МОЙ ОТЕЦ

Обычно я стараюсь не де-
лать собственных коммен
тариев в своих работах и не писать от первого лица. Но это как раз тот случай, когда надо говорить то, что думаешь лично, то есть именно от первого лица. У нас в семье не принято обсуждать родословную и долгими зимними (летними, осенними, весенними) вечерами вспоминать, как это было много лет назад на нашей памяти, или обговаривать семейные легенды столетней давности. Хотя легенды есть, они как-то не обсуждаются, но наши легенды всегда помогают объяснить, почему каждый из нас таков, каков он есть. По такому случаю можно рассказать пару легенд, которые придут в голову. Первой в голову пришла легенда о моем деде, которого его отец, то есть мой прадед, более ста лет назад назвал Меркурием. Что, как вы понимаете, выглядело достаточно экзотично для центральной Украины тех времен. Отцовские предки не были очень бедными людьми, хотя и не были очень богатыми, если принять во внимание, что не попали в Сибирь в годы великих общественных переломов. Надо думать, это были обычные украинские люди, которые знали, что надо работать и можно заработать деньги и почет. Предыдущее предложение необходимо для дальнейшего повествования. Так вот, когда родился мой дед, было решено, что крестить его поедет прадед, а не прабабка, или они вместе. Можно предположить, что прабабка должна была следить дома за приготовлениями к торжеству по поводу крещения и присматривать за полутора дюжиной других своих детей. Прадед Алексей запряг телегу и поехал в церковь. Священник в этой самой церкви долго изучал святцы, выискивая приличествующее новорожденному имя. Это долгое изучение, как я теперь думаю, было связано с ожиданием мзды. От мзды зависело, получит ли дед какое-нибудь стоящее имя, или такое, как Меркурий. Поскольку мой отец Константин все-таки Меркуриевич, понятно, что священник тогда мзды (а мзда, кстати, выражалась не в деньгах, а в мешке проса, или банке меда, или чего-то другого не менее сельскохозяйственного) не дождался. Теперь представим себе диалог у прадедовского дома, после наречения младенца Меркурием.

Место действия — центральная Украина, время действия — вторая половина XIX века. Беседа происходит у забора, по одну сторону которого стоит заинтересованная в имени мама, а по другую — отец с младенцем на руках.

Она с нескрываемым интересом: «Ну, як нарекли малого?».

Он, потупив взгляд: «Меркурієм».

Она: «Як?»

Он: «Меркурієм».

Она: «Як, як, як?»

Он: «Я ж кажу тобі, Меркурієм. Отець назвав».

После этого, видимо, должна была случиться некоторая размолвка с использованием разнообразных слов и выражений и аргументацией в том смысле, что ты, мол, пожалел дать попу мешок картошки и над ребенком всю его жизнь теперь будет смеяться все село. Аргументация защищающейся стороны была традиционна для тех времен. У нас, мол, и так полно детей и хозяйства, и нечего отдавать попу мешок пшеницы, который вовсе не лишний. Теперь представьте себе украинский наступательный фальцет в исполнении сельской женщины и украинское оправдывающееся мычание со стороны мужчины — и картина приобретет некоторую завершенность. В селе деда звали Маркулом, Миркулом, Муркулом, но по легенде Меркурием не звали никогда, хотя с годами к экзотике привыкли.

Другая легенда гораздо короче и гласит, что кто-то из близких родственников семьи работал кочегаром на паровозах и как-то попал он кочегарить на личный Его Императорского Величества Николая II паровоз. И, видимо, у Его Величества в тот день было отменное настроение и оно, то есть Его Величество, изволило поинтересоваться, кто это так исправно обслуживает транспортное средство. Были представлены исполнители плавного движения. И царь выразил желание пожать каждому руку. Его же царская рука, то ли случайно, то ли преднамеренно (предполагаю, что руки кочегаров от работы нечисты) была одета в белую перчатку. Мой предок выразил сомнение в целесообразности царского жеста, справедливо усмотрев, что можно испачкать перчатку, а вещь хорошая, жалко. Вот он и сказал:

— У нас руки грязные, чтобы их пожимать.

А Его Величество изволили ответить:

— Это ничего, главное, чтобы душа была чистая. И пожал-таки руку, не побрезговал выразить уважение рабочему человеку. После этого, я думаю, все прослезились, но об этом легенда умалчивает. Теперь понятно, что предки семьи Сытников были обыкновенными людьми. Они, как все, рожали детей и иногда катали царей на паровозах.

