«Лишь рядом быть перестает…» Девять дней без Константина Степанкова

Банально, но это так: без Степанкова трудно вообразить украинское кино, всех нас, работающих в нем. Без его чуть насмешливого взгляда, мудрой просветленности речи, в которой бытовая интонация всегда соседствовала с бытийной. Он принимал протекающую рядом жизнь как стоик, как философ — если и раздражался, то не слишком, без истерик, столь свойственных некоторым нашим кинематографистам. Потому, быть может, что знал одну простую вещь: люди сами авторы своих бед, участие небес не столь значительно, как нам хотелось бы думать. Он ведь был сыном священника, и в последние годы в нем проступал лик человека духовного звания. Потому знал пропорции — что от Бога, что от дьявола, а что от нас самих…

Год назад в Доме кино довольно пышно, местами даже помпезно, отмечали его 75-летие. Было заметно: действо его раздражало. Пока не появилась на сцене жена, замечательнейшая Ада Роговцева, а потом дочь, тоже актриса, Катя Степанкова. Они говорили о вещах очень простых, но так и с такой интонацией, что сразу чувствовалось, насколько эти люди близки, родственны друг другу. Сразу куда-то ушла патетика, установилась особенная тишина, в которой было слышно каждое слово. Это выглядело почти неестественно — посреди барабанной дроби, посреди привычных сегодня словес, которые ровным счетом ничего не значат. Не потому ли в семье Степанковых-Роговцевой все — книжники, не потому ли здесь чтут поэтов — от Леси Украинки до Ивана Миколайчука?

Помню первое впечатление от их дома… Было это четверть века тому назад, жили они на Пушкинской, около Театра имени Леси Украинки. Каждые пять минут кто-то звонил в дверь, люди входили и выходили, решали какие-то проблемы, хватали что-то на лету из съестного или усаживались прочно за столом. Кость Петрович был нездоров и потому принимал меня полулежа. В какой-то момент что-то его рассердило и он прокричал через комнаты просьбу не шуметь, дать сосредоточиться на беседе (я пришел брать интервью). На минуту все смолкло, но тут снова позвонили в дверь, прошествовали коридором и комнатами, загалдели… Степанков обреченно вздохнул и вдруг блаженно улыбнулся: «У нас всегда так… Артисты!» И была в той улыбке такая любовь к этим внешне безалаберным, несобранным людям, что я внутренне вздрогнул. А позже неоднократно убеждался, насколько свойственна этой семье любовь к людям и жадность на людей, перед которыми всегда готовы распахнуть двери.

Он любил актеров, любил людей своего профессионального клана. Кажется, больше всех — Ивана Миколайчука. Помню, я никак не мог подобраться к Миколайчуку — интервью с ним не получалось, хоть плачь. И тогда Кость Петрович выдал мне очень точную инструкцию, как найти общий язык с Иваном. Вообще, легче всего разговорить его можно было, попросив рассказать о ком-то из актеров. Он учился у великого Амвросия Бучмы. Работал в Театре имени Ивана Франко (с 53-го по 68-й) во времена, когда там была труппа такого уровня, которой, быть может, уже никогда не будет — ни у нас, нигде. Но пиетет, преклонение не застили взор — рассказывал всегда с юмором. Как, к примеру, умирала престарелая театральная прима и, очнувшись, обведя глазами интерьер, предложила поменять мебель в квартире. «Зачем? — удивился супруг. — Ну как же, ведь здесь будет музей…» Вот уж кто не думал о собственном величии и музейной прохладе своего имени, так это Степанков.

Два года назад группа во главе с режиссером Юрием Терещенко, снимала неигровой фильм «Вечный крест». В первый съемочный день Роговцева отсутствовала, что нам и требовалось. Событийная канва этой части фильма состояла в том, что Степанков готовится к приезду жены: варит борщ, лепит вареники, чинит часы и даже что-то стирает. Мы это не придумали — оказалось, он все это умеет делать. Затем, по сценарию, он садится в кресло и засыпает. Часы бьют полночь, он просыпается и слышит из кухни голоса жены и дочери. И от огорчения (проспал!), от полноты чувств плачет… На том картина и заканчивалась (увы, из-за пленочного брака финал пришлось изменить).

Это, конечно, не совсем документальное кино — Степанков играл, пусть и себя самого. Но плакал настоящими слезами. Горечь иногда в нем побеждала, он чувствовал себя эдаким чеховским Фирсом, позабытым и ненужным. Хотя и понимал, что сие далеко не так: и роли ему предлагали даже в самое что ни есть сегодняшнее малокартинье, и семья у него замечательная, и дети, и внуки… Но все же, все же, все же… Сколько раз он повторял: «Не верьте, что старость — это мудрость. Старость — это гадость!» Не любил он это состояние физического бессилия. Он был слишком мужчиной, его мужское сознание не хотело мириться с тем, что жена вынуждена зарабатывать деньги, тянуть семью. Об этом он и бормотал в фильме, злясь на себя. Злясь и все же надеясь: что-то еще изменится. Ведь вот же, он, с руками и ногами, все умеющий и все знающий — мужик, настоящий мужик.

