Он называл ее — «рыбка моя»

То ли невыносимая головная боль, то ли непривычная глухая тишина возвратили ему сознание. «Лучше бы оно не возвращалась», — подумал Иван, когда увидел высоченную фигуру немецкого солдата, которая, заслонив солнце, нависла над его телом.

С усилием поднявшись на ноги, наблюдал, как беззвучно шевелятся губы немца и подрагивает в руках автомат.

Шеренга, состоявшая из двух десятков военнопленных, вытянулась в стороне от главной колонны. Неторопливо обходя ее, обер-лейтенант придирчиво вглядывался в лица бойцов.

— Юда? — упер дуло пистолета в подбородок смуглого от природы солдата с зелеными глазами.

— Нет, — ответил за него стоящий рядом боец.

— Цыган?

— Нет, — снова раздался голос пленного.

— Откуда знаешь и почему отвечаешь ты?

— Знаю, потому что вместе служили, это мой помкомвзвода, а отвечаю... Так ведь контужен человек и ничего не слышит.

Засохшие струйки крови из ушей, носа и в уголке рта — свидетельство тяжелой воздушной контузии — на этот раз сохранили солдату жизнь.

Их ждала главная колонна военнопленных и далекая, окутанная туманом и пеплом, дорога от Киева до Хорола.

…Хорольские лагеря для военнопленных были известны по всей Украине. Поэтому даже часовых на вышках мало тревожили женщины, толпящиеся вдоль колючей проволоки в надежде получить хоть какую-нибудь весточку о своих мужьях, сыновьях, братьях...

Была среди них очень симпатичная, небольшого росточка молодая женщина. Звали ее Саша. Так вот, как только она приближалась к ограде, тут же попадала под прицел часового.

Как выяснилось позже, на Александре был морской бушлат со звездочками на металлических пуговицах, которые и раздражали немецких часовых. Пришлось заменить пуговицы деревянными колышками.

День за днем ходила Саша вдоль «колючки» в поисках хотя бы тонкой ниточки, которая привела бы ее к мужу. Однажды ей повезло: разговорилась с пленным русским врачом, который пообещал что-нибудь узнать. Какой же неутешительной оказалась его весточка: Ивана свалил страшный тиф!

Неподалеку от лагеря на пригорке стояла древняя церквушка. Ее каменный пол был устлан соломой, на которой вповалку, в чем мать родила, лежали больные. Они должны были умереть если не от голода, то от болезни.

Среди них, опухшего от голода, оглохшего от контузии, едва живого после тифа, нашла она своего Ивана. Нашла и забрала, ибо в тот момент обладала такой невероятной силой, такой непоколебимой верой в спасение родного человека, что остановить ее было невозможно. А он, узнав ее, лишь прошептал: «Рыбка моя».

Каким был обратный путь, помнила, наверное, только она. Но знаю, что и на своих плечах тащила, и на телеге везла, и на лошадях. А последний отрезок пути преодолели как короли: за бутылку самогона машинист домчал их на паровозе до самой Дарницы.

«Сыночек мой, Ванечка! — заголосила бабка Танаська, увидев, как, тяжело опираясь на Сашино плечо, пытается подняться на крыльцо ее старший сын. — Что же эти ироды с тобою сделали, чтоб их черти забрали!..» Переступив порог родительского дома, наполненного с детства знакомым духом и теплом, его искалеченные ноги отказались держать измученное болью тело.

Прошли наполненные ожиданием месяцы, и наконец появилась надежда, что Иван будет жить. Желтый как осенний кленовый лист встретил он освобождение Киева. Не о таком мечтал молодой помкомвзвода, не такой виделась его военная судьба.

Но жизнь брала свое: нагрузив нехитрым скарбом телегу, запряженную одной лошадкой, посадил Иван жену с ребенком на узлы с пожитками и поехал в Киев, в довоенную квартиру, по счастью, не разрушенную войной. Со временем устроился на железную дорогу. Саша, присматривая за домом, успевала вместе с другими женщинами обойти-объездить ближние и дальние села, обменивая вещи на продукты.

И вдруг как гром среди ясного неба: вернувшись из поликлиники после профосмотра, Ваня протянул жене клочок бумаги, на котором от руки были очерчены легкие с огромной каверной. Его легкие!

Она даже не заплакала. Только в глазах промелькнуло багряное пламя, а по щекам, как у мужчины, прокатилась судорожная волна.

…Из квартиры постепенно исчезали вещи. Остались две кровати и кухонный тумбовый стол, в котором хранились банки со смальцем и собачьим жиром — главными в те времена лекарствами от туберкулеза.

Однажды их маленькая дочь, изнемогая от голода, не удержалась и стянула три дерунчика со шкварками из отцовской миски.

Боже милостивый, как плакала Саша! И все твердила: «Нельзя, нельзя брать еду из папиной посуды!». А после нежно прижимала девочку к груди и рыдала еще горше.

Но Бог миловал. Ребенка уберегли, да и неусыпная Сашина забота пошла мужу на пользу. Словно и не болел никогда.

…Шли годы. Вот уж и свадьбу пышную дочурке справили. Девушка, безумно влюбленная в своего благородного, стройного лейтенанта, не успев сойти со свадебного рушника, подалась вместе с ним без оглядки в далекие края. Казалось, жизнь вошла в наезженную колею.

Александра ждала Ивана с работы. В этот день они должны были ехать к ее брату праздновать 7 ноября. Услыхав невнятный гул голосов под окнами полуподвальной квартиры, женщина отложила рубашку мужа, которую собиралась погладить. Мгновение спустя перед ней возникло испуганное лицо соседки, сердце тревожно екнуло, да так и ухнуло куда-то в пятки: «Иван!».

А он, такой красивый и молодой, лежал на строительной площадке рядом со своим убийцей-трапом, который сорвался с петель и, казалось, едва коснулся чернокудрой головы.

Саша бросилась к нему, обвивая руками, словно крыльями Святая Покрова. Но по неподвижности его ресниц, увлажненных слезой, затаившейся в уголке глаза, поняла: «Не успела!». Лишь ощутила последнее тепло, которое подобно молнии обожгло ей ладони и навеки ушло в землю.

Люди говорили, что это был несчастный случай. Нет! — видимо, то была Судьба, жестко очерчивающая жизненный предел, за который ступить человеку запрещено.

…Похоронила Александра своего Ивана, да и сама ненадолго задержалась на этом свете. Наверное, прибились мои серенькие пташки к какому-нибудь клину и, время от времени возвращаясь в родное небо, наблюдают за тем, как потихоньку стареет их дочка, а юные потомки исповедуют уже другие ценности, настоянные, надеюсь, на любви, преданности и чести.