ШТРАФНИКИ НЕ КРИЧАЛИ «УРА!»

Чем больше времени отделяет нас от окончания второй мировой войны, тем меньше ее непосредственных участников приходит к могилам своих товарищей, к Вечному огню, зажженному в честь Победы. Вместе с ними мы теряем и правду о той страшной по своим масштабам трагедии уходящего ХХ столетия. Увы, но при наличии всего многообразия исторических документов, воспоминаний и мемуаров полководцев и военачальников, «белые пятна», все же остаются. Очень долго в СССР замалчивалась тема штрафных рот и батальонов. Формирование этих подразделений началось после издания приказа Народного комиссара обороны СССР № 227 от 28 июня 1942 года. Его целью было повышение стойкости армии, личной ответственности каждого воина за судьбу страны. В соответствии с его требованиями самые суровые меры принимались к тем, кто без приказа отступал, оставлял боевые позиции.

Сам по себе этот приказ, возможно, и был необходим в обстановке, сложившейся летом 42-го года: фашисты вышли к берегам Волги. Но его исполнение с отработанной жестокостью, с какой происходили все репрессии того времени, прибавило к неизбежным военным потерям, понесенным в боях с противником, еще и излишние, поскольку штрафники бросались на самые тяжелые участки фронта. И сколько их погибло в разведках боем, сколько от пулеметов заградотрядов, сколько расстреляли по приговорам судов военного трибунала или т.н. «троек», наверное, не узнать никогда, потому что эти потери не учитывались. Впрочем, в одной из телепередач известным военным историком Дмитрием Волкогоновым назывались приблизительные цифры: 60 тысяч приговоренных к высшей мере наказания и 600 тысяч отправленных в штрафбаты. Приблизительность этих цифр не делает их менее страшными.

В конце 80-х в Уссурийске мне посчастливилось посмотреть полнометражный документальный фильм «Штрафники», созданный режиссером Львом Даниловым на ЦСДФ. Впечатление от увиденного сравнимо разве что с тем, которое производит «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. Документальная кинохроника, отснятая советскими и нацистскими кинооператорами, беспощадна в своей правдивости, как и комментарии авторов фильма и непосредственных участников событий того времени. В ленте есть эпизод об участии штрафных батальонов в штурме Берлина, которому предшествовал прием, устроенный маршалом Жуковым командирам этих штрафбатов в небольшом немецком городке Фюрстенберге. Об этом рассказывает непосредственный участник приема и штурма, командир штрафбата, Герой Советского Союза (к сожалению, фамилию запамятовал). Знаю только, что впоследствии он стал академиком Национальной академии Азербайджана и в середине 90-х был убит в своей бакинской квартире. Убийцы не тронули ничего из вещей. Забрали только Золотую Звезду Героя. Не знаю почему, но, прочитав это сообщение в газете, усомнился в чисто уголовном характере этого дикого преступления.

Долгое время я пытался найти людей или хотя бы одного человека, которые прошли через ад штрафрот и штрафбатов. Расспрашивал историков, в том числе и военных, интересовался в ветеранских организациях. Увы… И только недавно, в разговоре со своими друзьями, услышал: тебя интересует тема штрафников? Есть такой человек. Наш бывший преподаватель…

Я благодарен братьям Павлу и Александру Стельмахам, которые познакомили меня с кандидатом технических наук, доцентом Киевского государственного международного университета гражданской авиации, бывшим командиром взвода 322-й отдельной армейской штрафной роты Михаилом Григорьевичем КЛЮЧКО, интервью с которым и предлагаю читателям.

— Михаил Григорьевич, где вас застала война?

— Наша семья проживала в Киеве. В 1939 году, окончив 7 классов средней школы, я поступил в артиллерийскую школу специального назначения, которая находилась на территории нынешнего университета физкультуры. Когда началась война, нас, курсантов, вывезли в летние лагеря под Бровары. Ходили, как положено, в форме с соблюдением всех установленных знаков различия. Рыли противотанковые рвы, строили различные оборонные сооружения под Киевом. С началом мобилизации тех, кто родился в первой половине 1924 года, забрали в артиллерийские училища, а тех, кто во второй, в том числе и меня, отпустили по домам.

