Свечки погибшим домам

Утром к нам пришел гвардии капитан Николай Тарасович Буров, бывший сосед и сотрудник дедушки. Он вернулся после демобилизации из Австрии. Николай рассказал, что прислал из Австрии в ноябре 1945 года киевским партийным руководителям письмо о жизни дедушки в Киеве во время нацистской оккупации. О том, как известный столичный архитектор и строитель, чтобы не работать на немцев, убежал и жил в шалаше на чужом огороде. Дедушка поблагодарил, но сказал, что впервые слышит о таком письме (в нашей семье как ценная реликвия хранится копия этого письма на имя секретаря обкома ВКП (б) Киевской области Сердюка).

— Хорошо, что вы пришли, — обратился к нему старый человек. — Через несколько дней страшная годовщина — трагедия для всех киевлян. В тот день, 24 сентября 1941 года, сразу после вступления фашистов в Киев, был взорван Крещатик. (Мы знали, что это сделали советские подпольщики, но другие версии, кроме официальной, — что это дело рук гитлеровцев, в то время не имели права на жизнь. — Л.А.) Были уничтожены все дома, которые мы, сотрудники, друзья, коллеги из строительной конторы Гинзбурга, с большой любовью строили вместе. Помогите, прошу вас, получить пропуск-разрешение, чтобы я в этот день мог помянуть эти уничтоженные дома, поставить на месте каждого из них свечку.

Николай Тарасович куда-то ушел и вернулся с разрешением. Весь день мы с мамой и отцом помогали дедушке — плели фитили, лепили свечки, сушили их возле огня. Мы сложили свечки и цветы в корзину, а на следующий день пошли в центр города. Нас встречали военные, проверяли документы, и мы в конце концов оказались на месте уничтоженного Крещатика.

Перелезли через кучу битого кирпича и подошли к месту первого взорванного дома. Дедушка взял из корзины свечку и цветок, поставил свечку между кирпичами, отец зажег ее, а я защитил огонь битым стеклом. Мы пошли дальше, протискивались через кучи битого кирпича, ставя и зажигая свечки на месте каждого уничтоженного дома.

Так мы подошли к огромному сожженному дому на горе. Дом светился отверстиями бывших окон, над которыми клубился дым. Дедушка назвал его домом Гинзбурга (теперь я знаю, что это было самое высокое сооружение довоенного Киева — одиннадцать этажей — на улице Институтской, 16—18). Дедушка поставил несколько свечек на ступеньках, которые вели к дому, зажег их, перекрестился, и мы пошли дальше в конец Крещатика и вышли на площадь к изуродованному зданию библиотеки. Вокруг валялись разбросанные обгорелые книги. Когда-то дедушка рассказывал, что он как архитектор выполнил проект перестройки этого дома в библиотеку и получил за это награду — часы с брелком и дарственной надписью.

— А ты не умер, ты только ранен, — обратился дедушка к дому. — Я тебя вылечу. Здесь нужны не свечки, а человеческие руки. — Я тебя вылечу! Держись! — повторял дедушка.

Пробираясь через нагромождения битого кирпича, мы возвращались домой. Дедушка всхлипывал: «Простите, дорогие мои, что не сберегли мы вас. Простите, что позволили стрелять вам в спину. Я буду помнить вас и тех моих друзей, которые вас строили. Прощайте, наши дети. Прощайте!».

Мы лезли через каменные завалы. Дедушка держал меня за руку.

— Прощайте! — шептал он.

Из-за кирпичей еще мигали огоньки.

Это горели зажженные нами на месте погибших домов свечки.