ФЕНОМЕН КЕРЕНСКОГО

История Февральской революции 1917 года так же, как и октябрьского переворота, полна недомолвок, если не тайн. А между тем эти великие события определили и до сих пор определяют судьбы России. Но если об октябрьском перевороте (который большевики лишь в 1927 году нарекли «Великой Октябрьской социалистической революцией») мы сегодня знаем относительно много, то о событиях февраля 1917-го многие из нас имеют весьма смутное представление. А между тем февральские события в свое время называли Великой Революцией. И никто не ставил под сомнение это определение. Ибо она действительно была Великой. Она дала народу то, чего не дал (а, напротив, отобрал), — да и в любом случае не мог дать октябрьский переворот. Независимость судов и судей, ликвидацию «специальных» судов по политическим делам, отмену религиозных, этнических и сословных ограничений, свободу совести, равноправие женщин, демократическое местное самоуправление, закон о выборах в Учредительное собрание, 8-часовой рабочий день, права рабочих организаций, автономию Финляндии и Украины. И это — далеко не полный перечень достижений Великой Революции за каких-нибудь полгода!

За всеми завоеваниями Великой Революции стоит фигура Александра Федоровича Керенского. И если говорить о загадках этой революции, то самой большой из них будет: почему Керенский? Почему он, далеко не самый влиятельный депутат Государственной думы, был вознесен на вершины политической власти? Почему он пользовался фантастической популярностью? И почему, наконец, эта популярность (и даже, не побоюсь сказать, обожание) у многих так быстро сменилась презрением? Большевики рисовали Керенского мягкотелым интеллигентом с карикатурной внешностью, беспринципным слугой «мирового капитала», который очутился на вершине власти благодаря заговору буржуазии и против воли большинства населения страны. Но и многие российские эмигрантские авторы писали о лидере Временного правительства зло и пристрастно. И «правые», и «левые» часто аттестовали его с ненавистью, эта ненависть умерялась лишь «презрением к слабому политику». Такое согласие в этом вопросе между политическими противниками (большевиками и антибольшевистскими публицистами российской эмиграции) само по себе загадочно.

Еще раз: роль Керенского в Февральской революции была выдающейся. Политические деятели консервативного стана воспринимали его как «главаря» революции. Даже недоброжелатели поняли в то время, что Керенский — лидер и энтузиаст нового строя. И это было очень важно. В России того времени было не так много видных политических деятелей, которые считали Февральскую революцию действительно «своей». В глазах консерваторов и даже многих либералов революция зашла сразу же слишком далеко, события развивались, по их мнению, в направлении «левого здравого смысла», если вообще не вышли из-под контроля власти.

Для социалистов же, включая и умеренную часть меньшевиков и эсеров, для немалой части радикальной интеллигенции революция выглядела «буржуазной», нуждалась в «углублении». А Керенский полностью идентифицировал себя с Февралем, это была «его революция»: «То был исторический момент, породивший «мою Россию»— идеальную Россию, которая заняла место России, оскверненной и загаженной Распутиным и ненавистной всем монархией», — писал он много лет спустя. Керенский был носителем той эйфории, которая охватила многих рядовых участников событий: быстро политизирующиеся массы чувствовали в нем «своего».

В этом ему помогла его «внепартийность». Керенский был лидером фракции «трудовиков» в Государственной думе. После революции он объявил о принадлежности к партии социалистов-революционеров (эсеров), в рядах которой у него было много друзей. Однако личные связи не смогли заменить ему партийного стажа. Он был далек от «партийных традиций», от «партийной организации», от «партийной дисциплины».

Это не нравилось ветеранам партии, функционерам, патриотам партийной программы. Неудивительно, что на эсеровском съезде Керенский не получил нужного количества голосов для избрания в Центральный комитет. Впоследствии это обстоятельство — отсутствие устойчивых связей с массовыми политическими организациями — роковым образом сказалось на судьбе Керенского. Однако в первые месяцы революции его слабая партийная ангажированность скорее работала на его политическую репутацию народного трибуна. Лозунг «В единении сила» был одним из наиболее популярных, политизирующиеся массы поначалу вовсе не понимали различий между левыми партиями: «все они — «за свободу», все социалисты, у всех красный флаг... Межпартийные споры и дискуссии раздражали неофитов политической жизни, воспринимавших революцию как праздник.

