ИЗ ЦИКЛА «ПОЛДЮЖИНЫ ГРУЗИНСКИХ РАССКАЗОВ ПЛЮС ОДИН»

Хотя и родился я в Киеве, на бульваре Шевченко, в больнице, соседствующей со старым университетским Ботсадом, и целую жизнь прожил в Киеве, тем не менее Грузию считаю если и не второй родиной, то, по крайней мере, землей, которая неизбывно дорога и душе, и глазам. Когда-то я бывал в Грузии часто и великое множество раз отдыхал под отрогами Кавкасиони среди пышной флоры Абхазии, на благословенных брегах с их просторными галечными пляжами, которые кажутся бесконечными тем, кто привык к крымской тесноте. Если сложить те поездки вместе, получится больше двух лет жизни...

Когда после долгого перерыва я вновь приехал сюда впервые после грузино-абхазского вооруженного конфликта, то молча ужаснулся от разрухи и запустения, постигших цветущий некогда край. Не дело бытописателя копаться в исторических причинах и движущих силах конфликта, который привел к войне и стал трагедией тысяч и тысяч людей. На фоне увиденного и возник, словно катарсис, замысел этих потешных рассказов, датированных временами мирными, довоенными.

Как я не стал грузином

Второй день кряду сижу на грузинской свадьбе в Алахадзы. Предлинное это село начинается сразу за правым поворотом с сухумского шоссе за Гагрой, и мандариновыми садами, беседками, по которым вьется виноград, нарядными домами с пологими лестницами на второй этаж тянется вглубь Пицундского мыса на километры и километры.

Моря с дороги не видно долго. Оно неожиданно выныривает за изгибом шоссе, если проехать волшебной красоты зеленый туннель, где кроны обвитых плющом деревьев сходятся высоко над головой. А дальше слева проглядывают между кипарисами и облезлыми стволами эвкалиптов поросшие осокой берега озера Инкит, которое в античные времена канал соединял с морем, и там в бурю прятались морские суда. Ну а по правую сторону, за Домом творчества Литфонда (он не раз становился моим райским пристанищем), за реликтовой самшитовой рощей, обнесенной металлической сеткой, за высоченными, лишь здесь и вcтреченными прибрежными камышами с пышными султанами, которые прячут пляж, невероятной синевой обжигает глаза море.

На свадьбу, зная давний мой интерес к местным обычаям, меня привез близкий приятель — здешний писатель Нодар Хундадзе. В саду под брезентовыми навесами, напяленными на сваренный из арматуры каркас, сидят за длинными столами сотни с две гостей. А впрочем, в этих краях мне уже приходилось бывать на свадебных церемониях и с доброй полутысячей людей.

Разумеется, ни одна хозяйка не может держать сотнями и сотнями тарелки, вилки и стаканы. Их покупают в складчину, а хранят уполномоченные общиной люди. Как, кстати, и брезенты. Ну а каркасы делают в каждом дворе, до урочного часа (а это свадьбы, крестины, поминки) хозяева пускают по ним виться виноград. Такие здесь были масштабы.

Как-то меня завели в подсобку немного перекусить, так как начало свадьбы затягивалась, и я увидел два огромных, метрового диаметра эмалированных таза, полных поросячих голов (молочный поросенок, обмазанный изнутри аджикой и запеченный в печке, — непременный атрибут торжественного грузинского стола). Отец жениха рассказал, что на бичо (в переводе «лопатка») закололи быка, а возле костра два обнаженных по пояс парня мамалыгу из кукурузной муки мешали в большом ротном котле веслом от лодки. Бичо варится без соли и специй, подается на стол большими дымящимися кусками, и каждый сам себе солит отварную говядину, перчит и приправляет по вкусу соусом ткемали из красной или желтой алычи или еще более острой аджикой. А в горячую мамалыгу втыкают ломти слоистого здешнего сыра сулугуни, он слегка оплавляется и становится от этого еще вкусней.

Однажды мне посчастливилось принять участие в приготовлении этого легендарного кавказского сыра. Да и еще не где-нибудь, а на высоте тысячи метров над уровнем моря. Недвижной голубой пустыней лежало море глубоко под нами, и лишь у самого горизонта ее прорезал белый след от крохотной отсюда «Ракеты» на подводных крыльях, которая шла, минуя Гагру, из Сочи на Сухуми.