Учреждение, в котором работал отец, должно было эвакуироваться в Астрахань. Решили ехать всей семьей. В Астрахани устроился работать на рыбзавод — мотористом. Когда немецкая авиация начала массированные бомбежки нефтехранилищ, Волга горела в буквальном смысле этого слова. Несмотря на протесты матери (отец в это время уже ушел на фронт), я принял решение уйти добровольцем. Наша 159-я стрелковая бригада, сформированная исключительно из моих ровесников (рядовой состав был 24-го года рождения, а командный — 23-го), была направлена на Сталинградский фронт. Мне не исполнилось еще 17. К слову, уже после войны было подсчитано, что из каждых 10 человек 23—24-го годов рождения в живых остался один…

— На каком направлении вела бои ваша дивизия?

— Первый бой мы приняли на южном фланге Сталинградского фронта. Потом были бои в Сальских степях, под Батайском, Ростовом, на Миусс-фронте и подступах к Крыму. Меня направили во фронтовую школу младших лейтенантов в Новочеркасск под Ростовом. Проучился я там всю зиму и получил звание младшего лейтенанта. К тому времени имел хорошую подготовку как артиллерист, был наводчиком орудия, но меня отправили в пехоту. Получил назначение в 197-й запасной полк, который входил в состав 4-го Украинского фронта и вел бои уже в Белоруссии. Там и случилось то, что изменило мою дальнейшую службу… Полк получил задание на выдвижение. Вышли мы из Могилева под вечер. То ли кто-то из местных жителей навел немцев, то ли сработала их разведка, но налетела эскадрилья «юнкерсов». Все произошло настолько неожиданно, что люди даже не успели разбежаться в разные стороны. Одним словом, полк фактически был уничтожен.

— Сколько личного состава находилось в полку?

— Точно сказать затрудняюсь. Людей было много. Это запасной полк. Он предназначался для комплектования кадров для всей армии. Туда направлялись бойцы и офицеры после ранений, окончания различных школ, училищ и т.д. Так вот, когда закончилась бомбежка, с трудом удалось собрать остатки полка. Кто-то дал команду уйти с дороги, которая вела на Брест, в лес. Зачем — до сих пор мне так и не понятно. Шли до двух часов ночи. Заблудились. И тут ко мне подходит политработник. Оказалось, что из офицерского состава нас осталось двое.

— А остальные куда подевались?

— Не знаю. Кого-то убило, кто-то просто сбежал. И такое случалось. Да в той обстановке никто никого не считал и даже не пытался искать.

Политрук отзывает меня в сторону и говорит: «Поскольку ты закончил школу младших офицеров, знаешь, как работать с картой, компасом, — выводи личный состав». А ведь карты старые. Ночь. Незнакомый лес. Определить местонахождение без привязки к местности — невозможно. Как быть — не знаю. Но понимаю, что от меня ждут какого-то решения. Высвечивая спичками карту, определил, что где-то рядом просека, которая должна вывести нас хоть на какую-то дорогу.

Идем по этой просеке, она плавно переходит в болото. Я впереди. Вода все выше и выше. В голове пульсирует мысль: «Куда ты идешь, тоже нашелся мне полководец». Короче говоря, когда вода дошла до груди, подумал, что все: или расстреляют, или… надо идти до конца. И только после того как уровень воды начал понемножку спадать, понял, что с первой своей командирской задачей справился. С рассветом мы выбрались из леса. Оказалось, что, сделав крюк по лесу, мы опять вышли на дорогу на Брест и … оказались в тылу отступающих немцев. На радостях, что вышли, кто-то начал предлагать вступить в бой. А как вступать, с чем? Запасной полк — это солдаты, в лучшем случае с трехлинейкой. Поскольку на меня возложили командование, принимаю решение: никаких действий не предпринимать, а дожидаться подхода наших.

И вот, в награду за то, что я вывел без потерь остатки полка, меня направили командиром взвода в 322-ю отдельную армейскую штрафную роту.

— Это был приказ по дивизии или по армии?

