Смотря на себя... С точки зрения римской вечности

Тут буде град

над городами,

Поставлено так

меж богами...

Иван Котляревский.
«Энеида»

Вечный город… Интронизация Бенедикта XVI приобщила нас к Городу. И к Вечности. Вечности, которую мы, современники и свидетели действа (спасибо телевидению), могли просто-таки ощущать, ведь речь urbi et orbi — Городу и миру — произносил 265-й (!) Папа Римский. Украинцы, едва лишь избравшие своего третьего президента, имеют возможность посмотреть на себя sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности — Спиноза).

«Рим будет жить, пока будет существовать человечество». Однако вряд ли Аммиан Марцеллин (примерно 330—400 гг. после Р.Х.), которому принадлежат эти слова, имел в виду вечность христианского Рима — в смысле «до Второго пришествия». Историк Римской империи эпохи ее заката, прославлявший императора Юлиана Отступника, продолжал, как и другие позднеримские поэты (напр., Клавдий Рутулий Намациан: «Жизни грядущей твоей нет конца»), традицию прославления Города, учрежденную Тибулом (примерно в 50—19 гг. до Р.Х.). Именно последнему принадлежит известное метафорическое название Рима.

В первом веке до Рождества Христова мировое государство, пребывавшее в зените своего могущества, наверняка могло вдохновить римского художника. Так что с Тибулом все ясно. Но что «вечного» можно усмотреть накануне вселенской катастрофы 24 августа 410 года (в тот день вестготы во главе с Аларихом взяли Рим)? Только что-то вечное и неизменное, что нельзя разрушить. Как, например, идею.

Идея Рима. От нее в течение полутора тысяч лет питается вся европейская культура и западная цивилизация. Впрочем, это не платоновская идея, которую ловят в поднебесных местах специально тренированные любомудры, а реально существующий идеал, доступный восприятию каждого. Именно эта реальная идеальность Рима (от слова «идеал») ставит перед нами «вечный» вопрос — как так случилось, что идеал уступил варварству? «Все крупные цивилизации современного мира заняты ответом на вопрос: почему пал Рим?» — считает известный российский культурфилософ Вадим Межуев, и с ним нельзя не согласиться.

Рим идеален, ведь он сумел соединить, синтезировать в себе базовые цивилизационные противоположности, дихотомические половинки культуры — телурократию и талассократию. Или, если размышлять в конкретно-исторических определениях, — ригористическую и доблестную Спарту и художественные и философские Афины. Практически решить задачу, которую не смог теоретически решить в своих прославленных «Государстве» и «Законах» сам «князь философии» Платон — благородный афинский аристократ и пылкий сторонник спартанского образа жизни.

Реальная история оказалась большим идеалистом, нежели сам Платон. И когда великий идеалист размышлял о своем воображаемом идеальном государстве и убеждал сицилийского тирана воплотить его в жизнь, посреди Апеннинского полуострова никому не известный народ квиритов упорно сражался во вражеском кольце таких же безвестных вольсков, этрусков, латинов, аврунков, еквов. Сражался, чтобы возвести свое идеальное государство. Там, в маленьком поселении на земледельческих участках Авентинского холма состоялась революция, получившая название «легионерской». Она коренным образом изменила античный мир, а город, откуда происходили легионеры, по праву принял на себя главный атрибут платоновской идеи — ВЕЧНОСТЬ.

В узком, военном смысле «легионерская революция» — это победа «шахматного», когортно-манипульного строя римлян над греко-македонской фалангой, победа, окончательно сформировавшаяся в 197 г. до Р.Х., когда при Киноскефалах («Собачьи головы») римские легионы нанесли сокрушительное поражение армии македонского царя Филиппа V (разделение легиона на маневренные манипулы было осуществлено еще в 320 году после позорного поражения от самнитов в узком Кавдинском ущелье). В широком понимании «легионерская революция» — это изменения в культуре античного мира, основополагающие принципы которых сами римляне очертили следующим образом: «libertas — самостоятельность личности и ее свобода отстаивать свои интересы в рамках закона; justitia — совокупностью правовых установлений, ограждающих достоинство человека в соответствии с его общественным положением; fides — верность долгу, составляющая моральную гарантию исполнения законов; pietas — благоговейный долг перед богами, родиной и согражданами, требующий всегда отдать предпочтение их интересам, а не своим; наконец, энергия и свобода в выполнении этого долга, называемые общим именем virtus — «гражданской доблестью» (Кнабе Г.С. Древний Рим — история и повседневность). Воплощением свободной и верной обязанности личности, чье достоинство охраняет закон, олицетворением гражданской доблести и был легионер, представитель «римского народа квиритов» (происхождение и смысл этого названия остается невыясненным).