Из самого центра Гагры шоссе поворачивало в горы и поднималось выше и выше. У горы, господствующей над городом, было название — мне трудно его вымолвить, а тем более запомнить: Мамзышха. Асфальт, по которому бежал Нодаров «жигуль», был на диво в порядке, без колдобин, хотя внизу, на центральном проспекте Руставели их хватало. Секрет оказался очень прост: на горе планировали строить правительственную дачу.

— Дла Кириленка. Помнишь такого деятэля? — пояснил Нодар, не отрывая взгляда от горной дороги, все время петлявшей серпантином.

Я присвистнул:

— Ого...

Был в брежневские времена такой деятель из днепропетровского клана, за верность бровастому патрону он занимал высокий насест второго человека в партии.

— А я, Нодарико, еду и все время ловлю себя на мысли: и на кой хрен в горах такая шикарная дорога?

Нодар вдруг круто переложил руль, так что колеса «жигуля» с асфальта соскочили на обочину, рванули по самому краю пропасти, куда и глянуть страшновато, и щебень каменным дождем сыпанул вниз.

— Капец, приехали! — с визгом затормозил Нодар за поворотом и выключил двигатель.

Слово чести, такого я до сих пор не видывал: шоссе не вело никуда. Просто-напросто асфальт обрывался и точка, шоссе упиралось в нагромождения дикого камня, поросшого мхом.

— То ли Кириленко передумал... — Нодар в раздумье почесал рыжие усики. — А может, уже дали по шапкэ? Во всяком случае, дачу так и не начали.

— Зато мы, как господа, доехали.

— И почти, заметь, к цели.

А целью нашего автоальпинистского странствования был летний высокогорный табор далекого родственника Нодара. Несколько лет подряд тот на все лето нанимался в совхоз чабаном. Скот — коровы, свиньи, овцы — вывозили в горы. Здесь роскошные дармовые корма — высокие, сочные травы, а для свиней природа приготовила вообще самое большое лакомство: тьмой желудей засыпаны все кремнистые лужайки под старыми дубами.

— Здесь уже рядом, — сказал Нодар, и мы начали взбираться вверх.

Перепрыгивали с камня на камень. Осторожно, чтобы не поскользнуться, преодолевали ручьи, и по-горному студеная вода холодила разутые ноги с подкатанными штанинами. Ручьи струились из-под земли, качали под водой зеленые гривы водорослей, наросших на валунах. По траве обходили поваленные грозой деревья. Это издалека, с балкона санатория «Украина», где я любил отдыхать, кажется, что горы над Гагрой покрыли сплошные кудрявые заросли светло- и темно-зеленого цвета. Вблизи же горные буки и дубы высоченные, мощные, в добрых три обхвата. А воздух здесь такой головокружительной вкусности, что хочется хватать и хватать его на полную грудь.

Под зелеными исполинами и приютилась халупа Нодарового родича, так-сяк слепленная из жердей с ободранной корой. Чабана мы застали за приготовлением очередной партии сулугуни. Когда мы преломим по обычаю хлеб (впрочем, это будет тонкий, плоский, немного черствый лаваш), он не станет скрывать от гостя с далекой Украины, какой у него здесь свой тайный промысел. В совхозное стадо он потихоньку запустил с десяток собственных коров, откармливает для себя на халяву еще и дюжину свиней, по-местному пятнистых, с густой щетиной на загривке. Они у него упитанные, с раскормленными боками. А в селах свиньи с черными пятнами бегают прямо на улицах, худые, будто хорты, на длинных ногах.

Чабан целую неделю доит коров, которые прыгают здесь по горам, словно горные козы, и делает сулугуни, готовясь к субботе. А в субботу по шоссе имени днепропетровского вождя союзного разлива подъезжают на «москвичике» жена с сыном и отвозят килограммов тридцать свежего сыра вниз, на базар.

