Инфицированные будущим

За три года войны каждый из нас пережил свои травмы, получил свои уроки и по-своему изменился. Каждый ощущает потребность изменить страну, но, кажется, пока никто не знает, как сообща сделать что-то, чтобы из этого не получилось "ничто".

Все рецепты закончились. Настало время разрушения, испытаний и поиска новых ответов. Каким станет будущее, которое мы делаем сегодня? На что обращать внимание, а что распадется, пусть и выглядит красиво, и производит много "шума"?

О том, что переживают отдельные группы и общество в целом; что, при всей разности наших позиций и ощущений, мы передаем нашим детям, и как это свяжется в будущем в рамках одной страны, если нам удастся сохранить ее в настоящем, мы говорили с завкафедрой психиатрии, психотерапии и медицинской психологии НМАПО им. П.Шупика, доктором медицинских наук, профессором Галиной Пилягиной.

- Галина Яковлевна, война, увы, стала для нас частью повседневности. И каждый получил свои уроки и свои травмы. Хотелось бы понять, какие?

- Травмы войны - тема очень неоднозначная. Конечно же, ситуация, в которой мы находимся уже три года, поменяла нас всех. Причем по обе стороны линии разграничения - есть масса исследований о том, что уровень депрессии одинаков как у преследователей, так и у их жертв. Во время Майдана и в начале войны муссировалась тема (на мой взгляд, искусственно), что теперь "вся страна в ПТСР" (посттравматическое стрессовое расстройство). Но не нужно путать травмы войны и реальные тяжелые психопатологические нарушения.

Хотим мы того или нет, мы действительно изменились, и это повлекло за собой изменение в массе социальных вещей. Это - социальный фактор, который по-разному повлиял на общество в целом и на конкретные группы людей: тех, кто участвует в боевых действиях; кто непосредственно помогает (волонтеры, врачи, начальники); мирных жителей - жертв войны или тех, кто на войне наживается. Каждый из нас получил свой опыт и по-своему изменился.

Другой фактор - медицинский. И это опять-таки разный опыт и разные группы. Здесь есть и будет вся медико-социальная палитра, которая проявится одними проблемами у тех, кто получил тяжелые физические травмы, у кого на глазах погибли близкие, или кому за несколько дней пришлось коренным образом поменять место и образ жизни. Совсем другие нарушения будут у тех, кто считает, что война обошла его стороной или он смог хорошо при ней устроиться.

Тяжелые физические травмы однозначно меняют людей - их образ жизни и возможности. Есть афоризм, к которому я весьма уважительно отношусь: порой бог забирает у человека ноги, чтобы дать ему крылья, но не для того, чтобы он стал ангелом. Иногда катастрофические изменения в жизни раскрывают у человека очень мощные ресурсы. Но случается по-разному, и этот опыт описан в истории всех войн. Кто-то начинал принимать наркотики и погибал, кто-то оказывался в тюрьме, кто-то уходил в другие проблемы, а кто-то, проходя свой путь, достойно справлялся со всем случившимся и помогал выживать другим.

А где-то между социальным и медицинским факторами находится огромная зона изменений психологических. Они подобны айсбергу: есть изменения, которые находятся на поверхности, есть то, что их рождает, и есть совсем невидимая часть -происходящее в глубине души и мыслей.

Поэтому нельзя все валить в одну кучу.

- То есть война действительно нанесла травмы всем, но абсолютно разные?

- Да. Например, есть люди (их очень много и будет становиться больше), которые ведут себя так, будто все происходящее их не касается. "Я - вне политики", - говорят они. Это не какой-то исключительный феномен. Нормальный человек таким образом просто психологически защищается от всего, что рушит его жизнь - реально или как ему кажется. Нас всегда мало интересует происходящее на расстоянии нескольких тысяч километров. Даже если ограбят соседа, то и слава богу, что это случилось не со мной. Это такой механизм защиты. Я не говорю, хорошо это или плохо. Просто естественно и закономерно.