Сегодня, когда мужское начало как-то выветрилось и даже кажется не очень востребованным, он являл миру образец именно мужчины. Наверное, в Америке мог бы играть шерифа, умудренного жизненным опытом, просветленного знанием о людях. Наше кино, к сожалению, не использовало его потрясающе красивую (что бы ни говорил он сам) старость. Разве что Роман Балаян в фильме «Две луны и три солнца» снял его в роли старика-чеченца, приносящего главному герою весть о гибели брата и совет о кровной мести. Редко умеют у нас воспользоваться физикой возраста — у каждого она своя.

Да, а вот когда мы снимали на квартире Степанкова в другой раз, в присутствии Ады Николаевны, я увидел, что уклад их жизни ничуть не изменился. Все так же каждые пять — десять минут звонили в дверь, деловито входили и выходили люди… В тот день это были в основном студенты. Их наставляли, кормили, учили, нагружали книжками, провожали к двери. Кость Петрович выглядел умиротворенным — жизнь вернулась в привычную колею. Он взирал на нее с некой высшей точки, он чувствовал себя настоящим мужчиной — среда ведь была патриархальной, и он в ней был — патриарх. То есть отец, проводник сквозь бездны, сквозь ужасающий холод и мрак. Если не соединиться, если не родить вот это теплое семейное тело — пропадешь, застынешь, закоченеешь.

Судя по его рассказам, подобным же образом он чувствовал кинематографическую семью. В прежние годы съемочный период продолжался долго, иногда месяцами. Потому и объединялись, потому и рождалось настоящее братство. На поминках в день похорон вспоминали побратимов Степанкова — Миколайчука и Борислава Брондукова. Кость Петрович любил рассказывать, как во время съемок «Захара Беркута» они втроем были «невыездными», режиссер Леонид Осыка не отпускал из Карпат. И каждый раз они, провожая или встречая кого-то, самозабвенно пели. Песня, поэзия — вот что объединяет людей крепче всего. Теперь они все там, соединились в небесном своем песенном братстве.

Степанков не случайно оставил театр в 68-м. Именно тогда почувствовал, что кино забирает его без остатка, что на экране ему удается по-настоящему воплотить себя, свой внутренний идеальный мир. Тогда он сыграл одну из центральных ролей в выдающейся картине Осыки «Каменный крест» («Камінний хрест») по рассказам Василя Стефаныка. Его Михайло призван соседом, Иваном Дидухом, на суд. Суд не державный, а частный, патриархальный — над пойманным вором (эту роль играл Брондуков — играл гениально). Порушил закон — все, крышка тебе. Собираются соседи, понемногу напиваются, затуманивая сознание и самого подсудимого: так легче уйти. Но только хозяин по ходу дела вдруг преисполняется чувством любви (в подобных случаях тогда говорили: «абстрактный гуманизм») и готов уже помиловать вора. Михайло такой ход мыслей отвергает: закон, пусть неписанный, он и есть закон. Нельзя позволить себе быть «мнеким», ибо тогда разрушится невидимый стержень самой жизни…

Некие шекспировские глубины мерцали в глазах степанковского персонажа. Выдающийся актерский класс! А следом шла не менее замечательно сделанная роль Лобачова в «Комиссарах» Николая Мащенко. Его герой — большевистский апостол, непоколебимо стоящий на точке зрения своего мессии, Ленина. А рядом — другой апостол, Громов (Иван Миколайчук), колеблющийся, сомневающийся. Почти вероотступник. И за это Лобачов готов даже убить друга. Степанков сыграл едва ли не запредельный фанатизм веры… Они, «шестидесятники», и вправду думали тогда, что дело в этом, что веру предали. Соскабливали с «комиссаров в пыльных шлемах» патину времени. Очищали иконостас. А теперь читаешь здесь и другое: как ужасны эти люди, ради веры в некие идеальные конструкции готовые убивать и жечь…

Вот мы видим их снова, этих людей. Только идеалы измельчали, хотя и сильно подорожали в материальном измерении. За власть, за миллионные состояния они точно так же готовы убить, закатать в бетон. Время не делает людей лучше. А впрочем, нет — мы же видели, как душа Степанкова все больше наполнялась добротой и светом. Да и его герои становились более мягкими — не случайно сыграл он «деда», партизанского вожака в «Думе про Ковпака» Тимофея Лувчука, сохранившего посреди войны способность быть человеком.

Актер столько раз заглядывал в бездну, что, думаю, открыл ее и в себе. Роли строились, из них вырастала судьба. Судьба человека, многое прощавшего людям и ничего себе. В этом, быть может, и состояла мука его последних лет: угнетало собственное несовершенство. Телесное и духовное. Жизнь заканчивалась, свет впереди не появлялся. И только в семье, только здесь, на маленьком пространстве он чувствовал: гармонии все же случаются. Он и умер на руках близких, родных людей — как и надлежит быть.

Уже не спросит, лукаво прищурившись: «А ну, скажи, в чем смысл жизни?» Он-то знал. Будем вспоминать его, будем вместе искать ответ, греясь в лучах его экранных силуэтов. Ведь сказано поэтом: «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестает…» Прощайте, Кость Петрович!