РОМАН БАЛАЯН: О ВРЕМЕНИ, КИНЕМАТОГРАФЕ И О СЕБЕ

«Балаян — режиссер парадоксального мышления, автор томительно-нежных и яростных — уязвимых — картин, исполненных подспудной страсти, скрытой горечи. Он ставит фильмы о беззащитных героях...»

Из книги Зары Абдуллаевой «Живая натура»

Роман Балаян родился в Нагорном Карабахе в 1941 году, и годы войны были для него безмятежным временем раннего детства. Его мама, по профессии врач, играла в любительской опере, замечательно пела и аккомпанировала себе на гитаре. Отца он узнать не успел. Волею судеб попал в Киев, где закончил факультет кинорежиссуры Киевского театрального института. Женат, имеет сына и дочь. А впрочем, в представлении он, пожалуй, не нуждается. При всем разнообразии его фильмов, их, несомненно, роднит одно: внимание к миру не самого, может быть, заметного, не самого примечательного человека, которым может оказаться любой из нас. «Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы, как истории планет, — сказал поэт. — У каждой все особое свое. И нет планет, похожих на нее». Одни картины режиссера вызывают легкую печаль и ностальгию по самим себе — несвершившимся, другие, такие, как «Полеты...», буквально раскалывают общество на два лагеря — ярых защитников и, не менее, ярых противников. Однако равнодушными они не оставляют никого. Недавно в Доме кино состоялась премьера очередного фильма режиссера «Первая любовь»...

— Роман, вы снимаете уже давно и наверняка можно сказать, что существует авторский кинематограф Романа Балаяна, где почерк режиссера узнаваем с первых же кадров картины. Он претерпел какие-то изменения за эти годы?

— Никаких. Абсолютно. Может разниться тема и выбор того, о чем я собираюсь сказать, но меня всегда интересовали «тихие» истории, которые в то же время невозможно прочесть, проглотив за вечер. А поскольку сейчас есть видео, то видео можно листать, как книжку. Посмотрел часть — отложил. Может быть, это недостаток моих фильмов, что их стоит так смотреть, но по-другому я снимать не умею. Но есть же процент людей, которым нравится.

— Я думаю, очень большой процент.

— Нет, я-то знаю, что как раз небольшой. Я, скажем, после «Полетов...» снимаю фильмы, которые большинству не нравятся. Но это не значит, что меня можно заставить делать что-то другое. Может быть, меня это несколько смущает, но не настолько, чтобы я перестал быть таким, какой я есть.

— А по какому принципу вы выбираете сценарии или литературу для экранизации?

— Ну, вот, к примеру, нам с вами дадут пять рассказов. Вы выберете один, а я — другой. Чем это обусловлено, я не знаю. То есть я вижу в какой-то вещи, что я могу себя применить уже кинематографически. А более чудный, даже гениальный рассказ, почему-то меня не трогает. То есть кинематографически не трогает. А как читателю мне может быть интереснее и что-то другое.

— А почему вы взяли в работу «Первую любовь» Тургенева?

— Ну а почему не «Первую любовь»? Вообще-то я решил снять классику, чтобы ничего не выдумывать о современности. В прошлые годы я классикой занимался, потому что нельзя было современностью — откровенно, а сейчас этой современности даже не хочется касаться. Противно сойти на то, чтобы снимать, как сейчас, плохо все и хищно, и ужасно. Ну, мне неинтересно. Это разговор пятилеток. Знаете: были пятилетки, вот в искусстве есть почему-то пятилетки тоже: сегодня — вот это, завтра — то. Любовь была интересна, будет интересна. Я имею в виду вообще это понятие.

— А она в жизни еще существует?

— Ну, безусловно. А в том возрасте, о котором идет речь, тем более существует. В фильме мой герой себе придумал, что он любит это существо. Ему это необходимо было придумать.

— А может быть, любая любовь в какой-то степени придумана, в зависимости от того, насколько человек в данный конкретный момент нуждается в этом чувстве?

— Но первая любовь, она вот этим и отличается, что ты придумываешь себе объект, какой бы он ни был. Это необходимая гимнастика внутренних чувств, которую проделывает каждый человек. А вобщем-то любовь в обществе всегда была избирательна. Раньше она была несколько более наивной, более идеализированной, сегодня она носит несколько прагматический характер.