К примеру, я - коренная дончанка, уехавшая оттуда более 20 лет назад. У меня не осталось там родных, но живут друзья, знакомые. Я гордилась тем, каким красивым и чистым стал Донецк в 2012-м. Но происходившее после 2014-го разрывает душу. И таких как я много…

От беспомощности, от невозможности что-то сделать люди начинают закрываться и отстраняться. Некие псевдожестокость, псевдоравнодушие - на самом деле проявления психологической диссоциации, когда болезненные для себя переживания человек как бы отодвигает в сторону, дабы быть способным делать что-то, касающееся его обычной жизни и непосредственных задач. Если он будет только сидеть, переживать, страдать и бесконечно жаловаться на несправедливость, т.е. застрянет на уровне болезненных эмоциональных реакций, то просто не сможет приспособиться к новой жизни и развиваться дальше.

Так что в этой психологической зоне поле проблем тоже очень разнообразное. И к нему нельзя подходить с одной гребенкой. Есть люди, которые, несмотря на то, что война длится уже три года, по-прежнему вовлечены в происходящее. Не являясь при этом военными или жителями прифронтовых территорий. Это - волонтеры, начальники, те же бизнесмены, которые делают на войне бизнес.

Есть люди, которые вовлечены в это невольно. Как, например, жители прилегающих к прифронтовым территорий. Ну как могут не замечать происходящего, например, днепропетровчане, когда мимо них периодически начинает проноситься поток "скорых"?

А недавно в Харькове, на железнодорожном вокзале я увидела очередь маршруток на Белгород. Хотя, собственно, почему нет? Харьков соседствует с Белгородской областью, и между людьми там - масса родственных связей. Все это выходит за рамки черно-белого мышления: враг - не враг, хорошо - плохо. Война-то гибридная, и когда сосед ведет себя как враг, мама в соседней области России не перестает быть мамой.

А огромное количество людей, достаточно регулярно приезжающих сюда с временно оккупированных территорий за пенсией? У них масса противоречивых чувств, агрессии, горечи и боли из-за того, как им приходится жить. И я ничего не могу с этим сделать, разве что предложить, кому могу, свою личную помощь.

Вот со всем этим клубком проблем мы и живем три года. Это большой срок. За это время многое поменялось. В том числе, по отношению к войне. Появилась усталость. Даже не столько от самой войны, принесшей с собой жертвы, разрушения и экономический упадок. Но от бессмысленности, непонятности, бесперспективности и лжи.

- Детские травмы - это отдельная категория? Все дети, находившиеся на прифронтовой территории, получили травмы?

- Я отвечу вопросом. Почему в Киеве, на совершенно благополучной территории, так выросло количество случаев анорексии не только у подростков, но и у детей младше 13 лет? У меня нет статистики, но моя практика отображает определенные тенденции. Если раньше ко мне в год приходили два подростка с подобной проблематикой, то сейчас - с десяток.

Психологическое воздействие на большие массы людей на огромной территории преимущественно опосредовано. Очень важно не путать психологические реакции и психические болезни. Есть то, что входит в международную классификацию болезней психических и поведенческих расстройств - например, нарушения адаптации, когда человек попадает в какую-то ситуацию, и непосредственно по времени и содержанию психопатология связана с этим. Сюда входит и знаменитое ПТСР, которое может быть не только у комбатантов, но и у жертв, переживающих опыт разрушения жизни и смерть вокруг. Вычленить эту группу достаточно сложно. По закону о психиатрической помощи такие пациенты обращаются к психиатру или психотерапевту только самостоятельно.

Выявить нарушения адаптации и их варианты у всех детей прифронтовой зоны невозможно. Для этого должны быть основания. Психиатр не может прийти, например, в школу и сказать: давайте я посмотрю всех учеников или какого-то конкретного ребенка. Родители сами могут прийти ко мне, если видят, что с ребенком что-то не так. Поэтому такой статистики травм войны у нас нет и быть не может.

Как бы мы к этому ни относились, но и в прифронтовой зоне, и на оккупированных территориях работают детсады, школы, училища и институты. То есть дети живут своей обычной детской жизнью.