Личные качества Керенского также очень способствовали его популярности. Историк революции Н. Н. Суханов назвал его «политическим импрессионистом». Действительно, не устоявшиеся политические идеи, а впечатления влияли на его выступления и действия.

Нельзя не сказать и о замечательном ораторском даре Керенского. В юности он подумывал о карьере оперного певца, голос у него был замечательный. Говорят, что и в старости глава последнего Временного правительства с гордостью вспоминал о том, как завороженно слушали его многотысячные митингующие толпы, заполнявшие площади российских городов. При этом речи его были чистыми импровизациями, подкупающими своей искренностью. Недоброжелатели же называли их речами-истериками. Именно такой политик — политик-оратор — был необходим в первые недели после Февральской революции, когда одной из популярнейших форм политической жизни стали митинг и митинг-концерт, в котором чередовались выступления политиков и актеров, министров и музыкантов. И «народный министр» был действительно «звездой» — люди шли «на Керенского». А он буквально кожей чувствовал настроение аудитории, «заражался» и «заряжался» им, — и умело найденными словами усиливал это настроение массы.

При этом он выступал всегда весьма откровенно, не льстил аудитории. Однако успешными речи Керенского могли быть только в дружественной аудитории, у людей, собравшихся послушать именно его. В аудитории же профессиональных политиков подобная же манера пользовалась меньшим успехом.

Нельзя не упомянуть еще об одном факторе, определявшем его популярность. Семейные, дружественные, деловые отношения связывали его со многими представителями интеллигенции. Энергия и общительность Керенского необычайно расширили этот круг. Для многих юристов, публицистов, преподавателей, для членов их семей Керенский был «своим человеком» в мире политики. Его политическая карьера выглядела и их собственным успехом. В этих условиях огромный авторитет российской интеллигенции работал на Керенского.

Большинство политических деятелей оценивали его весьма высоко. Да и не только политических.

Один из выдающихся военных деятелей Первой мировой войны генерал Ю. Н. Данилов так вспоминал о встрече с Керенским: «Керенский, — подумал я, вспоминая, что от матросских рукопожатий в Ревеле ему пришлось несколько времени держать утомленную руку на перевязи. Это и в самом деле был он: официально — министр юстиции Временного правительства, неофициально — кумир революционной толпы и ее доверенный в буржуазном сонме министров...

«Александр Федорович, вы как думаете? Александр Федорович, ваше мнение каково? — неслись к нему вопросы из разных углов той обширной комнаты, в которой происходило описываемое мною беспорядочное заседание. Видно было, что без Александра Федоровича тут ничего не может быть решено...» (Ю. Н. Данилов. На пути к крушению. М, 1992, с.216).

Весьма высоко его оценивал и бывший русский император: «Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту. Чем больше у него будет власти, тем будет лучше», — записал 8 июля 1917 года в свой дневник Николай II

И газета «Киевлянин», орган русских националистов, рупор В.В.Шульгина, писала приблизительно в то же время: «Приехал А. Ф. Керенский сюда после посещения Юго-Западного фронта, которое было одним сплошным триумфом и во многих разбудило (...) веру и надежду. Казалось, что мгновение нашло своего человека, нужного человека на нужном месте».

Керенский сделался кумиром творческой интеллигенции. Восторженно о нем отзывались Немирович-Данченко, Станиславский. А Куприн просто его обожествлял. Он написал статью «Сердце народное», в которой отмечал: «Среди голосов единомышленников и соратников яснее всех слышен его голос. Это голос попранной правды, страстной ненависти и горячей любви. Как будто бы один человек вмещает в себе всю боль и всю обиду великой, но угнетенной страны. Как будто бы в его груди бьется само сердце народное, и в жилах его пульсирует народная кровь... Во все времена и у всех народов в годины тяжелых испытаний находился тот непостижимый и непосредственный душевный приемник, тот божественный резонатор, тот таинственный выразитель воли народной, что я называю живым, бьющимся сердцем народа».