— По армии. Штрафные роты формировались при армиях. В данном случае по нашей 28-й армии.

— Почему выбор пал именно на вас — младшего лейтенанта небольшого росточка?

— Формальным объяснением было то, что Ключко, мол, самый достойный, имеет опыт боевых действий, справился со сложной задачей. Но это, повторяю, формальная сторона. В то время никто никого не спрашивал: хочешь ты или не хочешь. Правда, из четырех офицеров, направленных в штрафроту, в пункт назначения прибыл только я один.

— Рота была уже сформирована?

— Нет. Решение о формировании 322-й штрафной роты при нашей армии было принято. Но только когда был полностью укомплектован штат офицеров, к нам начал поступать рядовой состав из московских тюрем — Бутырской и Стромынки. Это были те, кому разрешили искупить кровью свою вину перед советским обществом. Общая численность роты составила около 300 человек. На каждый взвод приходилось по два офицера.

— Боевое крещение рота приняла…

— В Белоруссии. После форсирования реки Неман и прорыва обороны немцев остатки нашей роты, человек 12, попали в окружение. Выводить опять довелось мне. Причем бойцы полностью переодели меня, да так, что вид у меня стал, как у обычного пастуха. Вот в таком виде я и предстал перед офицером СМЕРШа. Три дня нас допрашивали, пока не выяснили, что на данном участке в прорыве обороны немцев действительно принимала участие штрафная рота, что младший лейтенант Ключко является командиром взвода.

— Михаил Григорьевич, какие конкретные задачи возлагались на штрафную роту?

— Основной была одна задача: обеспечить путь к наступлению конкретной части. А методы ее выполнения были разные: от разведки боем до взятия той или иной высоты или конкретного рубежа обороны противника. Приходилось прокладывать дорогу и в минных полях. В общем, можно сказать так: штрафниками командование затыкало все дыры, они призваны были исправлять промахи начальства, которое ради обнаружения огневых средств противника посылало на верную смерть тысячи бойцов, ведь жизнь осужденных ничего не стоила. Вот и гнали в самое пекло одну штрафроту за другой…

— Немцы штрафников боялись?

— Вы знаете, наверное, да. Ведь атака подразделения штрафников — это психологическая атака людей, заведомо приговоренных к смерти. Отступать им было нельзя — только вперед. Представьте себе людей, которые бегут на вас цепь за цепью и орут благим матом.

— Известно, что ни «Ура!», ни «За Сталина!» штрафники не кричали.

— Конечно нет. В атаку шли с матом. Да и как кричать «За Сталина!», если он их, собственно говоря, приговорил к смерти…

— Как вели себя в бою бывшие заключенные? Ведь они знали, что в живых остаться шансов практически нет.

— Во-первых, сталинская идеологическая машина прорабатывала мозги людей так, что многие считали действительно за честь, ценой пусть даже собственной жизни, оправдать оказанное им доверие. Вы понимаете, я многое видел на войне. И поначалу тоже не мог понять, что же заставляло 17-летних пацанов бросаться, в буквальном смысле слова, на колючую проволоку заграждений немецкой обороны в астраханских степях. Идея? Вера в правильность советской идеологии?

Во-вторых, в военные годы в тюрьмах было очень тяжело. И люди предпочитали попасть на фронт, надеясь, что все худшее, что может случиться, произойдет не с ними.

— Сколько людей теряла рота после каждого боя?

— Я не могу сказать. Я не знал, сколько личного состава вошло в бой и сколько из него вышло. Бои шли непрерывно. За первой полосой фронта шла вторая. Пока одна восполняет потери, другая продолжает сражение. И так постоянно. Рубеж за рубежом. Я отчетливо помню бои под Брестом. Брали высотки. Так там из роты почти никого не осталось в живых. Я был ранен и контужен. Родители получили извещение о моей гибели. Кстати, и под Ростовом тоже после одного из боев на меня была отправлена похоронка…

— Но пополнение все же осуществлялось. Штрафники — особый контингент…

— Это только при формировании контингент в роте был из бывших заключенных. В дальнейшем пополнение к нам поступало из частей армии, фронта.