— Какие качества актрисы Михалковой побудили вас остановить на ней свой выбор на роль главной героини? Этот выбор не всем показался удачным.

— А я знал заранее, что многие ее воспримут только как дочь Михалкова. До нее я просмотрел несколько «дежурных» красавиц, человек 10, очень приличных актрис, кстати говоря. Но не нашел. А потом вспомнил, что она хотела у меня сниматься. Аня учится на 2-м курсе ВГИКа. Я знаю ее с 8-летнего возраста, очень люблю ее отца. Когда она пришла — вначале не очень понравилась. Но я ее повел на грим, на костюм... И внутренне решил, что лучше я ею займусь, чем кто-то другой.

— В обществе очень многое изменилось за последние годы. Чувствуете ли вы на себе положительное или отрицательное воздействие этого? То есть, вам легче или тяжелее?

— Внутренне мне тяжелее. Но чисто прагматически, я наоборот в это время выигрываю. Ко мне обращаются, дают деньги на фильм. Раньше те, кто штопали фильмы на производственную тематику, были в фаворе, а теперь ищут таких, как я.

— Вы принимаете эти предложения?

— Нет, пока я ни одно не принял. Я пока работаю с теми, кого я выбираю. Пока есть возможность.

— А пытаются диктовать свои условия?

— Были и такие. Один вообще предлагал безумные деньги на картину, чтобы я его девушку снял в главной роли. А она никак не подходила. Сейчас много таких. Я знаю фильмы, которые таким образом снимаются.

— Что вы сейчас делаете?

— Как режиссер я отдыхаю. Как человек я думаю. Собираюсь другую вещь снимать, тоже о любви, но совершенно в другом плане. Александр Роднянский будет основным продюсером, и Госкино России опять дало деньги. Рабочее название картины «Ангел-хранитель». Сниматься фильм будет, скорее всего, за границей, он по своему менталитету не может сниматься у нас. И идея мне в голову пришла тоже там.

— А вы не хотите вернуться к своим корням и сделать картину на армянскую тему?

— Я хотел, уже сценарий был утвержден. И началась война в Карабахе. Это «Буйволица» Матевосяна — гениальная история, которую можно трактовать как хочешь. Можешь просто воспользоваться ею, как поводом. Сюжет: Буйволица, у которой нет пары, бросается по воле автора по всей Армении в поисках Буйвола. А буйволы в Армении давно перевелись (улыбается).

— И не только в Армении...

— Да. А по ходу происходят различные события: смерти, рождения, счастье, горе... Такая вот библейская история.

— А это кино можно было снять только в Карабахе?

— Нет, это как раз скорее история континентальной Армении. Но у меня настроение из-за этой войны настолько плохое, что я не могу там снимать. Предлагали сделать это в Израиле. А зачем? Придет время — снимем. Эта вещь не стареет. Это будет совершенно другое кино. Другая пластика, другая чувственность.

— Чего вы ожидаете от тех, кто смотрит ваши фильмы?

— Мне кажется, они должны выйти с каким-то грузом, с ощущением того, что они что-то не доделали в этой жизни, или неправильно делали. Заглянуть внутрь себя. Побыть немного наедине с собой.

— А есть в жизни что-нибудь, о чем вы глубоко сожалеете?

— У меня есть такое графоманское ощущение, что я был бы хорошим композитором, если бы вообще знал ноты. Я все время сожалею о том, что не учился в музыкальной школе. Я считаю, что в музыке я был бы лучше. Я больше люблю, когда я один что-то придумываю и воплощаю. А в кино ты связан с большим количеством людей. Вроде бы как колхоз, а я председатель. Музыка -— это самое лучшее... Хорошо быть живописцем, но мне этого недостаточно. Живопись — более интимная вещь, а музыка может стать явлением вселенной.

— Какие человеческие качества отталкивают вас больше всего?

— Может быть, я неправ, но не люблю, когда люди делают что-то только ради карьеры. А сегодня и подавно: те, кто не мечтают о карьере, — просто дураки. Но я всегда терпеть этого не мог. Очень болезненно переношу подхалимаж. По крайней мере, я этим пока не занимался. Сейчас, правда, время предприимчивых. А я говорю о тех, которые снимали на определенную тематику, в партию вступали ради карьеры.

