сяду без них за стол переговоров, хоть убейте. Пришлось одевать арестантов в костюмы и галстуки и везти в Кремль. Дубчек в своей книге «Надежда умирает последней», изданной уже после его загадочной смерти в 1992 году, пишет об этом энигматическим способом. Арестовала их в доме ЦК КПЧ в Праге группа десантников во главе с невысоким полковником КГБ. Сперва в бронетранспортере Дубчека повезли в аэропорт, там посадили в один самолет, потом пересадили в другой. Наконец самолет вылетел на север и приземлился на военном аэродроме. Дубчек сориентировался, что это было вблизи польского города Лигница. Опреде­ленное время его держали на аэродроме, а потом вновь посадили в самолет. Дубчек понял, что оккупанты не знают, что должны с ним делать. Самолет летит на восток и приземляется ночью в каком-то городе. Из аэропорта его везут по улице вверх. Вид домов ему подсказал, что это, очевидно, Ужгород. Утром, 22 августа, его снова сажают в авто, и тот же полковник, не отходивший от него ни на шаг, одевает на пленника черные очки. Его привозят в большое административное здание, на лифте поднимают на верхний этаж, и Дубчек, хорошо зная советские порядки, понял, что его ведут в кабинет первого секретаря обкома, где есть прямая связь с Кремлем. Действительно, полковник в кабинете подает ему телефон — говорите. Дубчек услышал голос Николая Подгорно­го: «Товарищ Дубчек... нам нужно поговорить... сегодня вас привезут в Москву, так что до встречи». (22 августа я тоже был в Ужгороде, но, конечно, и предположить не мог, что в Народном Совете — так традиционно называли в Закарпатье это большое административное здание — мог бы встретить Дубчeка в черных очках). Таким образом, из разговора с председателем президиума Верховного Совета СССР Дубчек понял, что он уже не арестант. Но полковник и далее неотступно сопровождал его до Крем­ля, где он встретился с Брежне­вым, Косыгиным, Подгорным и Вороновым (председателем Сове­та министров). Дубчек удивился, что не было Суслова. «Перегово­ры» сперва вели с каждым в отдельности, чтобы легче сломать, и только на пятый день, в воскресенье 26-го, Дубчeка свели со Свободой, и тот после теплых приветствий сказал ему, что все же придется подписать договоренности (позже названные Московским протоколом), которые частично легитимировали пребывание советских войск в Чехо­словакии.

Чехословацкая партийно-пра­вительственная делегация возвращается в Прагу в том же составе — все сохраняют свои должности (до апреля следующего года). Но свободы слова нет, политические дискуссионные клубы ликвидированы, редакции газет, радио и телевидения заменены. Пражская весна закончилась. Дубчек в последний раз (впервые после оккупации и возвращения из Москвы) выступил на телевидении, если не ошибаюсь, в начале сентября: он долго не мог выговорить первые слова — прокашливался, пил воду, снова прокашливался. Это был другой человек — угасшие глаза, опущенные плечи. Еще бы: на эти плечи давило бремя поражения и позор за измену нескольких товарищей, членов президиума ЦК КПЧ (оче­видно, так чувствовал себя гетман Мазепа после Полтавы).

Забастовки рабочих, студенческие демонстрации и протесты против оккупации не прекращались до рождественских праздников.

Новые беспорядки начались в январе, когда 20-летний студент Ян Палах в знак протеста на центральной площади Праги облил себя бензином и поджег. Парня не спасли. Начались студенческие демонстрации. Новые хозяева страны, притаившиеся за кулисами, позволяют Цисаржу выступить на телевидении с прось­бой к молодежи прекратить про­тесты: дескать, это только дестабилизирует ситуацию в государстве. Наконец, в апреле 1969 года, оккупанты инициируют очередной пленум ЦК КПЧС, на котором Александра Дубчека лишают всех должностей. Позже его исключают из партии: таким образом партию «очищают от контрреволюционных элементов».

Еще в 1978 году Дубчек пишет письмо жене Смрковского, который только что умер (письмо попало на Запад, и его опубликовали), в котором называет Смрковского «настоящим коммунистом». То есть еще тогда он придерживался своих принципов. Но в 80-х годах Дубчек эволюционировал к социал-демократии, поняв, что так называемый ленинский вариант марксизма, то есть упрощенный вульгаризированный марксизм, не дает ответы на вопросы, которые остро ставит ХХ век.

