МОЛЧИТ СОБОР... ОЛЕСЮ ГОНЧАРУ ИСПОЛНИЛОСЬ БЫ 85

В начале 60-х в Киев приезжал известный американский писатель Джон Стейнбек. Встретили его хорошо. А как же иначе — американцы были в диковинку. Говорят, повезли его и в Ирпень, в хорошо известный Дом творчества. Выпивали-закусывали, тосты провозглашали — все как положено. Только вернувшись в Киев, Стейнбек неожиданно поинтересовался, сколько еще там, в Ирпене, тем беднягам-писателям сидеть...

Времена и нравы изменились, и кардинально. И сейчас мы сплошь и рядом смотрим на писателей советской эпохи, как тот американец: мол, сидели по лагерям, потихоньку «стучали» друг на друга, распевали фальшивые оды, в которых прославляли своих тюремщиков. Одним словом, звенели кандалами. Лишь немногие умудрялись иметь захалявные книжечки, в которые тайком вписывали что-то такое запретное. Затем история литературы советского периода понемногу начала исправляться в сторону тех протестных акций. Как правило, внешне они мелковаты, но ведь героизм — он и есть героизм. Как кто-то показал фигу власть имущим — пусть и в кармане, но ведь такую объемную, смачную! А другой как-то поднялся на партийном собрании да как сказанул...

Олеся Гончара, который, по принятой во времена УССР неофициальной иерархии, имел титул писателя № 1, тоже начали транскрибировать подобным образом. В первые годы украинской независимости ему вернули отнятый ранее титул духовного лидера нации, и он, уже больной и немощный, должен был выполнять ритуальную роль общенационального отца. Сам он, мне кажется, относился к этому с иронией, но все же подчинялся режиссуре: кому-то нужно... Легко узнаваемая логика продуцирования мифа: на наших глазах снова творился новый мир (или же заново воссоздавался — отсюда и настойчивая эксплуатация образа национального Возрождения, Ренессанса), а с ним всплывали и новые боги, и герои.

Однако героев было не густо (Василий Стус, Вячеслав Чорновил...), и потому возникли ощутимые проблемы с персонификацией национальной идеи. Вследствие этого начали заглядывать в истории, свои и чужие — кто-то даже Иисуса Христа причислил к предтечам украинства. А неопровержимый авторитет Олеся Гончара определил его место на вершине, хотя он для этого не делал никаких движений. Собственно, хватило одного — когда он заявил о выходе из КПСС и о своей солидарности с поколением своей внучки, которая вместе с другими голодала на центральной площади Киева. Остальное сделано раньше — с 50-х и по 70-е Гончар действительно был духовным лидером если и не всего народа, то интеллектуалов наверняка. Люди среднего и старшего поколений не могут не помнить — имя писателя тогда значило действительно много. У него была репутация не просто талантливого писателя, но и порядочного, незапятнанного «негативом» человека, способного на поступок. Все же поколение старше его было или истреблено, или попрано (достаточно вспомнить лишь Павла Тычину) и вызывало, скорее, сожаление и сострадание, чем уважение как люди, способные на гражданское неповиновение, сопротивление.

Вспомним — Гончар одним из первых написал роман о войне, всем известные «Знаменосцы». Если взглянуть на произведение непредубежденно, то приходят мысли о духовном родстве его с нереализованным замыслом Довженко «Золотые ворота», или же сценарием «Украина в огне». Чем последний вызвал недовольство со стороны Сталина? «Национализмом», выделением трагедии украинцев (следовало давать картину интернационального братства) среди разрухи Второй мировой войны. Украинцев вообще клеймили яко предателей — не оправдали надежд, якобы с не очень большой готовностью шли в армию, а западные — те и вовсе начали биться с «красными» как с врагами. Поэтому выход «Знаменосцев», по определению Ивана Драча, «был утверждением украинства в Великой Отечественной войне», и, кроме того, роман в значительной степени утвердил новый взгляд на войну как испытание не просто человека, а человечности, которая может выстоять в лихолетье, только активизировав самые тонкие, самые личностные струны души.

