СОРОК ДНЕЙ БЕЗ ОТЦА

Третьего июня исполнилось сорок дней со дня смерти Валерия Николаевича Сивача. Первое ошеломляющее чувство утраты уступает место постоянно саднящей боли. Люди, помянувшие его дважды — после похорон и на девятый день, — вспомнили о нем еще раз. В последний раз, перед тем как его душа уйдет от нас навсегда. Вспомнят его коллеги по театру, и это святое: рядом с ними, плечом к плечу, он выходил на сцену исполнять свой актерский долг. Долг, потому что актерство — непростое ремесло, и только глупцам кажется легким делом.

Вспомнят зрители. Прежде всего в его родном Свердловске, где он начинал и проработал первые 14 лет. Конечно же, вспомнят киевские театралы — здесь, играя на сцене Театра русской драмы имени Леси Украинки и в последние годы — театра «Браво», прожил он 38 лет из отмеренной ему жизни.

Те, кого принято называть «близкими», тоже вспомнят — каждый свое. С «родными» сложнее — они не могут вспомнить. Они не забывают. Но сегодня, по праву и обязанности сына, я хочу вспомнить об отце вместе со всеми. Разумеется, это право дает не то, что я унаследовал его фамилию, или то, что по вполне понятным причинам я знаю отца дольше, чем те, с кем жизнь столкнула его после моего рождения, — кичится этим было бы глупо. Нет, наследуется не только фамилия и даже не гены. Вся жизнь ушедшего передается в руки наследника — и в этом залог ее бесконечности. И вот тут право становится обязанностью. Обязанностью прожить свою жизнь достойно, потому что теперь она становится не только фактом моей биографии, но единственным вместилищем жизни отца. Переданные самим фактом рождения отцовские гены теперь нужно с особым тщанием поливать ежедневным трудом, чтобы попытаться опровергнуть зачастую небезосновательные слова о том, что природа отдыхает на детях талантливых людей. И даже когда в результате этих усилий получается что-то толковое, нужно помнить о том, что семечко, из которого выросла вся моя жизнь с ее относительными успехами, было посеяно 53 года назад. Будем откровенны — абсолютно без моего участия. Поэтому теперь, когда окружающие обращаются ко мне по имени-отчеству, нужно не забывать, что на самом деле это Отчество и Имя моего отца. И чтить его надо теперь всю жизнь. Чтобы было что передать дальше.

А пока нужно выполнить еще одну обязанность — рассказать о жизни и смерти отца. Рассказать — теперь уже и от его имени.

... Мне не хотелось заходить в квартиру отца после его смерти, но когда пришлось, то я обратил внимание на прикроватную тумбочку. Там я увидел три фотографии: бабушка, дедушка и я. Его родители и его сын. То ли я раньше не замечал этих фотографий, то ли они появились недавно.

Мы с отцом уже давно жили порознь. Я уехал из Киева, когда мне было четырнадцать. Но еще до этого мои молодые родители радовали смелыми экспериментами, развивающими в ребенке самостоятельность: поездка в пять лет на поезде под присмотром проводника, путешествия первоклассника двумя трамваями в школу, пионерские лагеря, продленный день, долгое проживание у бабушек.

Наверное, моя сегодняшняя житейская самостоятельность была заложена педагогической прозорливостью родителей. Но, как бы там ни было, после моего возвращения в Свердловск общался я с ними нечасто, а после их развода — и того реже.

Но гены есть гены… После двух лет учебы в университете я поступил в театральное училище; в армии мой почерк вдруг завалился налево, как отцовский; когда я гостил у него в Киеве, наши голоса путали по телефону. Более того, постепенно я почувствовал, что начинаю быть похожим на отца... поступками. По крайней мере, я понимал их логику.

Двое мужчин, носящих одну фамилию. Каждый из нас жил своей жизнью, каждый совершал и исправлял свои ошибки. Встречались мы нечасто, но с удовольствием.

Со временем, видя отца на сцене, я стал замечать, что он меняется как актер: уходит от собственной декоративности, ищет характерность, понимает трагизм. Отец стал больше читать. С бытовой конкретики наши телефонные разговоры стали соскальзывать на отвлеченные темы, и нам это было интересно. Последние годы, не говоря об этом вслух, мы острее стали чувствовать то, что должны чувствовать отец и сын, едущие в одном купе поезда под названием «Жизнь». 25 апреля поезд лоб в лоб столкнулся с автомобилем «Мицубиси-галант» и ушел под откос. По насыпи к нам бежали люди...

Директор Свердловского драматического театра Юрий Владимирович Махлин и худрук петербургского БДТ Кирилл Юрьевич Лавров, находящиеся на двух разных концах России, на случившееся отреагировали одними и теми же словами, назвав отца его сугубо театральным именем: «Ваяя погиб?..»

Во время гражданской панихиды директор и худрук Киевского театра русской драмы Михаил Юрьевич Резникович говорил о таких тонких и трудноразличимых качествах отца, которые далеко не каждый режиссер разглядит в своем актере, даже стоя у его гроба. Его заместитель Валентин Данилович Макаренко, без помпы, но с полной отдачей принявший на себя все непростые похоронные хлопоты, отвечал на мои благодарности произнесенной негромко, но твердо фразой: «За это не благодарят». Глубокий и цельный человек, народная артистка Украины Валерия Гавриловна Заклунная как депутат Верховной Рады Украины обратилась в органы милиции с запросом, касающимся расследования обстоятельств смерти отца. Режиссеры, как, впрочем, и ее мужчины, всегда умело эксплуатировали доминирующее качество этой женщины — умение любить. Этот ее поступок помог мне понять, до каких христианских высот может подняться еще одно качество Валерии Заклунной — умение прощать.

