МАЛИНОВЫЙ ПРИВКУС ПОБЕДЫ

Киевский писатель и кинодраматург, лауреат Государственной премии Украины имени Т.Г.Шевченко Игорь Малишевский завершил новую книгу о малоисследованном литературой периоде жизни киевлян во время войны — эвакуации.

В предисловии автор пишет: «У всех без исключения книг, которые я написал, документальная подоснова, невыдуманные, реальные герои. И в этой повестушке я не предаю выбранных для себя раз и навсегда принципов документализма. Только на сей раз материалом для рассказов, из которых она состоит, стала не чья-то, а собственная жизнь, а героями — мои близкие».

Цепкая детская память сохранила немало живых картинок тяжелого военного быта, голода, болезней, непрерывной борьбы со вшами, всплеска бандитизма — в общем, того, о чем в прежние времена не принято было писать. Кустанай, Алма-Ата, Москва, Каменск- Шахтинский — такова география вынужденных скитаний киевского мальчишки, оторванного войной от родного дома.

Накануне праздника Победы предлагаем читателям «ЗН» свидетельство очевидца — главу о победных днях сорок пятого в Москве. Полностью повесть «Выковырянные, или Детство в эвакуации» напечатана в журнале «Вітчизна».

В один из дней семей- ство в полном составе — дед с бабкой, мы с мамой, Надя, Таня, дядька Сергей — стали собираться в гости к дяде Мише (так называла мама младшего дедового брата Михаила Захаровича).

Со времен войны дядю Мишу я почти не помню. Припоминаю, когда я уже был студентом журфака, на Толстого объявилась вдруг его мягкая, добрая улыбка под седеющими усиками. Это он заглянул к нам в первый же вечер своей командировки в Киев, а затем вторично, перед отъездом — с большим никелированным чайником, долго нам служившим. Заприметил с первого визита, что племянница, словно в войну, кипятит воду для чая прямо в кастрюле. Нет ничего удивительного: после эвакуации все хозяйство маме приходилось заводить наново. Брошенную в сорок первом квартиру обобрали до нитки, причем не немцы, а свои, кто оставался в оккупации. Мама, например, узнала наш довоенный шкаф у дворника Коломойца, служившего при немцах, но постеснялась признаться.

Взрослые говорили, будто бы во время войны Михаила Захаровича сняли с редакторства в «Крокодиле» постановлением ЦК ВКП/б). Вроде бы за какую-то политическую ошибку. На факультете нам уже вдалбливали курс истории печати, где основным «учебником» было томище постановлений «О партийной и советской печати». Там такого постановления я что-то не приметил, и меня все время подмывало расспросить гостя об этом, но я так и не отважился. Может, сообразил, что не стоит наводить на неприятные воспоминания. После «Крокодила» дядя Миша многие годы работал заместителем редактора популярной в то время газеты «Труд», на этом посту и умер.

— Коллега? — узнав, где я учусь, усмехнулся в усы мой двоюродный дед. Понятно, он помнил меня в военной Москве сопливым пацаном. — И кто б мог подумать тогда, Верочка, что он будет продолжать наше дело?

Странное, на мой детский взгляд, было тогда, в войну, пиршество у дяди Миши. Обе семьи, его и дедова, молча сидели вокруг большого обеденного стола. Мужчины изредка наливали, но пили не чокаясь, женщины время от времени вытирали глаза, а дядя Миша и без того брюнет, сделался просто черный, коричневые синяки залегли вокруг карих глаз.

Это, оказывается, взрослые справляли поминки. Дядя Миша получил похоронку на сына. После ускоренного выпуска в танковом училище вчерашний десятиклассник погиб едва ли не в первом бою. Прямым попаданием снаряда в башню «тридцатьчетверки» его разнесло в клочья. Командование сообщало отцу: пал, как герой, смертью храбрых. И что перед следующим боем весь батальон написал на танках: «Отомстим за смерть младшего лейтенанта Мануильского». Но разве это утешение для отца?..

Проклятая война, и когда ж ты кончишься?..

* * *

Но конец все-таки настал.

Поздним вечером с восьмого на девятое мая нам с двоюродной сестричкой Таней Кирилловой позволили не ложиться спать. Вместе со всеми домашними мы возбужденно ждали сообщения под тарелкой нашего латанного репродуктора, также пережившего эвакуацию и вернувшегося на Самотеку из Алма-Аты. Из ведомства отцовского приятеля дяди Сени Буранова — «Совинформбюро» — уже несколько раз предупреждали по радио: ожидайте важное сообщение. Берлин был уже взят.