Мой отец родился, как, видимо уже все поняли, 75 лет назад, когда не было царей, на Екатеринославщине. Но вскоре семья была распродана (не путать с раскулачена) и фактически бежала в Луганск. Там отец рос. И чего я никак не могу понять — откуда у него протестантская психология или даже культура? То есть он, конечно, православный атеист, как и большинство граждан, но вся его жизнь — это какой-то сплошной кальвинизм. Иногда кажется, что в пригородном рабочем поселке Камброд, что теперь уже просто Луганск, существовала голландская колония во главе с самим Кальвином, а философию в школе там преподавал Кант. Отсюда совершенно самостоятельное принятие решений, уважение к собственности, ответственность, требовательность, логика и все прочие атрибуты протестантизма плюс чудовищная работоспособность, умеренная личная скромность вкупе с либеральной толерантностью и недоверием к любой власти. Мой отец говорил, что его отец был таким же, как он, только менее образованным. Он жил в Камброде под Луганском и был авторитетным мальчиком, но не верховодом какой-нибудь группы или группировки, хотя время было смутное и дрались стенка на стенку до смертоубийства с ножами, палками и самопалами с картечью. Но Костю не трогали — непонятно почему. Учился отец на «2» или на «5». Пятерок получал процентов 99, остальное двойки. «3» или «4» не уважал: или знаешь, или не знаешь.

Дед от фашистов не бежал, и отец, естественно, остался. Меркурий справедливо усматривал, что после Сталина хуже быть не может. Он говорил, что Германия — это культура. Более того, Меркурий и соседей уговорил остаться. Когда фашисты пришли, у Меркурия сразу открылись глаза. Глаза на фашистскую культуру открыла соседка, у которой остановились офицеры, сняв одну комнату. Наутро они съехали, оставив после себя большую кучу результатов жизнедеятельности непосредственно в жилом помещении. Соседка пришла к деду, приговаривая и всхлипывая: «Дурной ты, Меркурий, со своей немецкой культурой». Меркурий молчал. Потом отца забрали в концлагерь. Это вообще темная страница в истории — военные концлагеря, потому что я не встречал сообщений именно о военных лагерях, когда после массовых облав людей собирали и вели за сотни километров строить укрепрайоны или фортификационные сооружения. Эти сотни и тысячи людей жили под открытым небом, работали по 14 часов, и, конечно, фашисты их не кормили. Они умирали тысячами на этих стройках, и тогда привозили новых. Отец с товарищами решили бежать. Бежали шестеро, троих убили, трое — убежали. Отец был во второй тройке, и по дороге домой эту тройку все-таки поймали, но проезжавший мимо на волах крестьянин сказал, что ребята из его села. Он и спас им жизнь, наврав немцам. В это можно не поверить, подумав, что кино. Но я всегда верю своему отцу. Потом брат отца попал на фронт и его убили. Когда пришла похоронка, Меркурий с женой сняли со стен все иконы и сложили на чердаке. Они сказали, что если такого человека не уберег Бог, то что-то в этом мире не так. Дальше этой формулы их размышление не продвинулось. Потом отца спасал эсэсовский офицер, и легенда гласит, что это был советский разведчик. Они шли по городу с другом и ругали уже отступающих немцев очень громко и не стесняясь в выражениях. Впереди шел лощеный немецкий офицер. Соревнуясь в смелости, они стали говорить громче, полагая, что украинского немец не знает и русского тоже. Тут этот рыжий немец повернулся и на чистейшем именно русском сказал: «Бегите быстренько по домам и ждите там своих красных. И скажите спасибо, что я вас слышал, а не кто-то другой».

Потом война закончилась, отец поступил в медучилище и даже уже делал какие-то несложные операции, как, например, удаление грыжи. Но закончил он не мединститут, а биофак пединститута. Он неплохо учился и остался преподавать, показывая студентам хромосомы, которых, по версии академика Лысенко, не было в природе. Парторг его предупредил, что в «Правде» написано, что хромосом нет, а генетика — продажная девка империализма. Отец послушал, но остался при своем мнении, хотя говорить о хромосомах стал тише. Вообще генетику он любил и сильно рисковал, когда уже в Киеве в аспирантуре подчеркивал, что Лысенко, конечно, хороший человек и даже товарищ Сталин его уважает, но хороший человек иногда может ошибаться. Тогда мама уже сушила сухари, но Бог миловал. Много позже великий академик Гершензон, которому девять лауреатов Нобелевской премии написали письмо, что без него они не были бы лауреатами, вскользь упомянул моего отца, написав, что в 50-м году кроме него только два человека пытались говорить о генетике. Об одном я лично не помню, а другой был аспирант третьего года обучения Костя Сытник. В Киеве в аспирантуре отец учился, поначалу будучи уверен, что вокруг одни гении. Еще и сейчас он млеет от звания профессор, хотя сам уже 30 лет как академик и лауреат всего, что могло быть вручено.