Управляться с таким большим хозяйством непросто, посему тайный сыродел-предприниматель держит помощника — обросшего щетиной и давно немытыми космами бомжа, который прибился в теплые края где-то из глубинки России. Условия найма безыскусно просты: харчи, а вечером — бутылка чачи, самодельной виноградной водки. Какие-то деньги бомжу обещаны осенью, когда хозяин продаст нагулянное на горных пастбищах мясо. Чачу чабан достает из-под замка, когда в таборе вспыхивает костер, а над горами — пучеглазые звезды, и неспокойное хозяйство перестает мычать, блеять, хрюкать. А днем авансом и не проси, так как от рассвета, когда из-за гор выныривает солнце, и до захода, когда оно исподволь утопает в море, оставляя в самом конце багровую краюшку, словно ломоть перезрелого арбуза, работы по горло у обоих. Вот и сейчас поодаль бомж, запрудив наполовину ручей, выкладывает из камня поилку для молодняка, а чабан после доения своего нелегального стада подбрасывает хворост в костер, который полыхает и стреляет под закопченным молочным бидоном на несколько ведер.

В бидоне в кипящей сыворотке густеет и становится тугим творожное тесто, из которого чабан потом слепит шары, а из них — круги и положит их в кадку с рассолом. По классическому рецепту сулугуни делают из овечьего молока, но разве на тьму тьмущую курортников его напасешься? Поедят и из коровьего. Ну а самый вкусный сулугуни, который я пробовал в селе под Поти, был желтоватый, жирный, из буйволового молока. Эти медлительные круторогие создания обожают возлежать в лужах при дороге и в канавах с мутной водой, век бы так и нежились, кабы не донимал гнус. Ведь не всюду же растут красавцы-эвкалипты, возле которых никакая мошкара не заводится, вот почему это дерево с эфиромасличной листвой в Западной Грузии непременно садят в каждом дворе.

Грузины пьют много сухого вина, и я поинтересовался как-то, не боятся ли они повышения кислотности.

— Пхе! — прыснул в усы Нодар. — А сулугуни зачэм?

Досыта налюбовавшись эффектом от этого сообщения, он приглушил голос:

— Маленкий националный сэкрэт. — Грузины не выговаривают мягких звуков. — Каждый стакан вина заедат кусочком сыра. Запомнил? Тогда ничто не страшно.

И сейчас в тени вековых деревьев за сколоченным из грубых досок незастеленным столом мы проверяли надежность национального секрета, нацеживая в граненые стаканы кахетинское из большой, на несколько десятков литров, бутыли корявого полупрозрачного стекла.

— Ну, не могу я этого кваса... — скривив небритую физиономию, взмолился бомж, которому по случаю приезда гостей также плеснули из бутыли. — Хозяин, ну, не будь таким, а? Дай чачи, а? Трубы горят.

Однако хозяин был непоколебим в своих правилах:

— Днем — сухой закон! Не хочэш — не пэй, — и перевернул на столе стакан кверху донышком.

Уязвленный подобным изуверством, бомж отошел к костру. Пошевелил его сухой веткой, от чего под бидоном гореть стало сильнее. А затем, слегка прикрыв от жара лицо потрескавшейся ладонью, заглянул в бидон.

— Готово.

Чабан подался было туда, но Нодар перехватил за рукав засаленной, выгоревшей ковбойки:

— Послушай-ка, идэя! Право вылепит первый круг сулугуни предоставим... гостю!

Чабан оскалил прокуренные зубы, видно, идея пришлась ему по душе.

— Это ж грандыозно! — продолжал кипеть Нодар. — До конца жизни не забудэт!

— Я толко выйму, — сказал чабан, — он не сможэт.

И в самом деле, на подобное я способен едва ли: обе руки чабан запустил прямо в кипящую сыворотку. И загрубевшими пальцами, которые не боятся кипятка, стал тянуть из бидона створоженные белые пряди, которые в готовом сыре будут слоиться, ложиться пластами. Оторвал достаточный шмат, несколько раз хлопнул по бокам, придав округлую форму, и бросил мне:

— Ловы, кацо!

Лишь желание не ударить привселюдно лицом в грязь заставило меня не вскрикнуть. В руках оказался комок чего-то огненно-жгучего, которое я невольно перебрасывал из ладони в ладонь.

— Ты месы, месы, — подсмеиваясь, наставлял меня чабан.

Он чудесно понимал, что сейчас могут ощущать мои интеллигентские ладони. Но я упрямо не сдавался, хотя ладони все же обжег. И добился в конце концов, что в руках у меня оказался приличных размеров сырный шар.

— О. А тепер дэлай из этого кружочек. Так. Тепер клады на марлю, чтоб остыло. А тогда можно будэт попробоват, что же гост с Украйны в Грузии насыроварил.