Уже в новые, более либеральные времена хрущевской «оттепели» Гончар многое делает для того, чтобы на смену представлению о слове и идеологии в целом как о системе силовых приемов, с помощью которых человеческое общество, точнее, стадо, загоняется в райский, идеальный загон, пришло понимание того, что литература, искусство в целом должны работать с материей много более деликатной — человеческими чувствами и эмоциями. Олесь Гончар был одним из лидеров перехода от литературы тоталитарного типа (то есть от почти исключительной функции обслуживания однопартийного режима) к элитарной, когда художник осознает одну простую истину: будешь служить партии, будешь вращаться как колесико в ее идеологической машине — потеряешь душу. Хотя такое осознание было очень непростым делом. Ведь писатели со сталинских времен признавались равными власть имущим тем, что имели возможность творить мифы не хуже самих идеологов и политиков. Литература еще сохраняла в ХХ веке потенциал создания мощных мифологий, хотя уже и получила серьезного конкурента в лице кинематографа. Нет, ты не колесико, не винтик — ты едва ли не ровня руководителям государства. Ведь вон как охотно советуются с тобой, сажают за один стол, награждают званиями, должностями, квартирами, дачами...

Мне приходилось слышать из уст самого Олеся Терентьевича рассказ о том, как в один из послевоенных годов его вызвал Никита Хрущев, тогдашний партийный лидер Украины, и долго распространялся о своих успехах в руководстве сельским хозяйством. Затем его помощник уже прямым текстом сказал, что крайне желательно, чтобы писатель написал книгу о Хрущеве и именно «в разрезе» его сельскохозяйственных одиссей. Нисколько не красуясь (это я запомнил хорошо), Гончар с юмором рассказал о том, как удалось отбрыкаться от высочайшего заказа. Оно-то так, но не могло ведь не льстить и в итоге не отражаться на поведении.

Многое в Олесе Терентьевиче объяснил мне лишь один пассаж: он сказал, что никогда не был таким свободным, как в годы войны. Потом я проверял это на других фронтовиках, и практически все они с этим соглашались — да, именно тогда набрали в легкие воздуха свободы. Гончару его хватило на всю жизнь. Как писатель он особо ценил сферу чувств — они неподконтрольны! Этот тезис он заманифестировал в едва ли не лучшем своем рассказе «За мить щастя». Последние дни войны, Венгрия, неожиданная и могучая вспышка чувств между советским солдатом, украинцем, и молодой венгерской женщиной. Вспышка запретная, ведь она замужем, и ее мужу пришлось вмешаться в ситуацию и в конце концов погибнуть...

Красота любви здесь самодостаточная и самодвижущая, чувства не прислушиваются к голосу разума, к обстоятельствам. За это положена смертная казнь, но миг счастья стоит того, чтобы ни о чем не жалеть. Рассказ этот — словно ключ к пониманию творчества Гончара, его философии жизни. В романах «Тронка» и «Собор» она проявилась полной мерой, как и в знаменитом призыве беречь «соборы наших душ». Хорошо помню, как студентами мы воспринимали это в качестве установки беречь суверенность своего личностного мира, своего духовного пространства. За это и наказан «Собор», это не было (как нередко теперь утверждают) только раздражением одного вельможного бонзы, узнавшем себя в одном из персонажей. Вспомните, это были 68—69-й годы, когда советский режим начал тотальное наступление на все и вся, чтобы восстановить машину притеснений и контроля над обществом — вплоть до внутренних процессов мышления и самоощущения. Какие там «соборы душ»! Следовало подключиться к центральному «серверу» и выполнять все его желания и указания...

Сломало ли это самого Гончара? После запрета и жесткой критики романа, после принудительного отказа от руководства Союзом писателей... Не прошло это бесследно, да и возраст начал напоминать о себе болячками и проблемами. И все же уважение к писателю сохранялось и вспыхнуло в годы старта нового Украинского государства. Он восстал как Собор, как одна из всенародных святынь. Разумеется, элемент мифологизации здесь присутствовал — но без чего-то подобного не обходятся такие трансформации.