— А за какой проступок можно было попасть в штрафную роту из боевых частей?

— По разным причинам. К примеру, за нарушение дисциплины. Попадали и за дезертирство. Были случаи и просто смешные. Я помню, одного прислали к нам только за то, что командиру не понравилось, что у солдата такая же борода, как у него самого, что привело к конфликту. С изданием приказа № 227 командир мог добиться, чтобы неугодного солдата отправили в штрафную роту. В связи с этим в штрафбатах и в штрафротах проблем с личным составом не было.

— Михаил Григорьевич, штрафные роты формировались и действовали в масштабах армии. А штрафбаты?

— Формирование штрафбатов, как и штрафных рот, было предусмотрено сталинским приказом № 227, известным больше как приказ «Ни шагу назад!». В нем четко было сказано: в пределах фронта формировать от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов численностью до 800 человек.

— Известно, что штрафбаты отличались от штрафных рот тем, что формировались исключительно из офицерского состава.

— Совершенно верно. Мы изучали этот приказ. В нем говорилось, что штрафбаты имеют целью дать возможность лицам среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свою вину перед Родиной, отважной борьбой с врагом на более трудных участках боевых действий. Направляли в штрафбаты на срок от одного до трех месяцев. Все военнослужащие подлежали разжалованию в рядовые, у них отбирали награды, которые хранились в отделе кадров фронта. Штрафникам выдавалась красноармейская книжка специального образца. Им выплачивалось денежное содержание — 8 рублей 50 копеек в месяц. Полевые деньги штрафникам не выплачивались.

— Если на участке фронта действовало до трех штрафбатов, то сколько же было тогда штрафных рот?

— Думаю, не ошибусь, если скажу, что несколько десятков. Эти подразделения были выгодны командованию. С одной стороны, их существование позволяло хоть как-то поддерживать уровень дисциплины. А с другой, как уже говорилось, ими можно было проверить правильность принятого решения. К примеру, надо взять тот или иной рубеж. Как выяснить, какие силы сконцентрировал там противник? И отдавался командиру штрафроты приказ: силами одного-двух взводов, а иногда и роты произвести ночью разведку боем. Понесет потери рота, не понесет — этот вопрос никого не волновал. Главное было не допустить потерь линейных подразделений. Ни в одном официальном сообщении Информбюро никогда не сообщалось, что та или иная высота, населенный пункт взят силами штрафной роты или штрафбата. Это было запрещено! Назывался полк, дивизия, армия. Мы были и в то же время нас вроде и не было.

— Судя по численности личного состава штрафрот и штрафбатов, уровень дисциплины у офицерского состава был ничуть не выше, чем у рядового?

— Поэтому и воевали четыре года…

— Вернемся к вашей роте. Как вы строили свои отношения с этими людьми? Ведь многие из них были и по возрасту старше, и жизненным опытом богаче, да к тому же прошедшие школу тюрем. Как они к вам относились?

— Только по-товарищески. Другого отношения в тех условиях быть просто не могло. Показывать своим отношением, что я выше их, означало не вернуться живым после первого же боя.

Был у нас такой случай. Прибыл к нам молодой офицер. В новой форме, при золотых погонах, которые тогда были только введены. Выстроили роту. И он что-то долго говорил, вышагивая вдоль строя. А щеголей на передовой не любили. И кто-то со строя выкрикнул, мол, заканчивай п…, покормил бы лучше. Тот в мгновение вскипел. Кто? Застрелю! Выходи! В ответ — мат. А уголовники народ сплоченный. Ряды сомкнули. Он выхватывает пистолет и стреляет на голос. Одному пуля прошла сквозь бок, второму попала в ногу, третьему — рикошетом в палец. Всех троих забрали в лазарет и, как искупивших свою вину кровью, отправили потом в войска. А этот офицер не вернулся после первого же боя. И никто особо и не интересовался, что с ним. Когда я спросил у своих, те только отвели глаза в сторону.