— Я тебе выдам документ, — прохрипел Нодар. — А то в Киеве не поверят, что ты мастэр сулугуни!

Оказывается, пока я, ничего вокруг не видя, боролся с огненным комком, исподтишка успели пощелкать фотоаппаратом ФЭД. Так что, если кто-то мне не верит, могу предъявить вещдоки. Фото неважного качества, но мою физиомордию узнать можно.

* * *

В давние времена грузинские свадьбы начинались в два часа ночи. Теперь все поменялось, старого обычая не придерживаются, а на второй день застолье начинается, если не с утра, то по крайней мере с того часа, когда отоспятся после вчерашнего первые гости. А сейчас беспощадное солнце субтропиков стояло в зените и жарило, даже в тени под навесами не было спасу. Правда, у брезентовой крыши несколько иное назначение: летом здесь в любой момент может внезапно сорваться бурный ливень. Вода тогда стоит стеной, и это запросто разогнало бы свадьбу.

Рядом со мной тесно — я все время ощущал его твердое, будто камень, плечо — сидит молчаливый увалень, облаченный, несмотря на бронебойную жару, в черную шевиотовую пару и белую нейлоновую сорочку с немного приспущенным галстуком на треугольной шее атлета. После каждого тоста он молча вливал в себя полный стакан вина, и второй день я не слышал от него ни единого слова. Мне шепнули, что это начальник местной милиции.

Грузинский стол — это целый ритуал с определенной раз и навсегда последовательностью тостов. И хоть как бы языкаст ни был «князь стола» тамада, он не имеет права ломать этот порядок, а импровизирует лишь в этих рамках. В начале застолья тамаду избирают, за его здоровье пьют в последнюю очередь. А если кто-то произнесёт тост о нем посредине, это значит, что тамаду снимают. В больших компаниях тамада назначает себе заместителей, так как с таким объемом речей (а заодно и с литражом собственного употребления) справиться тяжело. Посему он провозглашает «алаверды» то одному, то другому заместителю, вкратце задавая направление тоста. По грузинским обычаям, получив алаверды, нельзя выдумывать какой-то новый тост, как это делает кое-кто у нас, неосведомленный с этакими тонкостями. Дозволено лишь варьировать в развитие тоста, который произнес тамада.

Собственно, застолье начинается неуправляемо: каждый накладывает себе что-то на тарелку, а на подносе разносят налитые чем-то крепким стопки, чачу, коньяк или водку.

— Дла аппетита, — так разъяснили мне.

Слегка перекусив, избирают тамаду и переходят на сухое вино. Такая культура грузинского застолья, где допиться до чертиков считается недостойным мужчины.

Я привык, что на всех больших пирах в этих краях тамадует мой друг Нодар, признанный в округе златоуст, единственный здесь член Союза писателей и знаток застольных традиций предков. Это он посвятил меня в тонкости грузинского ритуала. Но на этой свадьбе в Алахадзы тамадой почему-то стал не он, а не шибко остроумный мужчина в очках на тестообразном лице. За этими столами буквой «П» я был единый негрузин, и потому он говорил то на грузинском, то с пятого на десятое переводил для меня сказанное в микрофон, который держал в левой руке, так как правая была занята бокалом. Говорил он какими-то слишком закругленными для такого случая фразами, и я подмигнул Нодару: не следует ли произнести тост за его здоровье? На меня шикнули, а во время перекура шепнули, что это большая цаца из Тбилиси. Цаца оказалась младшим братом известного журналиста «Известий» Мелора Стуруа, секретарем ЦК партии Грузии по идеологии Робертом Стуруа.

В очередной раз он что-то сказал по-грузински в микрофон и почему-то забыл перевести. Тотчас же ударила музыка — зурна и бубен. Из-за стола встала древняя старушка в обвязанном вокруг головы платке. Ей подали большой, литра на полтора рог, и к нему наклонил горлышко ведерного кувшина с вином мирикипи. Я спросил как-то Нодара, с чем его едят, и мой наставник по кавказским обычаям вознес кверху перст:

— Мирикипи — человэк, которому доверено право разлива!

И долго будет хохотать, когда в следующий приезд через год я торжественно приколю к его лацкану здоровенный значок.

— Почетный знак мирикипи!