Поэтому важно различать социальные проблемы, чисто медицинские нарушения и огромную неоднозначную зону, связанную со всеми психологическими реакциями, переживаниями и их последствиями. Конечно, мы все изменились, но категорически нельзя сказать, что теперь вся страна "заболела" от войны. Хотя для кого-то ее последствиями, к сожалению, будут или психические, или соматические расстройства - от легких до самых тяжелых.

А дети, конечно, реагируют. Неоднозначно и совсем иначе. Даже если мама носит маску улыбки, удерживая за ней свою плохо переносимую боль, ребенок это чувствует. И, наверное, хорошо, если он плачет в ответ. Какой-то шрам, дезадаптивный след у многих детей, несомненно, останется. И сложно сказать, в какой ситуации он потом может "выстрелить".

- Что делать с социальным и психологическими факторами? Проговаривать? Что делать с привыканием к войне?

- Закончить войну. Все остальное - пустые разговоры.

Человек попадает в психотравмирующую ситуацию и выдает реакцию на это в виде психопатологии. Первое, что при этом нужно делать, - убрать человека из психотравмирующей ситуации, т.е. закончить войну. Это - главное. Правда, совсем немаловажно, как именно война закончится для конкретного человека и для всей страны. Ибо от этого зависит все, что будет после…

- А если пока это невозможно, то просто не трогать человека - пусть справляется, как может?

- Не совсем так. В любом случае стоит попытаться помочь человеку пережить то, что происходит, найти способ поставить барьеры к тому, что переживается как невыносимое. Чтобы раненая поверхность хоть как-то начала заживать. Больше ничего сделать нельзя. Нельзя ожидать, что человек выздоровеет, если психотравмирующая ситуация остается. Но важно, чтобы и сам человек искал помощи.

- Помню, спустя два месяца после начала Майдана вы сказали, что мы инфицированы правдой и уже не станем поощрять ложь. Прошло три года. И, похоже, многие готовы замалчивать, мириться с ограничениями свобод и автократией, вводить цензуру, потому что надо выжить. Что за психические метаморфозы с нами произошли?

- То, что люди не выходят на Майдан снова, - это не усталость. Просто никто не хочет подыгрывать идущему потоком вранью. Когда я услышу правду, то, наверное, выйду. А так у меня есть чем заниматься.

Когда-то меня поразила история из фильма "Наверное, боги сошли с ума". О том, как бушмены догоняют антилопу, бегущую гораздо быстрее их. Пугливая антилопа стремительно срывается с места и быстро утомляется, она не потеет. Бушмен же более вынослив и просто бежит в своем темпе. Антилопа погибает потому, что выносливость и последовательность охотника перебарывает ее явное преимущество - скорость. Получается, что наше терпение, отгороженность - и есть вот эта выносливость. А как еще это выносить?

- То есть это позитив?

- В чем-то и в какой-то степени - да. Иначе мы бы жить не могли. Нам ведь надо рожать детей, воспитывать их, работать. Что теперь, не радоваться и не жить?

Мы все находимся в психотравмирующей ситуации. Киевляне не слышат стрельбу и грады. Но из-за нестабильности, порожденной войной, многие ли могут задумываться о развитии бизнеса, ипотеке, втором ребенке, о спокойной, нормальной жизни? Это и есть опосредованное влияние войны. Еще одно ее косвенное влияние - профессиональная и человеческая эмиграция.

Каждого из нас ударило в какое-то место. Мы все тратимся на эту войну -психологически, финансово, временно.

- Вы говорили про верхушку айсберга, серединку и то, что не видно. Что не видно?

- На уровне миллионов мы можем видеть лишь какие-то тренды. Все психологические изменения происходят как процесс самоорганизации. Мы много чем, если можно так сказать, инфицируемся, например моралью, определенной этикой. А потом срабатывает психологический иммунитет. И у определенных социальных групп начинают вырабатываться свои этические комплексы, связанные с тем, что мы давно находимся в психотравмирующей ситуации.

- Это еще больше разъединяет общество?

- Наверное, разъединять нас начала эпоха благополучия 2000-х, когда появились серьезные психологические различия между имущими, совсем не имущими и что-то имущими. Нас сильно разделило по принципу возможностей и ограничений. С одной стороны, профессиональная и высокопрофессиональная среда, которая может иметь возможности и не иметь денег. С другой - масса людей совсем без квалификации, очень зависящая от рынка труда по стране в целом. Это всегда было. Просто сейчас, возможно, проходит еще какое-то видоизменение этих групп. Волонтеры, военнослужащие...