Неоспоримыми легионерскими добродетелями были ригоризм и крестьянское укоренение на римской почве. Два абсолютно убеждающих примера. Первый: «рядовой римский крестьянин Спурий Лигустин, владелец крохотного клочка земли, проделавший двадцать одну боевую кампанию, воевавший в Македонии, в Испании, в Малой Азии, тем не менее сохранил надел, вывел в люди четырех сыновей и двух дочерей, гордился своим положением крестьянина и воина и, вступая в 171 г. до н.э. в армию в двадцать второй раз, убеждал односельчан «отдать себя в распоряжение сената и консула, идти за ним в любые края, где вы сможете честно послужить защите республики» (Кнабе). И второй: «эталоном древнего римлянина, храброго, неприхотливого и трудолюбивого, считался патриций Квинкций Цинциннат, исправно исполнявший в 460 году обязанности консула. В критический момент войны с эквами в 458 году он был заочно выбран в диктаторы. Отправленные к нему послы с сообщением об этом застали его за работой в поле — он владел небольшим (в четыре югера) наделом, который сам обрабатывал. Облачившись в тогу, Цинциннат принял высокое назначение и тут же отправился на войну, которую победоносно закончил» (История Европы. Т.1).

Не то странно, что патриция и плебея, диктатора и легионера объединяет ригористичный почвенный патриотизм — определяемый в России понятием «почвенность». «Почвенными» ригористами были и спартанцы: царь Агис сам пахал свою землю. Странной является чрезвычайная открытость civitas — римского варианта античного полиса, ведь для крестьянского, «почвенного» сознания обычным и естественным является консерватизм и культурная автаркия (лаконичная культура, «квасной патриотизм»).

«Я — гражданин!» — никто не произносил в древности этих слов более гордо, чем римлянин» (А.Богомолов). И вместе с тем право римского гражданства получало все лучшее (конечно, по мнению римлян), что было у других (в том числе и подчиненных) народов. Римскими становились чужие люди, боги, законы, искусство, культура вообще. «Римляне оказываются способнее всякого другого народа изменить свои привычки и позаимствоваться полезным», — отмечал римский историк Полибий, грек по происхождению. Собственно говоря, именно поэтому античная мифологическая культура органично вмещает в себя культуру Рима и носит название эллинистическо-римской.

Что же связывает римский консерватизм с римской же открытостью к новациям, «почвенный» ригоризм — кроме земледелия, «все остальные занятия, многообразные и неприглядные, равно далеки от правды и справедливости», по словам писателя (и агронома!) Юния Колумелы, — с пышностью римской культуры? Форма и, соответственно, формализм как способ мышления и жизни. Форма это то, что равным образом может оформлять совершенно различное содержание и благодаря этому позволяет беспроблемно переходить от одного содержания к другому — пусть даже от блина к Луне, ведь и то, и то круглое.

Римляне были ужасными формалистами. Царь-реформатор Сервий Тулий, поправ все содержательные — традиционные, родовые — отличия римлян, поделил войско на центурии по формальному количественному признаку (учитывалось лишь количество земли или денег, которое могло формально переходить и в область отрицательных величин: в шестой разряд входили пролетарии, единственным «богатством» которых были их потомки — proles). В дальнейшем, в результате борьбы плебса за свои права, были стерты все содержательные отличия между различными слоями римского народа (populus): сословные браки, должности и т.п.

Формалисты-римляне не предавали себя и в отношениях с бессмертными. Рассказывают, как к консулу, готовому отдать приказ своим легионерам атаковать противника, прибежал запыхавшийся жрец: ошибочка вышла — священные куры, дескать, плохо клевали зерно. Опровержение предварительных результатов гадания — а без соответствующего благоприятного предвещания (инаугурации) не начиналось у римлян ни одно важное дело — не произвело на полководца ни малейшего впечатления; он невозмутимо ответил чрезмерно суеверному гадальщику, что их авгурская канцелярия официально уведомила его консульскую канцелярию о положительных результатах гадания, а насколько голодны были птицы — так это их (кур и авгуров) дело. Битву консул, конечно же, выиграл. Излишне суеверный авгур погиб.