Неудивительно, что после смерти Гончара его довольно быстро попытались стащить с пьедестала. С одной стороны, появление улицы его имени, памятника и прочих увековечивающих жестов. А с другой — провозглашение Иудой на одном из интеллектуальных сборищ (Христом «назначили» Александра Довженко), наезды в прессе... Что, в принципе, по-своему нормально — если уж есть что-то такое, пусть проявит себя, покажет миру.

Вот, например, всем известный Виталий Коротич неоднократно клеймил Гончара. Недавно в одном из интервью довелось прочитать, что «Гончара раздували, и он преданно служил Системе. Старые люди рассказывают, как он сдавал своего учителя Юрия Яновского, а я помню, как при правлении Гончара в Союзе писателей не только драли на лоскутки националистов — Стуса, Сверстюка, Свитличного, Гориней, но и исключали вполне умеренного Ивана Дзюбу или клевали Лину Костенко. Гончар-депутат, член ЦК и прочая, пальцем не пошевелил в защиту этих людей. А мог!». Диаметрально противоположные мнения о Гончаре, помещенные в той же книге, что и интервью Коротича (Наталья Мусиенко. Искусство и политика. — Киев, 2002), высказанные Иваном Драчом, Дмитром Павлычко и другими деятелями культуры, можно было бы воспринять как корпоративную солидарность, если бы не иная книга, чисто документальная — «Тернистим шляхом до храму» (Киев, 1999, авторы П.Тронько, О.Бажан, Ю.Данилюк). Там помещены, скажем, выдержки из дневников бывшего украинского генсека Петра Шелеста, где немало страниц повествуют о сопротивлении со стороны Гончара, — в том числе и в делах, названных Коротичем.

Один лишь эпизод. 1966 год, в ЦК Компартии Украины формируют комиссию, призванную дать «достойный отпор» книге Ивана Дзюбы «Інтернаціоналізм чи русифікація?». «О.Т.Гончар отказался, — записывает Шелест в дневнике, — участвовать в работе этой комиссии, о чем он в письменном виде уведомил ЦК. Такой поступок нас всех огорчил». Настолько, что «некоторые даже требовали ареста Гончара». В самом письме председатель Союза пишет: «Я был и остаюсь при том мнении, что репрессии не являются лучшим способом решения идеологических вопросов. Более того, считаю, что проведенные аресты причинили вред...».

Естественно, Гончару случалось, и нередко, идти на компромиссы, но мне неизвестны случаи, чтобы он переступил грань нравственности. «Типичная советская школа приспособленчества, — говорит Коротич о писателе, — где, прежде всего, следует заботиться о собственной выгоде». Ничего более смешного уважаемый Виталий Алексеевич сказать не мог. Ведь хорошо известно, что среди тех, кто сидел за партой названной им школы, он был одним из лучших учеников. Клятвы партии и Ленину, многолетняя борьба на фронтах контрпропаганды (все те «Лица ненависти» в книжном, журнальном, теле- и радиовариантах) с западным образом жизни и идеологией... Циник, интеллектуальный циник, достойный продолжатель дела печально известного Корнейчука (вот о ком — ни слова порицания).

Кстати, неоднократно Коротич клялся в верности и любви и Гончару. Последний с горечью писал в дневнике (10 января 1988 г.): «Этот слизняк Коротич снова взялся поносить в «Огоньке» писателей, которых, мол, часто издает «Роман-газета». Попал в тот список и я. Вот и думаю: кто же он? Чего стоили те его клятвы в вечной верности? И каким образом бывший твой приятель, медоустый поклонник, становится отступником? (...) Современный Иудушка Головлев с его жирной усмешечкой, а ведь кто-то ему протежирует... Образованность, сумма знаний, видимо, не способны очистить человеческую натуру от подлости...».

Так ответил уже умерший. Гадко, когда топчутся по могилам. Страшно, когда видишь Украину в огне, зажженном теми, кто малейшего понятия не имеет о нравственности, патриотизме, общенациональном интересе. Смолк чистый звук тронки, затерялся в степи. Молчит Собор, поглощенный печальными думами. Неужели не воскреснет, не оживет его колокол, в котором столько памяти — страшной и прекрасной? Помолчим, прислушаемся...