На следующий день после похорон ко мне в гостиницу позвонил Евгений Яковлевич Балиев — актер, работавший в свое время вместе с отцом. Сейчас он уже сильно в годах и, как я понял из разговора, незряч.

— Коля, — сказал он, легко обратившись ко мне на «ты».
(Находясь к тому времени в Киеве третий день, я заметил, что многие из знавших отца, обращаются ко мне, уже начинающему седеть, именно так. И дело не только в том, что я для них навсегда остался подростком-сыном их доброго знакомого. Существеннее другое: искренне переживаемая смерть сближает остающихся жить.) — Коленька, — сказал, теплея голосом Евгений Яковлевич, — я хочу тебе рассказать о последнем часе жизни папы.

Я напрягся: последний час жизни отца — это действительно важно для сына.

— Так вот, папа позвонил мне в три и почти целый час рассказывал о боксе. Я же слепой, а он пересказывал мне каждый раунд. Вообще, Кличко — это фантастика...

Я слушал старого болельщика (это, кстати, сближало их с отцом, с которым и мы когда-то выменяли у спекулянтов нашу «Спидолу» на сверхдефицитные билеты на матч «Динамо» с «Селтиком»), слушал и начинал понимать, что он не только играл, но и жил всю жизнь для других, в том числе, пересказывая слепому коллеге боксерский поединок. Разумеется, от такой степени публичности актёра страдают, как правило, его родные, но таков жанр — публика прежде всего! Ведь и смерть отца была прилюдной...

Я не согласен с теми, кто говорит: «Конечно, это ужасно, но зато смерть была мгновенной». Ну, во-первых, смерть никогда не бывает мгновенной — это я знаю еще со времен армии. Во-вторых, ужас смерти не может уравновешиваться скоростью ее наступления. Все равно — это смерть.

Тем более смерть, наступившая насильственно. Кто и почему вправе прервать жизнь человека? По какому праву случайный лихач может разрушить целый мир, созданный отцом за 75-летнюю жизнь? Этот мир состоял из сыгранных и несыгранных ролей, женской любви, прочитанных книг, надеюсь, гордости за сына. И все это погибло 25 апреля.

Я не согласен и с теми, кто говорит: «Уже ничего не изменить, зачем же ломать жизнь человеку, сидевшему за рулем?» Я не жажду мести. Просто произошло преступление. Убийство по неосторожности, как квалифицируют это юристы. А за преступлением должно последовать наказание. Его неотвратимость — единственная гарантия эффективной борьбы с преступностью. Меру вины этого человека определит суд. Кстати, я не настаиваю на том, чтобы приговор был чрезмерно суровым — суд должен учесть все смягчающие вину обстоятельства.

Об одном из них я хочу сказать сам — не знаю как в Украине, но в России ГАИ переименовали в ГИБДД — Государственную инспекцию безопасности дорожного движения. Власть на то и власть, чтобы отвечать за своих граждан. И прежде всего — за их безопасность. Никакой безопасности там, на бульваре Леси Украинки, не было и нет по сей день. Уклон и видимость на дороге таковы, что машина проносится через нерегулируемый пешеходный переход через две секунды после появления из-за пригорка. А для того, чтобы перейти через дорогу, нужно гораздо больше, чем две секунды, — не каждый может успеть. Этакая смертельная коррида, которую я наблюдал сам, когда завернул по пути из аэропорта к месту гибели отца. Продавцы из магазина бытовой техники напротив, вызвавшие «скорую» и милицию, рассказывали мне, что подобное здесь случалось и раньше.

А теперь представьте, как это произошло, когда сбивший отца автомобиль не просто шел в потоке, а летел, как утверждает милиция, по третьей полосе с запредельной скоростью. Мне страшно об этом писать, но кроме того, что отец перелетел через машину, после этого столкновения его тело нечеловеческим ударом было отброшено вперед метров на тридцать. А ботинки этого никогда не терявшего элегантности человека разлетелись по противоположным сторонам бульвара.

...На похоронах отца говорили, как принято говорить: «Спи спокойно...» Но папа был очень неравнодушным человеком: к жизни, к искусству, к политике. И я не думаю, что он мог бы спокойно спать, зная, что у его дома продолжает действовать этот кровавый аттракцион.

Единственный способ его успокоения зависит теперь от нас — необходимо предотвратить возможность гибели людей в этом и других злосчастных местах холмистого Киева. Для этого достаточно установить у пешеходного перехода светофор с кнопкой, а в двухстах метрах выше, на взгорке, — предупреждающий знак.

...Когда вечером 25-го мне позвонила жена, я был не в Петербурге, а в командировке на Урале. Жена сказала: «Случилось несчастье...»

В те мгновения, которые были мне отмерены, чтобы подготовиться к чему-то страшному, я подумал о возможной смерти других, тоже дорогих мне людей. Но не об отце! Он был слишком живой для смерти. Я думаю, что многие, знавшие его, согласятся со мной. И я мог бы вспомнить еще немало примеров его жизнелюбия, но я не буду этого делать. Хочу, чтобы вы продолжили меня сегодня за поминальным столом…