До революции военные в Российской империи были элитой. Офицеры Красной армии после революции - тоже. А в 1980-х уже точно не были. Сейчас армия опять выходит в определенную элиту, как бы мы ни относились к ее отдельным представителям. Под элитой я подразумеваю группу, имеющую мощную мотивацию и оказывающую определенное влияние на весь социум или его большую часть. Как это будет дальше, на что повлияет? Может быть, это будет военная диктатура. А может быть, она станет элитой из глубины айсберга, которая будет толкать и заставлять другую элиту действовать иначе.

- Я много думала о том, почему большое количество интересных социальных инициатив, проектов, родившихся на волне энтузиазма и волонтерства, не приводят к изменениям в системе. Наверное, в том числе и из-за отрицания предыдущего опыта. Начинают строить с нуля, на энтузиазме, но точечно. И это не может повлиять на систему.

- Ну не все так отрицается. Это не революция. Или какая-то ползучая революция. За все прошедшие с 1990-х годы резкого изменения элит у нас не происходило. Были попытки изменить направление, но элиты не менялись. Такая же ситуация происходит сейчас. Волонтеры не смогут стать такой элитой. Это люди, которые за три года нашли определенную, очень специфическую зону профессионализации. Альтруизм как зона профессионализации. Это очень здорово, но это не элитарность, не те люди, которые поведут за собой.

По-моему, беда заключается в том, что. искусственно или естественно, у нас жестко гнобились те, кто мог стать элитой и нес бы некую духовную совесть. Кто у нас сейчас такие фигуры? Волонтеры - удивительные люди, но, к сожалению, нет. Они не шаманы общества. Кроме митрополитов Владимира, Филарета и Гузара не вспоминается никто. Но первый из них уже умер, а два других в весьма почтенном возрасте.

У нас нет баланса идей, способных воодушевить большую часть людей. Защитим страну - высокая идея, но градус реально страшной угрозы упал, и к ней стали относиться по-другому. А созидательной контридеи нет. Выходить сейчас на Майдан - не идея, а выхлоп каких-то политразборок.

Апостол Петр шел за Христом по воде. Пока он видел Христа, он шел. Как только обратил взор на себя - начал тонуть. Что и кого мы видим впереди? За кем идти? Тем не менее все равно нужно делать то, что должно, и жить. Но в том-то и дело, что у нас мало тех, кто делает то, что должен. Наоборот, видят опасность и не понимают, что начинают тонуть.

- Печально как-то получается. У нас масса проблем, но мы ничего с ними не можем сделать…

- Это неправда. Я - эволюционный оптимист. Со всем клубком проблем мы выживем. Надо отдать должное: что-что, но уровень приспособляемости у нас намного выше, чем у тех же европейцев. У нас есть удивительные качества - щедрость при умении держать при себе, терпение, самостоятельность и желание работать на себя. Это не только помогает выживать, но и всегда влияет на того, кто рядом.

По-человечески настоящие лидеры появятся. Просто ими не сразу становятся. И это вряд ли 450 нынешних персоналий и энное количество тех, кто с ними рядом.

На похороны премьер-министра Непала Сушила Коиралы в прошлом году пришла вся страна. Он прославился угоном самолета с тремя миллионами рупий, которые отдал в казну, чтобы страна выжила. Родом из знатной семьи, он отказался от наследства и всю жизнь боролся за свободу. Его наследством были три мобильных телефона. И Непал был искренне благодарен своему главе правительства, хоть и самому бедному в мире премьер-министру.

Жаль, что руководство нашей страны, власть и деньги имущая верхушка, самоорганизуется совсем в другую сторону, лишь чувствует опасность и пытается не утонуть. Вряд ли кто-нибудь из них способен угнать самолет ради благополучия граждан своей страны.