— Вы не допускаете, что могли быть люди, искренне верящие в коммунистические идеалы?

— Ну, это старые большевики. А среди нашего поколения — никогда.

— А какие качества вас привлекают в человеке?

— Открытость, наверное. Открытому человеку я прощаю любой поступок, если вижу, что человек искренен. Кстати, и за годы советской власти были сняты замечательные фильмы, искренно сделанные. Какая разница, какому богу или дьяволу они служили? Каждое время диктует какого-то божка, а художник увлекается. Скажем, «В огне брода нет». Замечательный фильм. Как можно это стереть?

— Что вы можете сказать о положении, в котором находится украинский кинематограф сегодня и киностудия им.А.П.Довженко, в частности?

— Ну если коротко: положение — ниже среднего. У меня есть какие-то представления о том, как это исправить, но они никого не интересуют. В частности, я считаю, что нужно отказаться от полной дотации Госкино, брать у Госкино мизер и давать деньги конкретным продюсерам, а не направлять их на студию. Эта малая сумма для любого продюсера достаточна, чтобы, варьируя ею, снимать картину. Только таким образом можно привести частный капитал к сотрудничеству. Меня, например, абсолютно не убедил один человек, который доказывал, что Дзюба был плохим министром, потому что он выделил больше денег на развитие детской художественной самодеятельности, чем на кино. Правильно сделал. Другое дело, что Дзюба вообще не должен был соглашаться на пост министра. Это я ему сказал лично в его кабинете. Но у нас умеют уговаривать. А я думаю, что Дзюба им нужен был, как последний рубеж, который тоже надо было взять. Свергнуть такой авторитет. Чтобы их совсем не было. Ну вот его и употребили. А от личности министра культуры что-то зависит только в том случае, если он действительно представляет собой личность. А насчет денег, так в детской самодеятельности хоть перспектива есть. Оттуда можно вырасти. Я не думаю, что сегодня в украинском кино так много режиссеров, которые могут что-то сделать. Нельзя же из-за трех, пяти, шести человек на весь кинематограф требовать деньги.

— Но вокруг этих пяти собирается группа в 50 человек, которые тоже остаются без работы.

— А я считаю, что людей на студиях нужно сокращать. Если ждать еще два года, это будет еще более болезненный процесс. Человеку нужно дать год, например, и пусть он ищет другую работу.

— А люди на картину будут собираться по контрактной системе? Не упадет ли при этом уровень профессионализма в группе?

— Не упадет. Во Франции вот вообще нет киностудии. Есть съемочные павильоны, звуковая база, съемочная техника. Это все разные организации, в разных местах города. Набирают людей на период производства фильма. Раньше эта огромная фабрика — киностудия Довженко могла существовать, потому что была другая система ценностей. Можно было протирать штаны на студии целый день по буфетам. Кстати, киностудия ведь единственное учреждение, где человек не работает, а стаж идет. Вот я в сумме 8 лет работал, а стаж у меня 25 лет. Ты смотри (задумался), можно ведь на пенсию уходить... Так что я считаю: чем раньше, тем лучше. Только надо разработать щадящую систему. У нас ведь нет такой системы социальной защиты, как в капиталистических странах, а человек не виноват, что его на улицу выгоняют. Люди ведь все равно без работы, зарплаты не получают. Надеются на что-то, на что не следует надеяться. Кино не будет обеспечено деньгами, если их будут ждать от государства. У него нет денег. Оно сначала свои вопросы утрясает и военные. Сейчас у талантливых людей больше шансов достать деньги и сделать фильм. Это хорошо для искусства, а для жизни плохо. Вот такая дилемма. А студии устаревают и морально, и технически. На аппаратуре, которая есть на киностудии Довженко, сейчас уже просто нельзя работать. Я через это прошел: это — ужас. У меня было 18 перезаписей по последней картине, которые я забраковал, поехал на «Мосфильм» и сделал.

— Грустно... Задам вам еще один вопрос: что бы вы хотели сказать напоследок нашим читателям?

— Я хочу, чтобы у них не сложилось впечатление, что если сегодня мне лучше, чем некоторым из них, то я не знаю, каково им. Если я это забуду — мне грош цена.