На значке была надпись «Разлив», а барельефом, конечно же, известный ленинский шалаш в Финляндии.

А тем временем бабка с рогом, приплясывая под зурну и бубен, двинулась — о, ужас... — прямо на меня. А дотанцевав вплотную, с поклоном протянула рог. Музыка тут же смолкла, и я физически ощутил, как в меня впились две сотни пар карих глаз.

Я отрицательно покачал головой.

Тогда старушка не спеша выцедила рог сама и во второй раз подставила его под перевитую струю из кувшина. Позже мне признаются, что бабке мирикипи плеснул на самое донышко, а мне бухнул от души, все полтора литра.

Музыка повторила свой сопроводительный фокус — от крещендо к внезапной полнейшей тишине, и снова я ощутил на себе две сотни пар глаз, которые воззрились с еще большим любопытством, когда бабка, пританцовывая, подала мне полный до краев рог. Ибо кавказский рог — коварный питьевой инструмент, если не знаешь, как с ним обращаться, все его содержимое может хлынуть на грудь за ворот. И потом — полтора литра кахетинского одним махом?..

Нет, я не могу опозорить нацию. Не имею права.

Вспомнил, как грузинские приятели объясняли: когда пьешь, рог надо все время понемногу подкручивать. Но одно дело знать это теоретически, а совсем другое сдать такой экзамен на практике, без подготовки, да еще под прицелом сотен заинтересованных глаз.

Эх, была не была...

Подкручиваю не спеша рог — и залпом, все полтора литра...

Дружно вспыхнули аплодисменты. Заухал, мелко зазвенел бубен, грудным голосом отозвалась зурна. И произошло чудо: мой сосед, главный местный милиционер, заговорил...

— Слыш, кацо? — ткнул он меня своим железным плечом. — Ты к нам ездыш давно?

— Да если сложить вместе...

Зажевывая принудительную ударную дозу добрым шматом поросятины, смазанной аджикой, я мысленно подсчитывал.

— Нда... Вместе выходит... прожил здесь два года! Вот начинаю третий.

— Дла постоянной прописки достаточно, — с серьезной, невозмутимой миной сказал начальник милиции и исподлобья зыркнул на меня как-то странно: — «Давай мы тебя похороним?»

Я едва не подавился поросятиной. Ну и юморок... Милицейский.

— А что? Выпишу справку, что ты умэр. Домой — фотокарточку могилки, а тэбе — новый паспорт, да?

Сумасбродная идея ему нравилась все больше, и чернявой с безупречным пробором головой он кивнул на противоположный стол, где тесной стайкой расположились подружки невесты:

— Ты ж полюбуйся, какой букэт... Выбирай. А ее отэц тебе дом, машину купит, да? Поживешь, как человэк!

Очень запросто, други мои, мог я стать грузином, не так ли?..

Художественный замысел

— Стыдно, стыдно, молодой человэк...

Бормоча это, кругленький коротышка с крутыми полуседыми кудрями предпринимал отчаянные попытки вылезти из-за письменного стола. И хотя стол был размеров футбольного поля, все без исключения ему мешало: то внушительный живот цеплялся за край заваленной рукописями столешницы, то, вздымая пыль, шлепалась на паркет задетая папка с толстой рукописью, а то короткие ножки не доставали до пола со слишком высокого для его роста стула (видимо, за руководящим столом хотелось выглядеть выше). В конце концов маневр удался и, нацелив на меня приличное брюшко гурмана, он мелким бесом покатился навстречу.

Это был главный редактор журнала «Мнатоби» Карло Каладзе, известный грузинский поэт. «Мнатоби», как и моя «Вітчизна», была самым толстым, самым центральным и вообще самым-самым литературным журналом Союза писателей, только грузинского. О моем же родном журнале среди пишущей братии в Киеве бытовало тогда:

— Ты не писатель, если ни разу не напечатался в «Вітчизні».

Так в «Энее», писательском кафе-подземелье, припечатали когда-то одного высокомерного прозаика, который слишком уж хвастался успехом своего романа, на самом деле весьма скучноватого.

Эту остроту я пересказал как-то в Тбилиси в компании тамошних писателей, и те дружно закивали:

— У «Мнатоби» репутация не хуже.

И тут же бросились куда-то звонить по телефону, о чем-то договаривались, я не разобрал, о чем именно, так как говорили по-грузински. А потом почти силком стали запихивать меня в машину:

— Едем в «Мнатоби»! Батоно Карло всегда рад гостю!