Никак не могу припомнить, сам ли я услыхал особенно торжественный в ту ночь голос Левитана или среди ночи меня разбудили крики в комнате, шум во дворе, за окном. Надо мной, свернувшимся калачиком на тахте, то обнимались, то плакали. Мама с влажными глазами крепко прижала меня к груди и непрерывно повторяла:

— Наконец-то мы вернемся в Киев! Только бы с Юрой все в порядке, только бы с Юрой, только...

Пока дед Захар не цыкнул на нее:

— Будет тебе. Радио не слышно.

А вечером произойдет другое чудо: нас впервые пустят через чердак на крышу нашего высоченного дома-утеса. Один-единственный раз за всю войну.

Потому что в этот вечер должен был быть последний салют — салют Победы.

После эвакуации, которая для московской родни закончилась, а для нас с мамой продолжалась, мы все скопом жили неподалеку от театра ЦТКА в огромном сером доме № 7 по 2-му Самотечному переулку, спускавшемуся вниз к улице Делегатской, по которой ходил трамвай, с булочной внизу, где я не раз «отоваривал» хлебные карточки. Впрочем, высоким он мог мне показаться после кустанайско-алмаатинских землянок и одноэтажных домиков. Да нет, видимо, дом был и впрямь представителен, да еще и стоял на пригорке. Недаром же с его крыши по вечерам выполнялись салюты в честь фронтов, освобождавших большие города. Нас, ребятню, топавшую по ступеням, на чердак не пускали.

А утром после салютов (кои в сорок четвертом — сорок пятом, когда фронт неостановимо катился на Запад, случались даже по нескольку раз за вечер) нужно было потихоньку, незаметно сбежать, пока бабушка спит. Рано-ранехонько, пока не пришел дворник, весь двор был усеян картонными гильзами от ракет. Но не они, а металлические кружочки, которыми ракеты укупоривались, были для нас самой большой ценностью, мы набивали ими карманы. Так мы делали ставки при игре в «коцы». Кружочки столбиком выставлялись на кирпиче, битку метали от черты, кто попадет ближе к кирпичу, тот и будет разбивать кон. А затем той же биткой следовало каждый кружочек перевернуть с орла на решку, сиречь на бесцветную сторону. Вообще-то надлежало играть на деньги. Да откуда у нас, у малышни, монеты? Осенью, когда я пойду в первый класс, мама ежеутренне будет сокрушаться, что не может дать мне денег на второй завтрак. И я с урчанием в животе — в отличие от тех ребят, чьи отцы были не на фронте, — с нетерпением буду дожидаться большой перемены: в это время учительница за своим столом раздавала «завтрак» — пластиночку черного хлеба и пол-ложечки сахара сверху.

У каждого кружочка был свой «номинал». Самая дешевая (они валялись по двору в изобилии) — одноцветная ракета, с одним, вытисненным в жести бугорком величиной в спичечную головку. Эти шли поштучно на размен двух- или трехцветных, выкрашенных в красный, желтый и зеленый цвета по секторам. Ну а если тебе уж очень повезет, если успеешь выскочить во двор раньше соседской пацанвы, иногда можно было выхватить из-под метлы дворника самую дорогую — шестицветку. И уже целый день чувствовать себя богачом.

И вот 9 мая нас, наконец, допустили в святая святых.

На крыше, громыхавшей от каждого движения, мама больно впилась мне в руку и не отпускала ни на шаг. А меня в запретном месте, о котором все мальчишки давно мечтали, подмывало подойти ближе, к самому краю, где суетились готовясь к салюту, солдаты, шаг — и загудишь вниз. Из- за темноты я никак не мог толком рассмотреть, что же они делают, я вырывал руку, но мама держала меня еще крепче, и было обидно до слез.

Но вдруг стало светло, как днем. Это над Москвой вспыхнули одновременно тысячи цветных прожекторов. Шаря по небу, полотнища света сходились вверху, в одной точке.

— Над Красной площадью, — зашептали вокруг.

А там, в световой вышине, засеребрится невидимый доселе громадный аэростат со знаменем, прикрепленным под ним.

Здесь же, на крыше, раздалась громкая команда:

— Заря-жай!

И ударило так, что все мы вздрогнули, — залпом орудий втрое, вчетверо большим, чем на обычном салюте, которых мы с Самотеки насмотрелись не раз. Целая тысяча! Кто-кто, а мы, мальчишки, подсчитали это со знанием дела, едва по радио объявили о салюте Победы.

Раскаты пушек заглушали слабое пахканье ракетниц на нашей крыше. Приглядевшись, я рассмотрел за спинами солдат, что к металлическому ограждению крыши приделано что-то вроде многоствольных минометов, только махоньких. Пока выпущенные ракеты шипели и таяли в небе над Самотекой, солдаты успевали быстро заложить в стволы целый десяток световых зарядов, от которых мы и собирали во дворе цветные кружочки на «коцы».

