КАК ХРУЩЕВ СОБИРАЛСЯ ПОКОРИТЬ АМЕРИКУ

Представьте берег Крыма в разгар лета. Синее бездонное небо, огромный пляж, на котором ни души. Море тихо катит свои зеленоватые волны. Письменный стол под парусиновым тентом. На столе 5 — 6 телефонов специальной правительственной связи. А за столом в плетеном кресле маленький толстый человек в черных сатиновых до колен трусах, над которыми висит огромный живот.

Это Никита Хрущев. Там, на пляже, тридцать пять лет тому назад он готовился к поездке в Америку. Ни один русский царь, ни Сталин, ни даже Ленин не были в Соединенных Штатах до него. Он первый. Поэтому готовился к этой поездке Хрущев очень серьезно. Звонят телефоны, спешат курьеры, летят самолеты. Из Москвы ему везут справки, проекты речей, памятки к беседам. И при каждой из них специалист, который в случае чего мог бы дать пояснение...

Но апофеозом всего было появление на этом пустынном пляже двух ведущих советских дипломатов — министра Громыко и представителя СССР в ООН Соболева. Несмотря на несусветную жару, оба в черных официальных костюмах. Громыко нахлобучил еще темную фетровую шляпу, а Соболев вместо галстука прицепил легкомысленную бабочку.

Они сели в пляжные кресла. Громыко закинул ногу на ногу, и из-под брюк выглянули голубые трикотажные кальсоны. Термометр показывал плюс 30 по Цельсию.

— Я позвал вас, товарищи, — торжественно сказал Хрущев, — чтобы обсудить нашу линию поведения в Америке. Американцы — жесткие люди, одним словом — бизнесмены. И понимают только один язык, когда им кулак показывают. Это они соображают и без перевода. Но и перегибать палку с ними нельзя: можно получить сдачу. Не пойму вот только — одни говорят, что Соединенные Штаты проводят в отношении нас политику «сдерживания», другие говорят «устрашения». Есть ли что-нибудь серьезное за этой разницей или так, пропагандистская трескотня?

— Американцы называют свою стратегию политикой «сдерживания», — сказал Соболев, — и точный перевод этого термина — «сдерживание». Мы неправильно переводим его как «устрашение». «Сдерживание» в понимании американских политологов означает создание такой военной структуры, которая удерживала бы Советский Союз от войны с США и их союзниками.

— Нет, — твердо сказал Громыко, — это не так. Задача «сдерживания» не в том, чтобы удержать Советский Союз от войны, — в США знают, что на них никто нападать не собирается, — а сдержать рост нашего влияния и могущества в мире. Они хотят заставить нас отказаться от коммунизма да еще «посеять» семена разрушения советской системы изнутри. И методы для этого обозначены: политические, экономические, подрывные, а не только наращивание вооружений.

Только разошелся Андрей Андреевич, как Хрущев прервал его:

— Что-то я не вижу, по сути, большой разницы между нашей политикой борьбы за мир и их политикой «устрашения», или как она там — «сдерживания», если, конечно, отбросить пропагандистскую брехню. Есть две ведущие силы, которые определяют положение в мире. Это США и СССР. Американцы после войны создали ядерное оружие и вроде бы взяли нас за горло. А мы создали такую мощную армию, которая в считанные дни освободит всю Европу, и значит, тоже возьмет их за горло. Называй это, как хочешь, — «борьба за мир», «сдерживание», «устрашение» — один черт. Прежде чем начать войну, каждый теперь не семь, а сто семь раз отмерит, что из этого выйдет. А тут мы еще свою атомную бомбу сделали и ракеты межконтинентальные построили. Можно сказать, американцев второй рукой за горло взяли. — Говоря это, Никита Сергеевич жестикулировал руками, показывая, как мы взяли американцев за горло, а живот его над черными трусами важно переваливался.

