ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА СВОБОДЫ

Иногда человеческая память творит чудеса. Причудливые дежа вю коварно выскакивают, казалось бы, в неожиданных ситуациях. Тем не менее имя Гелия Снегирева, как это ни странно, неразрывно связано с моим детством. Странность, но именно из того советского черно-белого мира происходит, как мантра, сказанное с милым сердцу диаспорным акцентом: «Предлагаем вниманию наших слушателей очередной отрывок из романа «Патроны для расстрела» украинского писателя Гелия Снегирева».

Мой отец — простой советский служащий — каждый вечер настраивал не первой молодости «Ригонду» на западные голоса и, хитро прищурив глаз, слушал «правду». Я же тогда воспринимал эту информацию, как музыку из неизвестного таинственного мира. Ведь откуда я мог знать, что существует альтернатива октябрятско-пионерской вселенной, что где-то живут люди, не только не довольные существующим положением дел, но и имеющие смелость бороться, противостоять «системе». В те недалекие годы моего детства я еще ничего не знал ни о диссидентском движении, ни о генерале Петре Григоренко, ни об академике Андрее Сахарове, ни о Василии Стусе, ни о Викторе Некрасове, ни о Хельсинкской группе, ни об архипелаге «ГУЛАГ»... Но все эти имена и названия откладывались в подкорке мозга, чтобы неожиданно, в начале 90-х, в уже подростковом возрасте всплыть и занять должное место в иерархии молодого сознания.

Запоем прочитывались старые-знакомые снегиревские «Патроны для расстрела» о так называемом процессе СВУ, уже сейчас — документальный «Роман-Донос». Его «Патроны» даже тогда, на перестроечно-самостийницком подъеме, когда уже не удивляли ни правда об Ильиче и ОУН-УПА, ни о сталинских репрессиях с голодом 1932—33 гг., казались полнейшим донкихотством, каким-то упрямым самоубийством. Больше всего меня поражало игриво-трагическое чувство внутренней свободы, свободы человека, имевшего смелость посвятить свой роман «тем гражданам моей Отчизны, которые еще не совсем забыли, что человек должен говорить то, что думает».

Действительно, удивления достоин его неистовый нонконформизм, который по силе и безоглядности можно сравнить разве что с нонконформизмом Стуса. Представьте себе: успешный писатель, член партии, член партбюро, главный редактор студии документальных фильмов, родной дядя которого — Вадим Собко — один из самых влиятельных лидеров союза писателей... Казалось бы, что тебе еще нужно, в какие диссиденты с таким багажом? Сиди и не рыпайся — ползи вверх, будь таким, как все, пиши себе и дальше футбольные и шпионские повести. Тем не менее обостренное восприятие советской действительности и естественное чувство справедливости превратили его в непримиримого диссидента-антирежимщика. Наверное, слишком сильно инфицировала его хрущевская «оттепель» духом свободы. На всю жизнь.

Гелий Снегирев четко осознавал цену своих произведений, зная, чем обернется его упрямое диссидентство для него самого и для его семьи. В письме из тюрьмы своему другу Григорию Кипнису он писал: «Все, дорогой мой, предопределено. Но по-хорошему я отсюда не убегу... Я все взвесил, и знаю, на что иду...» Осознавал и, больной, почти слепой, продолжал писать. Тогда получили широкую огласку его «Открытое письмо президенту США Картеру» и «Обращение к вождю». А «Патроны для расстрела» буквально перенасыщены инвективами режима: «Страна — хищник, страна — уничтожитель всего живого», «страна, в которой все без исключения, снизу доверху — говорят не то, что думают», «чтобы и в дальнейшем оставалась самой мощной и непреодолимой тюрьмой народов». Очевидно, после этого система уже не могла терпеть подобное разоблачительство. В секретных реляциях КГБ от 1977 года за подписью Юрия Андропова скупо, но выразительно сообщалось: «Особым антисоветизмом проникнут пасквиль Снегирева «Обращение к вождю»... В нем Снегирев призывает к ревизии марксистско-ленинского учения, возрождению частной собственности, роспуску колхозов, ликвидации Советской Армии».

Понятно, что подобное тогда не прощали: вскоре появился «победный» отчет от 19 сентября 1977 года о его аресте и привлечении к уголовной ответственности. Потом была голодовка, затянувшееся следствие под надзором самого Андропова, фабрикация «преступной деятельности» из чистой воды инакомыслия, ужасный паралич, нравственные издевательства, «отказ» от «диссидентской ереси» и смерть в столичной Октябрьской больнице.

Тяжело читать Гелия Снегирева. Только сейчас понимаешь, насколько нужными и важными были его страстные слова, слова мужественного и несгибаемого человека, слова, чей смысл так много значит для тебя и сейчас: «Ради моей родины, ради нашей с вами родины, граждане судьи и вы, люди в зале. Пусть я стану первой ласточкой, извещающей весь мир, что на нашу родину идет Весна Свободы! Нужно же как-то начинать — начнем с меня. Пусть мир увидит, что моя родина готова наконец сбросить с себя тесное идеологическое рубище, задубевшее от слез, крови и пота!»