«Батоно» — почтительное обращение к мужчине на грузинском, как у нас «пан» или «сударь».

Честно говоря, это посещение совсем не входило в планы моего гостевания в Тбилиси. Но сейчас мне даже стало немного стыдно за свои отнекивания: батоно Карло колобком катился ко мне с распахнутыми для объятия коротенькими ручками, будто я был не случайный посетитель, а давно ожидаемый приятель или родственник.

— Стыд и срам! Ты в Тбилисо и хотел проскочить мимо меня!! — Для усиления эффекта раскаяния, обнимая, он молотил меня кулачками по спине. — «Мнатоби» — это же «Вітчизна»! Хм...

Вдруг горный поток красноречия словно наскочил на камень.

— Погоди... А, может, наоборот?..

Так мы и познакомились — я с Каладзе, а моя спина — с его кулаками.

После такой процедуры батоно Карло обошел свое футбольное поле с газоном зеленого сукна, которое просматривалось кое-где между горами разноцветных папок с рукописями новых, конечно же, гениальных произведений, и умостился на своем слишком высоком насесте.

— Чем могу служить, кацо?

А «кацо», пока ехали, надумал, чем же батоно Карло может пригодиться, раз уже я окажусь в его редакции. Как раз перед поездкой в Тбилиси мой тогдашний главный редактор Любомир Дмитерко захотел очередной внутриредакционной реформы:

— Надо подтянуть трудовую дисциплинку! Отделы затягивают сдачу материалов, читку корректур. Вы же начальник штаба?

Так на редакционном сленге прозывается должность ответственного секретаря.

— Будто не знаете.

— Вот и распишите все, чтобы редакцию не лихорадило.

Я и принялся в порядке обмена опытом (может, пригодится?) выпытывать у Каладзе, как же построен редакционный процесс в братском журнале.

Только что бурный, говорливый, он на глазах угасал. Едва дождался, когда я перестану сыпать занудными вопросами. И тогда в его глазах снова вспыхнула искорка:

— Лучше я тебе стихи почитаю, а?

Сюжет с Каладзе получит свое завершение в следующий мой приезд в Грузию.

— Надо не забыть заскочить в «Мнатоби», не то Карло обидится, — напомнил я грузинским приятелям, которые разрабатывали программу моего пребывания.

— А он уже там не работает. Сняли.

И рассказали такую историю.

Обиженные отказом авторы начали писать на главного редактора наверх. Мол, ничего в журнале не читает, а занимается лишь собственным творчеством. Когда жалоб накопилась критическая масса, Каладзе позвали «на ковер». «Ковер» был в Грузии самый суровый, так как принадлежал бюро ЦК.

— Батоно Карло, скажи членам бюро, толко как на духу. Это правда, что ты ничэго не читаешь в журнале?

— Вах! — негодующе всплеснул Каладзе коротенькими ручками. — Кто такую ерунду несет?! Конэчно, читаю. До последней строчки!

Секретарь по идеологии побагровел, ведь это он готовил на бюро вопрос. Нервно выдвинул ящик, вынул из него и бухнул на стол переплетенный в коленкор толстенный гроссбух. Каладзе сразу узнал роман, который он не так давно возвратил автору.

— И это, скажеш, читал? — зыркнул исподлобья идеолог.

— Естественно! — не промедлил вызванный «на ковер». И прибавил для пущей важности: — От доски до доски!

— Да как... как же ты...

Идеологу не хватило слов, он так шмякнул гроссбухом об стол, что над рукописью поднялась пылища. Долго, наверное, пролежал роман на футбольном поле главного.

— Прошу прощения, товарищи.

Идеолог немного успокоился, когда выпил стакан «Боржоми».

— Здэс такая вэщ, товарищи. Переплетчик случайно вшил несколко десятков страниц в корешок. — И обернулся к Каладзе. — Как же ты, голубчик, читал, если эти страницы нэ разрезаны?!

Среагировал Каладзе молниеносно для такой комплекции:

— А я думал: так надо.

Идеолог оторопел от такой наглости:

— Нет, вы слышите, товарищи?! Что, что надо?!

Но Каладзе палец в рот не клади:

— Подумал: так надо по художественному замыслу!