- Вы сказали, что есть много групп, переживающих нынешнюю ситуацию по-разному: кто-то поддерживает войну, кто-то безразличен, кто-то занят проблемами переселенцев. Но у всех растут дети, которые тоже получают свои травмы. Кто-то - от того, что папа воюет, кто-то - живя под обстрелами, а кто-то - из-за родительского равнодушия. Какое общество мы можем ожидать через 20 лет? Ведь определенные маячки мы расставляем сейчас.

- Думаю, оно будет другим и лучшим. Например, то, что сейчас проживают подростки 12–18 лет, лучше, чем беспредел и безнадега, закладывавшиеся в 12–19-летних ребят в 1990-е. Потому что сейчас формируется новая и разная этика. И дети видят эти разные этические примеры. Эффект Небесной сотни уникален. У нас действительно появились реальные, а не киношные герои. И это принципиально важно для молодежи. Даже если это будет смысл отрицания - я не хочу такого, я не пойду в армию. Все равно ведь есть эффект постаналитики. То, что происходило в 1990-е, вызывало ощущение бессмысленности и общей потерянности. Сейчас потерянности нет. Есть растерянность, сложности, раздражение, нервозность, болезненность, но не беспомощность и не потерянность. Небесная сотня - это точно были не бессмысленные смерти. Увы, власть не способна не только оценить эти жертвы, но и правильно понять, что происходит, потому что слишком боится утонуть.

- Что может глобально изменить человека? Кровь, война…

- Они нас меняют.

- Но ведь даже кровь не меняет принципы власти…

- Меняет. Это неправда. В том то и дело, что и их это меняет. Они просто отгораживаются. Но понимают, что таки действительно тонут. И не потому, что будет четвертый, шестой майдан. Они просто исчезнут. Возможно, будут пытаться каким-то образом воскреснуть. Но это все не то.

Кровь не может их не поменять. Ведь верхушка отображает процессы самоорганизации. Если все меняется внизу, то и верхушка меняется. Другое дело, что она сопротивляется этим изменениям. Пытается управлять самоорганизацией в свою сторону. У нее это получается. В какой-то мере и до поры до времени. Но, опять-таки, наше замечательное украинское качество - что бы нам ни навешивали с телеэкрана, мы занимаемся своей жизнью, близкими, своим делом, своей этикой. Просто близкие и дело могут, если надо, расшириться на всех. И нас сдвинуть крайне сложно.

- А потом опять взрыв, и так до бесконечности?

- Митрополит Антоний Сурожский очень хорошо сказал о смысле греческой трагедии. Трагедия означает жертвенность. Трагическая любовь - жертвенна. У нас уже есть жертва. Значит, где-то зарождается любовь. Может, пока в каком-то виде, непонятном для нас всех. Но жертва рождает эти процессы.

Специфический индивидуализм украинца, по-моему, заключается в том, что каждый из нас готов, умеет и ощущает внутреннюю потребность что-то делать для себя. Но спасется один - спасутся тысячи. Если я, делая свое дело, смогу справиться со своей душой, значит, я каким-то образом смогу помочь и тем, кто рядом со мной. Если я с собой не справлюсь, то, естественно, те, кто рядом со мной, мои близкие и моя семья, начнут от этого страдать. Это рождается душевной щедростью, любовью, если хотите, и приводит к взаимопомощи: сосед - соседу, родной - родному, чужих детей не бывает. Мы все друг другу либо родственники, либо соседи. И принцип толоки у нас точно есть. Мы сейчас разбежались, но если надо будет, мы к этому готовы. Мы инфицированы этим.

- Инфицированы чем? Моралью, правдой?

- Этикой рождения любви, если была принесена жертва. Просто зерно еще не проросло.

Есть анекдот: "Тетя Соня, вы такая умная! - Я не умная, я опытная. Была бы умная, не была бы такая опытная".

Мы не умные, мы становимся опытными. Это немало. Даже если с умом и пониманием пока слабовато. Слишком много всего очень разного. Мы боимся утонуть, поэтому пока плохо видим. Но мы идем в будущее. Мы им инфицированы. Мозаику мы сложим -каждый на своем месте. И кто-то из нас станет настоящим лидером, способным на многое не только ради себя и своих детей, но и ради всех остальных детей, которые не бывают чужими.