Марианна Кияновская: «Мне хватает интриг в литературе»

Марианна Кияновская — украинская поэтесса, писательница и переводчик. Родилась в 1973 году в Жовкве Львовской области, ныне живет и работает во Львове. Автор поэтических сборников: «Інкарнація» (1997), «Вінки сонетів» (1999), «Міфотворення» (2000), «Кохання і війна» (в соавторстве с Марьяной Савкой, 2002), «Книга Адама» (2004), «Звичайна мова» (2005), переводит поэзию с польского и русского языков.

Лауреат премии им. Нестора Летописца за лучшую литературную публикацию в журнале «Київська Русь» (2006).

— Пани Марианна, когда вы почувствовали влечение к писанию как самовыражение?

— Трудно сказать. В определенном смысле тягу к писанию я почувствовала еще до того, как научилась читать: мои детские, еще, так сказать, «доазбучные» книги носят на себе следы шариковой ручки. Доподлинно знаю, что буквы «К» и «Я» у меня почему-то получались в зеркальном отображении. Относительно же способа самовыражения... В четыре года я уже самостоятельно читала. В школу пошла, как хорошо помню, невероятно увлеченная «Островом сокровищ» Стивенсона и под определенным влиянием Марка Твена. Во втором классе я начала вести дневник и тайком читать запрещенные для меня восемь томов сказок «Тысяча и одна ночь». Думаю, что через 25 лет имею право сказать, что на меня значительно больше повлияло чтение этих сказок, нежели писание дневника (смеется). Кроме того, в те далекие времена, в эпоху начальной школы, я еще не очень различала реальные события и литературные сюжеты. Мне нравилось проживать и домысливать биографии литературных героев. Ведь большой несправедливостью было то, что Вальтер Скотт так мало рассказал о пребывании Айвенго в далеких сарацинских землях. Припоминаю, в моем первом внешкольном дневнике было несколько версий того, как именно Айвенго вел себя в мусульманском мире — в стиле сказок «Тысяча и одна ночь».

Кроме того, в моем тогдашнем временном пространстве вполне реальными были запорожские казаки, о которых много рассказывал дедушка, но я их также изрядно «перевыдумала». А еще примерно с шестилетнего возраста я очень плохо отношусь к императрице Екатерине II и Российской империи как таковой. В течение определенного времени я старалась придумывать альтернативные истории и много размышляла на тему, что было бы, если бы Екатерина II не разрушила Сечь.

— Какова ваша литературно-культурная аура, кто является вашими авторитетами (или что является авторитетным)?

— Прежде всего меня воспитывали дедушка (доцент университета им. И.Франко) и мои дошкольное и школьное одиночество. Часто болела, и у меня было много времени для чтения и осмысления. Если бы я росла здоровым ребенком, кое-что в моей жизни могло бы сложиться по-другому. Я интенсивно прожила популярные версии истории Древней Греции и Древнего Рима, немного знала о Древнем Египте, благодаря Сенкевичу и Дюма еще весьма маленькой получила представление о Польше и Франции прошлого. Очень любила Шевченко, улавливая, кроме невообразимо гармоничной даже для украинского языка ритмомелодики, какое-то метафизическое звучание. Но не любила учить его наизусть, и совсем не любила стихов Леси Украинки и Ивана Франко, пока не прочитала драматургию Леси и «Зів’яле листя» и «Мій Ізмарагд» Франко (просто до них еще нужно было дорасти).

Трагедией моего ученичества было то, что нельзя было говорить, как меня раздражают большинство текстов, помещенных в учебниках по украинской литературе, — и не так даже сами произведения из школьной хрестоматии, как собственно материал учебника. Может, это даже и есть главная причина, почему я никогда не преподавала и не буду преподавать в школе. Мое сопротивление учебному курсу украинской литературы было таким сильным, что я и не думала о филологии. В старших классах намеревалась стать орнитологом. Но уже с изучения латинских названий птиц началось мое глубокое увлечение Овидием — и всей античностью. Еще до вступления в университет им. Ивана Франко судьба подарила мне знакомство с Ольгой Станиславовной Федик, выдающимся языковедом, философом языка. Общение с ней на меня колоссально повлияло. То есть в юности меня по-настоящему лепили только двое людей — дедушка и Ольга Станиславовна.