Несуеверные авгуры (а таковых было большинство) едва сдерживали смех во время своего гадания, и вряд ли их можно было в этом упрекнуть: формально все выполняется, ритуал сохраняется — чего еще нужно? Этот вопрос римлянин мог задать и богам, ведь божьего страха гражданин Рим не знал. Формула вероисповедания произносилась как «Do ut des» («я даю, чтобы ты дал»). Где тут сакральность? Чистейшее торговое соглашение. «Религиозное сознание римлян было лишено экзальтации и отличалось рационализмом и формализмом», они «неясно представляли себе своих богов, не создали яркой мифологии, которая у греков стала почвой и арсеналом художественного творчества» (История Древнего Рима).

Каждому явлению, даже абстрактному понятию (например, Свобода, Доблесть, Страх) римляне приписывали своего бога; вид и даже пол таких богов-нуминов (numina) был неопределенным, настолько же абстрактным и формальным было мировоззрение квиритов. По этой же причине римляне не создавали изображений своих богов, а заимствовали чужое (кстати, боги других народов принимались в римский пантеон голосованием в сенате). От того, что в римской форме Зевс стал Юпитером, Афродита — Венерой, а Геракл — Геркулесом содержательно в античной мифологии ничего не изменилось. Мы говорим по латыни «Юпитер», а представляем фидиевого Зевеса (а не каменную стрелу — знак, которым архаичные римляне обозначали Юпитера); мы смотрим на «Рождение Венеры» Ботичелли, а вспоминаем греческий миф о рождении Афродиты.

Совсем другое дело — право. Прославленное римское право не является римским оформлением заимствований из греческой правовой культуры; когда сегодня говорят о «романо-германской системе права», никто не вспоминает законы Солона, изучать которые в 449 году до Р.Х. римляне отправлялись в Грецию. Римское право — это чисто римский продукт, содержательная форма, элемент культуры, где сам формализм является содержанием.

В 450 году двенадцать медных (бронзовых?) таблиц с начертанными на них законами были выставлены на центральной площади Рима (форуме) для общенародного ознакомления. Это крайне существенный момент. Закон принятый, но не опубликованный считается недействительным в цивилизованном обществе. С точки зрения римского права, десять ветхозаветных заповедей, которые были вырезаны на каменных скрижалях, пересказаны народу, а потом «захоронены» в ковчеге завета в святая святых, куда заходить можно лишь первосвященнику, да и то только раз в год, не являются законами.

Как и ритуал (или магия), право является процедурой — последовательностью определенным образом взаимосвязанных действий. Конечно, эта последовательность обладает содержательным происхождением, но римлян оно волновало точно так же, как и упомянутый выше куриный голод в ритуале инаугурации. Когда в 249 году римляне и карфагеняне сошлись в решающем морском сражении, священные птицы вновь не стали клевать зерно. «Не хотят есть — пусть напьются», — приказал консул. Куры полетели за борт, а римская эскадра двинулась на карфагенскую. Сравните: «[Римские] юристы не обсуждали со своими учениками основополагающие понятия вроде правосудия, права, правоведения, хотя грекам именно эти проблемы казались чрезвычайно, даже единственно важными. Студент сразу погружался в практику, где перед ним каждый раз возникал единственный вопрос: что нужно сделать, учитывая имеющиеся факты?» (Дж.Берман).

Выдающееся достижение римской культуры — прославленное римское право — можно определить как технику овладения второй природы (то есть — общества). Равным образом это определение характеризует и не менее прославленную римскую строительную культуру. Римляне изобрели бетон — вместо природного камня, провели акведуки — вместо естественных русел, вымостили дороги, по которым до сих пор гуляют туристы, и проложили канализацию, которой до сих пор пользуются современные римляне (cloaca maxima), выстроили амфитеатры — на ровном месте, а не на склонах естественных холмов, как греки. И еще многое.

Чтобы осуществить «легионерскую революцию» с такими впечатляющими последствиями, «требовалась та сверхэнергия ума и воли, благодаря которой крошечный народ стал властелином мира, то, что сами римляне называли virtus — гражданская доблесть и мужество быть, несмотря ни на что. Такова суровая система ценностей римского гражданина. Суровая, но возвышенная» (А.Чанышев). Уникальная система, оказавшаяся способной сочетать в себе ригористическую суровость Спарты и приподнятое величие Афин. Европейский идеал.

***

Глядя на себя sub specie aeternitatis — с точки зрения римской вечности, — хочется надеяться, что наша новейшая революция несет в себе римский отблеск революции легионерской — разве мы не Европа? Будем надеяться, что нам тоже хватит энергии ума и собственной воли. И мужества быть. Несмотря ни на что. Тем более что нас, в отличие от «крошечного народа квиритов», много. Да и властвовать над миром мы не стремимся.