А что же «дорогой» Леонид Ильич? Завидная активность летом 1968 года явно идет Брежневу на пользу. Ему удается окончательно оттеснить Косыгина на задний план и похоронить хозяйственную реформу. Брежневская камарилья берет на себя ответст­венность за внешнюю политику. Шелеста освобождают от должности первого секретаря КПУ и забирают якобы в Москву, а потом выгоняют из политбюро на пенсию. Андропова «запихивают» в КГБ, что фактически означает политическое изгнание и изоляцию. Аналогично поступают с Николаем Вороновым, которого поддерживал Косыгин. Подгорного просто увольняют. Брежнев становится единственным и партийным, и государст­венным лидером. Следовательно, в Москве также состоялся переворот — не только в Праге.

В СССР начался период, который Михаил Горбачев позже назовет застоем. Это была дейст­вительно четко очерченная временем эпоха со второй половины 1968-го до начала 1986 года. К ней рикошетом подтолкнула Со­вет­ский Союз Пражская весна, точнее — страх перед ней. Хотя это и кажется странным, но благодаря именно Дубчeку и его революционной попытке улучшить «загнивающий социализм» во главе мощной советской империи стал человек, чьи, мягко говоря, амбиции значительно превышали интеллектуальные способности, который не только не мог сам постичь задачи, стоящие перед страной, но и едва понимал, что ему втолковывали другие.

Пражская весна, а точнее, оккупация Чехословакии 21 августа, эта неистовая игра мышцами и бряцанье оружием — рикошетом ударила и по Западу. В ФРГ в 1969 году состоялись выборы в бундестаг. Победили социал-демократы, и новым канцлером стал лидер партии Вилли Брандт. Это был выдающийся деятель и выдающаяся личность, но едва ли социал-демократы выиграли бы выборы, если бы не прошлогодние события в соседней Чехо­сло­вакии. Каждый может сказать, что это необоснованные спекуляции. Но телевизионные кадры о бронированной стальной лавине, хлынувшей на улицы Праги 21 августа, смотрели и нем­цы. Такая же стальная лавина ежечасно могла достичь улиц Мюн­хена или Регенсбурга. Сред­ний немец знал это и ранее, но теперь увидел наглядно, как это может быть, и ему расхотелось голосовать за воинственных и негибких правых.

И вот Вилли Брандт начал новую восточную политику — нормализацию отношений с восточными соседями; были подписаны договора о признании восточных границ Германии, в том числе признана ГДР. В это время признания границы по Одеру и Нейсе было неслыханной вещью, а что уж говорить о признании Восточной Германии! Но Брандт сделал эти три шага: подписал договора с ГДР, Польшей и Чехословакией, и ему удалось ратифицировать их в бундестаге. Интуиция Брандта не подвела — эти документы изменили к лучшему политический климат в Ев­ропе, а главное — коренным образом изменили ситуацию с правами человека в СССР и в дру­гих странах Восточной Евро­пы. Появилось основание требовать от тоталитарных режимов придерживаться прав человека. Этим правовым основанием стали Хель­синкские соглашения, подписанные в 1975 году 33 странами Европы, США и Канадой. Без восточных договоров и признания границ как реалий, оставленных Второй мировой войной, о них не было бы и речи. Подписание многостороннего Договора о коллективной безопасности в Ев­ропе (так в СССР называли Хель­синкские соглашения) было с пом­пой отмечено как личное дос­тижение Л.Брежнева, хотя в дейст­вительности это была победа дальновидной политики Вилли Брандта. Брежнев и его клика все это приписали себе, упиваясь тактической победой, потому что их ум не мог постичь больше.

Время неумолимо, и законы истории — тоже. «Хорошо роешь, старый крот!» — выкрикивает Карл Маркс в своем труде
«18 брюмера Луи Бонапарта», имея в виду скрытые неявные закономерности исторического развития. Старый крот и в самом деле рыл хорошо: старт процессу, закончившемуся распадом советской империи, дали члены советского политбюро свой роковым решением в июле-августе 1968 года.

Меня не было накануне 21 августа 1968 года в Ужгороде, когда страшное гудение сотен танков охватило улицы города, словно тяжелое аллегро 5-й симфонии Бетховена, словно предупреждение грозной судьбы, предчувствие страшной беды: громадная стальная лавина покатилась к чехословацкой границе, и в этом торжественном гудении мощной брони, в апофеозе милитарной силы никто тогда не услышал увертюры будущего сезона катастроф и одновременно — похоронного марша на обломках торжествующей еще тогда империи зла.