Сегодня мне немного за тридцать, но «литературно-культурная аура» изменяется очень мало. Это подобно тому, как человек (скажем, японец) отдает предпочтение, например, рису — и тогда уже старается не есть макарон, картофеля или овсянки. Это не означает, что я совсем не читаю примитивную беллетристику, но полагаю, что интереснее иметь дело с Шодерло де Лакло: современники европейских королей были изобретательнее даже в интригах. Кстати, может, именно потому, что мне хватает интриг в литературе, атмосфера реальных интриг для меня некомфортна более всего.

— Филологическое образование, по вашему мнению, важно для писателя? Писатель-филолог — это тенденция или все зависит от конкретной личности?

— Я предпочитала бы расширить понятие «филолог» до понятия «гуманитарий». Писателей-негуманитариев я вам вообще и назвать не смогла бы, хотя предполагаю, что такие тоже есть. Филолог, если смотреть в корень, — это прежде всего словолюб. Иначе это сугубо вопрос образования. А образование — что? Вот Булгаков был медиком, Иван Ефремов — антропологом, один из братьев Стругацких — астрономом... Да и я, в конце концов, если бы не встреча с Ольгой Станиславовной, счастливо избежать бы украинской филологии и поступала бы на биологический факультет.

— Для вас важно постоянное общение или вы черпаете материал для творчества в себе — или эти две вещи синтезируете?

— Литературный текст не может писаться, не будучи пропущенным через призму автора. При этом я убеждена, что в произведениях, являющихся вершинными достижениями мировой культуры, авторы были всего лишь сотворцами. Именно поэтому Данте не написал больше ничего, хоть немного равного «Комедии». Однако, несмотря на неизбежность «призмы автора», то, что автор живет, думает, переживает не стоит ничего или почти ничего. Поскольку разве не каждый человек живет, думает, переживает... Но вот был эдакий Рембо, который совсем юным начал писать гениальные стихи, еще не успев пожить, а потом вдруг перестал писать, — хотя на тот момент обладал значительно большим багажом мыслей и переживаний. Слова перестали ему являться... Что-то подобное можно сказать и о Григории Чубае. Я рискую, утверждая это, но когда речь идет об отношениях Поэта со Словом, я становлюсь мистиком.

Поздний Бродский, поздний Павлычко — очень опытны, но не очень интересны. Только к некоторым приходит это второе дыхание. Но откуда оно берется и чем оно является? Соглашаюсь с мнением, которое высказала совсем молодая приятельница совсем молодого польского поэта Яцека фон Денеля: «Стихи берутся из головы, то есть ниоткуда», а от себя добавлю, что только тогда, когда поэзия не вытекает из непосредственного опыта, она является поэзией. Иначе она превращается в репортерство, в хорошо или плохо усвоенное умение. Надеюсь, что, сочиняя, я не черпаю материал изнутри себя. Человек внутри себя слишком подобен остальным теплокровным земным существам. Он «внутри себя» физиологичен. Но ведь источник поэзии — что-то совсем другое.

Ни конкретные знания поэта, ни его умение, ни добрая воля никак не способствуют его писанию. Я еще не знаю, поэт ли я, но с удивлением перечитываю написанные когда-то в течение нескольких месяцев восемнадцать венков сонетов. Какими бы они ни были с точки зрения их литературной ценности, одно знаю наверняка: если бы мне сейчас заказали даже один венок сонетов, да еще за хороший гонорар, да еще пообещав освободить меня на время написания от великого множества текущих обязанностей — меня бы, пожалуй, хватило только на невесть что, почерпнутое «изнутри себя».

— Чем вы руководствуетесь, выбирая метрику для стихотворения? Что для вас верлибр и силлабо-тоник — оппозиция, разные способы выражения?..

— Для меня задумать, спланировать стихотворение, а тем более выбрать размер для его написания — это как задумать, спланировать сновидение. Вы умеете сделать так, чтобы вам, например, сегодня приснились серебристые кони, или многоярусный лес, или просто какой-то конкретный человек? Я не могу. Я могу просто захотеть сесть и что-то написать — как хочется заснуть. Каждый раз совсем не зная, что именно приснится. Я, конечно, могу производить рифмованные, определенным образом формально организованные тексты. Например, есть развлечение, которое меня забавляет: я пишу акростихи на чье-то имя и фамилию или на какую-то недлинную сентенцию, записанную вертикально. И в таких случаях я, безусловно, задумываюсь над размером, ассонансами, мужскими и женскими рифмами и другими интересными для литературного критика (или литературоведа) вещами. Но я не считаю, что написанные таким образом тексты имеют какое-то отношение к собственно поэзии, к магии созидания... Это — какое-то занятие, это — подготовка, это — способ усмирения перед лицом великих мастеров. Но это не поэзия. Во всяком случае я предпочитаю обходиться без подмены понятий.