Других отношений, кроме уважительных, на фронте быть не могло. Ведь, по большому счету, все зависели друг от друга. Существовал строгий закон: в бою ты должен поддержать товарища огнем, когда он делает перебежку. Если не сделаешь этого, жизни тебе не будет. Может, поэтому я так долго и прожил, что не пытался бравировать ни своим положением, ни своими знаниями. Наоборот, многому учился у своих солдат. Ведь и среди тех же зэков попадались люди, достойные уважения. Я не пытался давить на них, доказывая свою правоту. Если я считал, что надо делать так, а не иначе, то пытался их убедить в правильности моего решения. Если они не соглашались — что ж, за кобуру я не хватался.

— А были случаи отказа подняться в атаку, самострелы?..

— Были. Но если кто-то не мог под огнем противника оторваться от земли, то его заставляли это сделать свои же. А что касается самострелов, то стреляли через буханку хлеба. Чтоб не было видно ожога, потому что в лазарете обязательно проверяли: ранение или самострел.

— И проходили такие самострелы?

— Проходили.

— Проявлялись ли в условиях войны у тех же бывших заключенных привычки из их прежней жизни?

— На войне человек находится в экстремальных условиях, он подчиняется тем законам, которые диктует обстановка боевых действий. Вот, к примеру, у меня был ординарцем боец, трижды приговоренный к высшей мере наказания, не единожды совершавший побег из мест заключения. Казалось бы, такого уже исправить никто и ничто не может. А война исправила. Когда мы проходили через села или останавливались в них, он, имея всегда при себе несколько зерен бобовых, собирал вокруг себя женщин и гадал им. За это они приносили ему кое-что из продуктов. Потом он этим нас кормил. С питанием на передовой было ведь очень плохо. Понимаете, не воровал, а зарабатывал!

Но были и такие, которые срывались и под воздействием спиртного совершал просто глупые проступки. Помню, под Кенигсбергом мы остановились в одном из фольварков. Кто-то принес самогон. Нашлись желающие выпить. И не только из числа солдат, но и офицеров. Рядом стоял дивизионный взвод связи. Они пошли туда. Командира связали, обезоружили. Веселились до тех пор, пока не приехал караул из соседней части. На утро заседание «тройки». Всех участников судили. Командира нашей роты капитана Рысева, кстати киевлянина, разжаловали и направили к нам же, но уже штрафником, остальных судили.

— Но ведь офицеров направляли в штрафные батальоны?

— В то время на эти формальности уже никто не смотрел. Кстати, вскоре там же, под Кенигсбергом, он и погиб.

— Вооружение у штрафников было такое же, как и в линейных ротах?

— Такое же. На фронте-то особо и не ждут, когда тебя обеспечат тем или иным снаряжением. Сами вооружались, благо трофейного оружия хватало.

— Личный состав штрафных рот не особо выделялся знанием азов военной науки. Их ведь без обучения бросали в бой.

— Конечно. Это были по большому счету живые мишени и поначалу имели чисто психологический фактор влияния на противника. Но дело в том, что боевая обстановка очень быстро учит. И человек начинает понимать, что его жизнь зависит от умения владеть оружием, грамотно действовать на поле боя.

Приведу интересный и, на мой взгляд, поучительный пример. Через позиции нашей зенитной батареи вели колонну пленных немцев. Вдруг налетела пара «мессершмиттов». Наши зенитчики открыли огонь, но попасть в цель никак не могли. И тут из колонны выходит немец, подходит к одному из орудий и показывает знаками командиру, мол, дай я сяду за наводчика. Тот посмотрел и… разрешил. Немец вытащил свой прицел, наверное цейсовский, поставил на орудие и с первого выстрела подбил свой же «мессер».

Или вот другой случай, под Кагарлыком. Из-за бугра неожиданно появилась немецкая танковая колонна. Ни мы, ни они не ожидали подобной встречи. Растерянность в действиях обеих сторон была очевидной. Не растерялся только наш наводчик одного из орудий, отличный парень, два ордена уже имел к этому времени. Он мгновенно развернул пушку и первым же выстрелом попал в головной танк. Да так, что башню просто подбросило вверх. Шедшие за ним машины дали задний ход.