— Так оно, конечно, сподручнее держать: и крепче, и надежнее. Вот и результат есть. Во время Суэца как пригрозили, так англичане и французы сразу в штаны наложили, а американцы в стороне остались. И Венгрию нам простили, хотя и поскулили. А куда им было деваться? Не воевать же из-за нее. Теперь из Берлина их надо выдавить.

— Все бы хорошо, — рассуждал Хрущев, — да вот только американцы одной рукой нас за горло держат, а другой работают, и неплохо у них это получается. Мы же их двумя руками за горло держим, а для работы рук нет. Дела в экономике не совсем ладно идут — очень много средств на вооружение тратим. Так и по миру пойти можно. Я думаю, одну руку придется снять. Ядерное и ракетное оружие вроде бы понадежнее — его и оставим, а армию потихонечку сокращать будем. Если, конечно, переговоры с Эйзенхауэром пойдут хорошо.

Теперь Хрущев солировал, а дипломаты внимательно слушали и записывали, стараясь не пропустить ни единого слова из его откровений:

— Со временем, думаю, можно будет прекратить и производство атомного оружия. Может быть, даже в одностороннем порядке. Потому что ведь атомная бомба — это не огурец, который вырастил и скушал. Атомную бомбу сделал — она и лежит наготове.

Время приближалось к обеду. Хрущев посмотрел на часы и сказал:

— Пошли купаться.

Плавать он не умел — болтался у берега либо в пробковом жилете, либо на надувной автомобильной шине. Причем пугался даже небольшого волнения. Но всем говорил, что это доктора запрещают ему много плавать, чтобы он не перегружал себя. Таким образом, он отплывал обычно метров на пятьдесят от берега — не больше. Но рядом на некотором отдалении неотступно следовала лодка с офицером КГБ, который к тому же постоянно поглядывал на часы — Никита Сергеевич точно соблюдал предписанное врачами время.

Полезли в воду, правда, без особого удовольствия, и Громыко с Соболевым, но к Хрущеву не приближались. Никита Сергеевич как-то рассказал, что в 1956 году он так же купался в Крыму вместе с Жуковым и тот очень уж близко подплыл к нему. Тогда у Хрущева возникла мысль:

— А почему это он так близко подплыл ко мне?

Так что приглашенные купаться, зная об этом эпизоде, держались от Хрущева на расстоянии так метров десяти и оттуда вели умные разговоры.

Несколько дней после этой встречи Хрущев пытался здесь же, на пляже, диктовать свои замыслы машинистке, но все как-то не получалось: то нагрянут отдыхавшие неподалеку секретари обкомов, то неожиданные дела возникнут. Начал было работать, только разошелся, как вдруг с грохотом камнепада к нему прямо на пляж почти по отвесной скале съехала женщина.

Как и всюду в Крыму, узкая лента пляжа была отгорожена высокими горами. Там наверху пролегала «царская тропа». Ниже стояла охрана, да и спуститься по крутому обрыву было практически невозможно. И вот надо же, вниз по скалам скользит, лежа на спине женщина. Ее нижние белые юбки развеваются, как флаги. При этом она громко кричит, но не от страха и боли — в ее крике явно звучат победные нотки, а в руке она держит какую-то бумагу. Боже, подумал один из охранников, что будет с ее спиной и пониже? Однако женщина бодро вскочила на ноги и кинулась было прямо к Хрущеву, но охрана тут же скрутила ее. Никита Сергеевич, как был в своих черных трусах, поднялся с кресла и шагнул навстречу.

— Отпустите ее, — бросил он охране. — Что у вас случилось?