Я родился в 60-м году, то есть через несколько лет после отцовской аспирантуры и через восемь лет после рождения моего брата Сергея. И то, что помню я, — это уже не легенды, а моя жизнь, моя память. У отца, как я помню, всегда было много работы и много встреч. Дома отец говорил на украинском, как вся академия в те годы, а мать — на русском. Мы жили в коммуналке в центре Киева, и я помню, что было много гостей. Потом в том же доме получили две комнаты, три и там же пять, когда отец стал академиком. Когда мне было шесть лет, мама очень сильно заболела, и, видимо, только любовь отца и талант великого нейрохирурга Ромаданова спасли ей жизнь. Но тогда, когда мне было шесть лет и она после операции поседела, я, не понимая всей трагедии, просто страшно удивился. После этой операции мать прожила 25 лет, было еще три операции. Видимо, ее жизнь — это в первую очередь энергия и поддержка отца. Он всегда был и остается абсолютным джентльменом, и опять-таки не понимаю, откуда в Камброде джентльмены, но понимаю, откуда его любовь к Британии. Вообще для семьи это были разные годы, и не следует думать, что все они — сплошная трагедия. Родители много путешествовали, а отец объехал весь мир. А трагедии было только две: мамина болезнь (у нее время от времени возникали опухоли под корой головного мозга, первая была девять сантиметров) и поведение младшего сына. Младший сын, то есть я, мягко говоря, был трудным ребенком, а грубо говоря — 21 раз сидел в милиции и за весь университет получил две пятерки, и вообще много всего за ним замечалось нехорошего — от чтения нехорошей литературы до объявления всесоюзных розысков. Но отец как-то меня спасал, то есть на самом деле не спасал вовсе, в общепринятом понимании этого слова. У нас в семье не было принято перекладывать ответственность, и о моих отношениях с правоохранительными органами отец узнал от меня лично через много лет, кроме, кажется, одного случая. Мы долго с ним беседовали, он умел убедить в своей правоте или делал так, что я начинал сомневаться в своей. Я даже не помню, о чем мы говорили, но если одна моя нога стояла на скользкой стезе, ведущей в тюрьму, то другая все же оставалась на дороге, ведущей к свободной жизни. В конце концов он соединил кнут и пряник очень элегантно и тонко, впрочем, как всегда. Я тогда очередной раз сбежал из дому и жил себе, ничего не подозревая, с веселой барышней на окраине Киева. Но тут — думаю, не без отцовских усилий — меня из университета выгоняют. Это был шок, так как впереди армия, а с моим характером я бы там все два года сидел на гауптвахте. То есть опять-таки в тюрьме. Я это понял и тут же нашелся сам, несмотря на всесоюзный розыск. После этого якобы случайно отцовский коллега, директор морского гидрофизического института пригласил меня на работу в Севастополь, и я, подумав, согласился. Во-первых, потому что в этом городе я когда-то работал археологом-реставратором, а во-вторых, потому, что понял: надо начинать другую жизнь. Понимал ли отец ход моих мыслей, я не знаю, но думаю, что чувствовал, а это важнее. В Севастополе мне предложили стать моряком дальнего плавания на научном судне. Что опять-таки лед и пламя, то есть шторм — это я теперь точно знаю — состояние, когда из туалета не вылезаешь и находишься в предсмертном состоянии, выворачиваясь наизнанку, зато потом можешь увидеть Италию и Испанию, хотя и ходишь по ним, как пьяный. В общем, я увидел других людей, которые точно знают, где белое, где черное. Научился водить большие суда, понял, что такое ответственность за 150 коллег. И через год пришел другим человеком и без старой компании. Конечно, не таким уж идеальным, но другим. Чего стоило отцу отправить в рейс 19-летнего недоумка, я не знаю, но он все-таки меня спас, за что ему отдельное спасибо. Эта история со мной длилась лет шесть. В эти годы, параллельно со всеми этими обстоятельствами, отец успевал жить своей жизнью. Надо сказать, что он уже дорос до первого вице-президента всей Академии наук и был избран (или, скорее, назначен партией) депутатом, председателем парламента и членом ЦК. Партия уважала большую науку и рекультивировала ученых в свои стройные шеренги. Количество знакомых у отца резко возросло, и это была интересная жизнь. А я уже хотел такую же, имея очевидный пример перед собой. Вот пару случаев, о которых я знаю.