Но были, к сожалению, и другие случаи, когда растерянность, халатность приводили к большим потерям. Под Элистой, помню, был такой эпизод, когда, находясь в лесопосадке, один немецкий танк почти целый батальон уничтожил. Почему? Да потому, что когда шли через калмыцкие степи, — жара, идти тяжело, а нам, конечно, выдали противотанковые ружья, гранаты, — солдаты, чтобы легче было на марше, все «лишнее» просто выбросили. Так вот, пока мы начали окапываться, немецкие танкисты, видя полную растерянность, просто-напросто начали из пушки и пулемета расстреливать батальон. Один, правда, пэтээровец сделал в их сторону выстрел. Те направили танк в его сторону и просто гусеницами втерли его в землю. А попади он с первого выстрела — и себе бы жизнь сберег, и многим другим. Умение владеть оружием — это великое дело на войне.

— Михаил Григорьевич, когда ваша часть вышла на границу Германии, как вели себя солдаты на территории врага?

— Что запомнилось, так это, когда вышли на границу Пруссии, большого размера плакат со словами: «Солдат, ты судья!» — и подпись: «Илья Эренбург». Не думаю, что здесь нужно что-то объяснять.

Нашу роту, усилив танками со спецоборудованием для проделывания проходов в минных полях, бросили на прорыв неприступной, по мнению немцев, глубокоэшелонированной обороны. Как известно, она была преодолена. После этого мы прошли всю Пруссию — ни одного гражданского лица не видели. Правда, один раз, когда уже взяли Кенигсберг, помню, шли маршем через какое-то село. И из двора вышла немка с ведром. Хотите верьте, хотите нет, но вся рота — человек 40 нас было — остановилась. Смотрели на нее, как на нечто невозможное. Не должно было быть живых немцев!

Сегодня это может показаться дикостью, но в то время у многих были свои счеты с немцами: у кого-то погибла семья, кого-то из родных угнали в Германию. И эта злость была настолько сильна, что мы могли действительно на одном дыхании не только до Берлина дойти, а если бы понадобилось, то и до Франции. Была просто жуткая ненависть. Тем более что, проходя через ту же Пруссию, мы встречали наших соотечественников, силой вывезенных на работу в Германию, освобожденных из концлагерей пленных.

Один эпизод запомнился на всю жизнь. Идет группа людей в концлагерной одежде. Выяснилось — французы. На улице зима, а они в деревянных колодках на босую ногу. И по брусчатке только звук: цок, цок, цок… Причем идут на север, а не на запад. Мы пытались им объяснить, что Франция в другой стороне. А они на нас смотрят туманным взглядом и продолжают идти. Страшное зрелище…

Но в той же Пруссии мы воевали уже не только с немцами, но и с власовцами. Причем, бои были очень тяжелые.

— Власовцы, как известно, в плен не сдавались.

— Они, может быть, и сдались бы. Но в плен их просто не брали. И они это знали, пощады им не будет, поэтому сражались до конца. В марте 45-го под Пилау они полностью добили остатки нашей роты.

— Ваша рота принимала участие в штурме Берлина?

— Нет. Мы дошли до предместья. А потом нас посадили на танки армии маршала Рыбалко и в спешном порядке перебросили в Чехословакию на помощь пражскому восстанию. В Праге и закончилась для меня война.

— Штрафников награждали орденами и медалями?

— Как правило, нет. В виде исключения награждали только в том случае, если отличился в бою и получил ранение. Тогда после перевода в другую часть могли наградить, как искупившего свою вину кровью.

— Какими наградами отмечен ваш боевой путь?

— Медаль «За отвагу» я получил под Ростовом за то, что в боевой обстановке восстановил связь для корректировки минометного огня. Вручал ее мне командующий фронтом. Не поверите, но положил медаль в полевую сумку и забыл о ней. Первый орден Красной Звезды получил за бои на реке Неман. А вот второй никак не могу получить и по сегодняшний день.

— Почему?