Громыхнул очередной залп тысячи орудий, и я зажал уши. А мама, от счастья смеясь и плача одновременно, отлепляла мои ладошки и силилась перекричать выстрелы:

— Нет, ты слушай, слушай! Такое бывает раз в жизни. Внукам расскажешь!

* * *

Ну а утром 24 июня сорок пятого безнадежно хмурилось небо. А пока мы завтракали, и вовсе задождило. Но мама сказала нам с Танькой:

— Собирайтесь. Пойдем на парад Победы.

Мы спустились вниз, по Делегатской. Трамваи не ходили. А дальше по бульвару, куда я бегал в скверик смотреть, как, раскручивая за ручку барабан, поднимают в небо на тросе аэростаты для защиты города от налетов, густая толпа плыла по направлению к центру. И не только по тротуарам, а прямо по газонам, где запрещено было ходить.

Нас начали толкать со всех сторон. Мама ухватила меня и сестру за руки и, словно помешанная, потащила через толпу. Она наивно думала, что нам удастся пробиться на Красную площадь, стоит только потерпеть.

В толчее мы вышли на Колхозную площадь, добрались до Садового кольца, где обычно нужно было долго пережидать транспорт. Летом сорок четвертого у ближайшей от нашего дома аптеки мы с мамой наблюдали фантастическое зрелище. Мимо нас гнали и гнали пленных немцев. Надутые генералы с моноклями и аксельбантами, солдаты в потрепанных ненавистных мундирах, в пилотках и простоволосые, с повязками на голове, в примотанных к ногам тряпьем женских туфлях, — все это я видел собственными глазами, и сердце закипало ненавистью. Через тридцать лет в фильме «Огненный путь» (который, к слову, показывался в ООН) на этих кадрах хроники я напишу такие фразы для диктора, незабвенного Леонида Ивановича Хмары:

«Эти кадры человечество обязано сохранить навсегда. Их нужно вынимать из архивных сейфов и показывать еще и еще. Тем, кто вздумает, что судьбу народов можно навязывать силой. Как эти, кто поверил своему фюреру, будто бы смогут за шесть недель завоевать никем и никогда не завоеванную страну.

Пусть видят, чем кончается чад, надежды завоевателей, преступления против человечества. Пусть увидят свой будущий позор, будущий стыд. Пусть увидят презрение, которое их ждет, — едва потянутся они к кнопкам войны».

В монтажной Укркинохроники, останавливая педалью бег пленки на монтажном столе стоп- кадрами, среди тысяч людей, облепивших тогда тротуары, окна, балконы, я искал и искал себя, белоголового первоклашку, но тщетно.

А когда прошла эта нескончаемая, как война, колонна, по Садовому кольцу пустили друг за дружкой поливальные машины. Смыть с земли и след, оставшийся после захватчиков.

Но сегодня широченное Садовое кольцо мы преодолели на удивление быстро. Прошли мимо цирка на Цветном бульваре, куда мама меня уже водила. Ее решительность помогала нам пробиваться через кордоны. Они не способны были сегодня ее остановить.

За цирком нас просто понесло в людском потоке. Теперь мама беспокоилась лишь о том, чтоб не растерять нас с Танькой, ведь на улицах была вся Москва. Окончательно нас остановили уже не подходе к Красной площади, у Петровского пассажа.

И вот стоим, стиснутые толпой, а на головы нам давит низкое дождевое небо. Из уличных громкоговорителей гремят марши, в толпе то там, то здесь вспыхивают песни, а мы в отчаянии. Ну ведь на столечко не дошли до Красной площади...

Неожиданно со стороны Кремля послышались выстрелы.

— Салют, — догадались в толпе.

— Ага, парад пошел.

— Все, братья-славяне, фиг увидим.

— Ничего, дети, — утешала нас, мокрых уже до нитки, мама. — Пойдет демонстрация, пристанем к какой-то из колонн.

Но вскоре все кончится. Милиционер высунулся из будки регулировщика, приставил рупором ладони и закричал:

— Граждане, расходитесь! Из-за ливня демонстрацию отменили!

По дороге домой мама остановилась в раздумье на углу Петровки, где был МУР Танькиного отца, дяди Сережи.

— А-а, была не была!

И на последние копейки сделала нам с сестрой грандиозный, неслыханный подарок. У продавщицы под черным зонтиком купила нам пачку фруктового мороженого и попросила разрезать пополам зернистую, бордового цвета, водянистую массу.

С тех пор у Победы будет для меня навсегда малиновый привкус.