Генеральный конструктор Королев в СССР жил хорошо, лучше членов политбюро. Но, как человек любознательный, хотел увидеть мир. Сам конструктор был главным секретом страны, и его за границу не пускали. Как-то они с отцом выпивали, и тут Королев чуть не заплакал: «Ты знаешь, Костя, как мне надоела эта жизнь в клетке из золота. Меня даже в Болгарию не пустят». Он, конечно, уважал академика Александрова, но все-таки уговорил ставить атомную станцию не в Броварах под Киевом, что вначале планировалось, то есть ни в одном, а в ста километрах от города. Наверное, он знал всех важных людей в СССР. Но из иностранцев у него как-то сложились отношения с королем Иордании, теперь уже покойным, Хусейном. С Его Величеством отец говорил, как я знаю, о женщинах-мусульманках, европейках, славянках — и, видимо, общий язык был найден, потому что потом король присылал сувениры со скромной визиткой, на которой было написано одно слово «Хусейн». Когда отцу уже было за 60, он решил испытать те же ощущения, которые я испытывал в 19, и он ушел в плавание по океанам на корабле, на котором когда-то ходил я.

Ну, кажется, я уже рассказал ту тысячную часть из отцовской жизни, о которой дал себе зарок написать. Официальная добавка должна, видимо, гласить, что государство и, может быть, отчасти общество, особенно научное, высоко оценили деятельность академика Сытника. Он награжден всеми главными орденами СССР и Украины за научную деятельность. И, кажется, что-то у него есть иностранное. Одну Государственную премию он получил за генетику, другую — за космическую биологию. Последний орден, как и 20 лет назад, он получил за космос. Первый украинский космонавт был прикомандирован к институту отца, а отец был главным научным руководителем полета с украинской стороны, но по американскому выбору. Они там, видимо, поняли, что о поведении растений в космосе лучше всех в мире знают в Институте ботаники, которым уже около 30 лет руководит мой отец. Но тут меня опять понесло и я подумал, что надо бы рассказать, что институт назван в честь биолога Холодного, брата той самой великой актрисы немого кино Веры Холодной, и работал в институте среди других профессор Зеров, брат того самого великого Зерова, которого уничтожил Сталин. Можно было бы вспомнить тот день, когда отца избрали действительным членом академии и он пришел довольно задумчивым, я спросил почему, а он ответил так, что я помню до сих пор, хотя мне было 12 лет: «Потому что если ты простой человек и делаешь глупости, то все скажут, что дурак, а если академик — то все скажут, что это у него странность такая». Я думаю, что процентов 99 у меня от отца. Если бы у меня не было такого папы, то я был бы другим или никаким, и еще я думаю, что всю свою жизнь я доказываю себе, что я не хуже и что я что-то могу. Но на самом деле я доказываю, может быть не себе, а ему, памятуя о тех годах, когда он меня спасал и берег. И еще я думаю, откуда у человека сколько энергии, воли и чести и что Бог точно указал на него своим перстом. Еще я думаю, зачем ему в 75 лет посылать человека в космос и становиться членом антипрезидентской оппозиции, как, если вспомнить, 15 лет назад он выступал против генерального секретаря Горбачева, когда тот назначал Ивашко главным украинцем. Но тогда ему было за 60, а сегодня — за 70. И еще я думаю о глазах женщин, которые его видят, и я ему завидую, хотя на 35 лет моложе. Также я думаю о своей полуторагодовалой дочери и понимаю, как ей повезло, что ее любит мой отец, который также любит меня. И еще я вспоминаю о наших прогулках по лесу возле дачи в Феофании, по Гайд-парку, по мысу Канаверел, по Эрмитажу.

И главное, я думаю, сказал ли ему уже, дал ли понять, как сильно я его люблю, и как он мне нужен, и как я виноват за все малые и большие прегрешения. Но я уверен, что успею это сказать, потому что впереди у нас большая жизнь. С днем рождения, отец! Спасибо тебе за все!

Твой сын
Микола ВЕРЕСЕНЬ