— История довольно интересная. В 46-м при расформировании нашей части помогал начальнику штаба разбирать документацию и наткнулся на выписку из приказа по нашей 130-й стрелковой, от 23 февраля 1945 года. В ней значилось, что от имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленную при этом доблесть и мужество лейтенант Ключко награжден орденом Красной Звезды. Для меня это было полной неожиданностью. Спрашиваю у начштаба: как же так, где орден? А он то ли в шутку, то ли всерьез: «Не получил, так получишь. Радуйся, что живой остался».

Тогда мы относились к «железкам» более чем равнодушно. Поскольку самой большой наградой для меня действительно была жизнь. И я до сих пор, вспоминая войну, удивляюсь, как мне удалось не погибнуть. Ведь части, в которых я служил с 10 января 1942-го по 13 мая 1945 года, участвовали в непрерывных боях. Поэтому я не стал предпринимать никаких действий, чтобы получить заслуженную награду. Но выписку из приказа оставил себе на память. И вот только спустя 55 лет, услышав по радио, что кто-то из фронтовиков по прошествии стольких лет получил свою награду, в начале этого года решил пойти в наш Жовтневый райвоенкомат. Просто выяснить: можно ли и мне получить свой орден.

Принял меня капитан, выслушал и заверил, что никаких проблем не будет, надо только снять копию с выписки и все. Я где-то в глубине души обрадовался, но оказалось — преждевременно. Сколько туда потом ни приходил, с капитаном больше встретиться не смог. Добился приема у военкома. Тот тоже внимательно выслушал. И только. Пять раз звонил в военкомат, чтобы узнать, как же решается мой вопрос, но секретарь так и не соединила меня ни разу ни с тем же капитаном, ни с военкомом. Ходить в военкомат больше времени нет. У меня ежедневные занятия со студентами. Да и, откровенно говоря, не поднимать же шум по этому поводу. Ведь прожил я без этого ордена столько лет, проживу, дай Бог, и дальше. Но горький осадок остался. Ведь заверили же меня, что раз есть выписка из приказа по дивизии, никаких проблем с вручением ордена не будет и никаких запросов в архив посылать не надо. Но, очевидно, в нашем военкомате есть вопросы посерьезнее…

— Михаил Григорьевич, на фронте были не только бои, потери друзей, но, наверное, минуты отдыха. Молодость ведь требовала и развлечений?

— Не было у нас ни того, ни другого. Передний край — это бои, слякоть, грязь, голод. Не припоминаю ни одного случая, чтобы к нам на передовую приезжали какие-то агитбригады, артисты. Не доезжали они до передовой.

Вы знаете, когда мы шли через Гродно, я увидел в нескольких домах электрический свет. Для меня было странно, что люди, оказывается, могут жить нормальной жизнью. За время войны мы просто отвыкли от этого понятия — нормальный человек. Мы были похожи больше на зверей в человеческом облике. И я так себе думаю, что пока мы были людьми, это и стало одной из тех причин, что немец загнал нас аж до Волги. А вот когда озверели — дошли до Берлина.

— Ну, а как с фронтовыми «ста граммами»?

— И их у нас не было. Это неправда, что штрафники шли в атаку под воздействием спиртного. Как правило, шли голодными. Случалось, по двое суток ни крошки во рту не было. Воду кипятили и пили. После бомбежек ночью лазали по переднему краю в поисках убитых лошадей или других животных.

Под Мелитополем или Мариуполем, точно уже не помню, в одном селе стояли полдня. Хозяйка угостила настоящим украинским борщом. Так после этого я сутки от болей в желудке корчился. Может, в других подразделениях было по-другому. Не знаю. Но говорю о том, что довелось пережить самому и тем, кто служил со мной.

— Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

— Демобилизовался я в 46-м году. Приехал в Киев. Не буду вдаваться в подробности, но, к большому счастью, все в нашей семье остались живы. Пошел учиться в 10-й класс. Затем стал думать, что делать дальше — идти работать или поступать в какой-то институт. Родители настаивали на первом, поскольку надо было зарабатывать на хлеб. Послевоенное время было ведь очень трудным. Но я все-таки переубедил их и поступил в Киевский институт гражданской авиации. Там выдавали форму и к пайку дополнительно сто граммов хлеба. Потом поступил в аспирантуру. И вот уже 53 года моя жизнь связана с этим вузом.