— Почему во вступлении к подборке вашей поэзии в антологии «Ми і вона» вы пишете о графоманстве?

— Потому что я пишу намного больше, чем публикую. Людей, которые пишут больше, чем это принято считать разумным, называют графоманами. К счастью, я достаточно самокритична, поэтому исследователь литературы, который, возможно, заинтересуется когда-то моим творчеством, не должен будет тратить слишком много времени на чтение поэзии Марианны Кияновской. Разве что его дополнительно заинтересуют мои переводы.

— Что такое, по-вашему, постмодернизм? Стоит ли говорить об украинской литературе последнего двадцатилетия как о постмодернизме? Есть ли связь между серьезным, философским, теоретическим постмодернизмом и современной украинской литературой?

— Связь между серьезным, философским, теоретическим постмодернизмом и современной украинской литературой, безусловно, есть. Уже хотя бы потому, что с некоторого времени в Украине стали доступными соответствующие тексты (прежде всего — художественные). То есть появился соответствующий дискурс. Но чтобы серьезно говорить о постмодернизме украинского образца, нужно определиться по крайней мере на уровне терминологии и методологически. Во всяком случае, это тема для отдельного разговора.

Пожалуй, ориентируясь на определенные модели, прозу писать легче. Поэзия преимущественно более спонтанна. В поэзии несколько иная природа игры, а также преимущественно иная природа и структура цитаты. Герасимьюк, Рымарук, Билоцеркивец, Малкович не постмодернисты? А Иван Андрусяк? А Галина Крук? А Сливинский? А постмодернист Андрий Бондар — постмодернист? Я не отвечаю на ваш вопрос, а спрашиваю в ответ. Джеймс Джойс относился бы к канону постмодернизма (хотя понятие канона якобы противоречит представлениям о постмодернизме, но должны же быть хотя бы какие-то критерии), если бы он не писал на несколько десятков лет раньше. Андрухович, возможно, был бы классическим постмодернистом, если бы жил в Германии (или Италии, или США), родившись немножко раньше. Дереш, Издрык, Сняданко, Тарас Прохасько — ведь каждый раз чрезвычайно много будет зависеть от конкретного подхода! Это действительно тема для отдельного разговора. Для многих отдельных разговоров.

— Справедлив ли тезис Ивана Франко по поводу литературы как явления поколений относительно современной украинской литературы?

— И да, и нет. Я предпочитала бы говорить — хотя я здесь полностью субъективна, — что речь идет не о каких-то поколениях, а о конкретных традициях. Мы в современной украинской литературе имеем последователей нескольких традиций и в прозе, и в поэзии. Скажем, проза Издрыка и Процюка, поэтические тексты Андруховича и Игоря Павлюка существуют на разных уровнях, адресованы совсем разным аудиториям... Тогда как поэзия Васыля Герасимьюка и Галины Крук (а речь идет о разнице едва ли ни в двадцать лет), проза Валерия Шевчука и Ксении Харченко (а здесь разница в возрасте — почти сорок лет) совсем не диссонируют. Вообще об этом почему-то не любят говорить. Может, потому, что в таких вопросах трудно что-то утверждать, пока еще нет дистанции. Следовательно, критик — поскольку литературоведам пока не время — страшно рискует, утверждая что-то конкретное. Чтобы избежать подмены понятий, я попробую сформулировать ответ на вопрос примерно так: тезис Ивана Франко о литературе как явлении поколений относительно современной мне украинской литературы справедлив прежде всего количественно: большинство писателей старшего поколения на переломе тысячелетий пишут иначе, чем большинство молодых. Зато если говорить о качественном срезе, то мы ныне имеем в украинской литературе сосуществование различных традиций, каждая из которых представлена по крайней мере несколькими знаковыми именами. Но теоретические вопросы, интересовавшие Франко и Элиота, наших критиков не слишком интересуют. Возможно, им кажется, что эти вопросы давно решены?