Женщина, то срываясь на крик, а то давясь слезами, стала рассказывать фантастическую историю, как на коммунальной кухне в далеком северном городе Архангельске, где она живет, взорвался примус. Его хозяйка умерла от ожогов. Женщина была уверена, что взрыв специально устроила соседка, и подала на нее в суд. Но суд виновной соседку не признал, и тогда женщина начала ходить по инстанциям. Это стало целью ее жизни. От нее отмахивались, считая сумасшедшей, но она продолжала жаловаться. Приехала в Москву искать правду и стала пробиваться к нему, к Хрущеву. Один раз ей даже удалось въехать в Кремль в машине-холодильнике с мясом, но охрана ее все-таки обнаружила и к Хрущеву не допустила, а выставила вон. Потом она прочитала в газете, что Хрущев отдыхает в Крыму, и тотчас же собралась в Ялту. Разыскала его дачу, и вот теперь она здесь и просит помочь ей наказать мерзавку, убившую ее лучшую подругу.

Хрущев слушал не перебивая, потом взял письмо и сказал, что сам во всем разберется, а она пусть спокойно возвращается в Архангельск. Женщина смотрела на него, как на Бога, и уехала со слезами на глазах.

Вот в таких условиях приходилось Хрущеву готовиться к поездке в Америку. Наверное, президенту Эйзенхауэру было полегче.

Тем не менее 10 августа Хрущев все же надиктовал соображения к «памятке» для своей беседы с Эйзенхауэром — так скромно именовались директивы для таких высоких руководителей, как советский премьер. нельзя же, да и просто неприлично было давать им указания. Вот и придумали умные чиновники такое хитрое словечко — «памятка».

— Мне думается, — начал излагать свои мысли Никита Сергеевич, — что о подписании мирного договора с Германией договориться с США невозможно. Это означало бы для них капитуляцию.

Эти слова вызвали потом в МИДе шок. Конечно, многие понимали, что вся история с договором — пустая затея. Но услышать это от Хрущева, который с такой энергией и так горячо ее отстаивал...

Однако Хрущев вовсе и не собирался откровенничать с Эйзенхауэром. Это была просто важная констатация реалий. Важная прежде всего потому, что показывала — Хрущев не витал в мире грез. Но Эйзенхауэру он собирался сказать совсем обратное.

— Думаю, — диктовал он, — что вы, господин президент, не можете не согласиться со мною, что в силу логики вещей мирный договор с Германией должен быть подписан. Я уверен, что вы согласны с этим, но опасаетесь принять такое решение, считая, что оно нанесет ущерб НАТО. Вы делаете это и в угоду Аденауэру. Вместе с тем известно, что позиции союзников в вопросе о Германии неодинаковы. Так, например, англичан удовлетворяет существование двух Германий. А французов устроило бы три-четыре Германии.

— А в качестве приманки, — подчеркивал Хрущев, — нам нужно заявить, что обе Германии в дальнейшем могли бы полюбовно договориться между собой, в том числе и об объединении.

Вот такие указания давал сам себе Хрущев в Крыму.

Этим апрелем ему исполнилось бы 100 лет. Мир до сих пор гадает: кто же все-таки был Никита Хрущев? Человек, который хотел «похоронить Америку»? Или, может быть, предвестник горбачевских перемен? В приведенных выше хрущевских откровениях — пусть в грубой и экстравагантной форме — пожалуй, впервые выражены идеи и мысли, которые потом лягут в основу политики перестройки Горбачева. Конечно, в те годы слова «гласность» и «перестройка» еще не произносились. Но они уже витали в воздухе. Хрущев понял главное — надо менять крайне централизованную и милитаризованную экономику Советского Союза, сокращать непомерно разбухшую советскую армию.

Это подметил и посол США в Москве Лелуин Томпсон. Несколько месяцев спустя в своей шифровке из Москвы он написал: «Хрущев связал себя с курсом, отход от которого становится все более трудным, а провозглашенные изменения, если они окажутся успешными, будут иметь тенденцию к образованию более нормального общества в СССР».

Тогда, однако, могущественная российская «тройка» — партия, КГБ и военные — остановили его.

А если бы нет? Могла бы «перестройка» в России начаться в середине шестидесятых?..