И З. Н. Гиппиус в дневнике записала, что Керенский достоин «изумленного уважения» как военный министр, что он «настоящий человек на настоящем месте». Неоднократно она подчеркивала, что у него — гениальная интуиция— Его воспевали в своих стихах известные в то время поэты. Так, поэт П. А. Оленин-Волгарь нашел для Керенского такие слова:

Ты жжешь сердца глаголом вещим

Восторгом пламенным своим,

И перед будущим зловещим

Твой гордый дух неукротим.

Сам гражданин, ты видишь в русских

Не взбунтовавшихся рабов,

Не себялюбцев,
злых и узких,

А стойких граждан
и борцов.

Посвятил Керенскому стихотворение и поэт А. С. Рославлев:

Пусть будет наклеен Петром аль Панкратом

На стенку в избе твой лубочный портрет,

Пусть бабка слепая расскажет ребятам

Как сказку-быль наших неистовых лет...

Сугубо штатский человек стал любимцем армии, в резолюциях солдатских митингов его именуют «народным министром», «незаменимым вождем революционных сил», «неустанным борцом за идею», «любимым вождем», «истинным вождем русской демократии», «символом демократии», «верховным вождем» и т.п. Культ революционного вождя-спасителя страны формировался и под влиянием прессы, использовавшей такие определения для характеристики Керенского, как «рыцарь революции», «львиное сердце», «первая любовь революции», «народный трибун», «гений русской свободы», «солнце свободы России», «народный вождь», «спаситель Отечества», «пророк и герой революции», «добрый гений русской революции»...

Культ Керенского предвосхищал во многом культы новых «вождей»; наряду с ним в прессе появляются новые «спасители» и «гении», конкурирующие с этим лидером: «единственным спасителем страны» многие начинают считать «первого народного главнокомандующего», «верховного вождя армии» генерала Л. Г. Корнилова. Как замечает Борис Колоницкий (журнал «Звезда», 1994, № 6), сам факт того, что в стране, совершившей революцию, сокрушившей институты и символы самодержавия, быстро формируется — без какого-либо внешнего воздействия — культ вождя-спасителя, — сам этот факт весьма красноречив. По-видимому, потребность в таком вожде — весьма важная характеристика определенных политических культур, непременное условие политической консолидации.

В рамках подобной политической культуры выход из кризиса мыслится не в принятии новых законов и не в реформах государственных институтов, а в наделении вождя дополнительными полномочиями. При этом возможности вождя — и политические, и просто физические — фантастически преувеличиваются. И вот в этом для политического деятеля, культ которого создается, таится погибель. Этого Керенский недоучел. Ибо ведь и все просчеты, все неудачи тоже начинают сводиться к личности одного человека, с которым связаны надежды нации. И в нем начинают видеть виновника всех бед.

Герою революции через несколько месяцев был предъявлен суровый счет за все обещания, раздававшиеся после Февраля и не сбывшиеся. И если первоначально Керенский символизировал все надежды революции, то затем с его именем стали связывать все порожденные ею проблемы. Хотя во многих бедах он виновным и не был.

Наступление во имя скорейшего мира (июньское «наступление Керенского—Брусилова») захлебнулось, и Керенский, занимавший с мая пост военного и морского министра, а с сентября — должность Верховного главнокомандующего, увы, теперь уже персонифицировал неудачную войну. Одни ругали его за продолжение войны, другие — за «развал армии». Хотя развал армии вызвали в первую очередь большевики. Они понимали, что победа в войне приведет к укреплению режима, который они собирались свергнуть.

Между тем Керенский был абсолютно прав, требуя довести уже почти выигранную войну до победного конца. Интересна оценка тогдашних российских событий, данная Уинстоном Черчиллем в его книге «Мировой кризис»:

«Ни к одной стране, — писал Черчилль, — судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была уже близко. Страна уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы уже были принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления окончились; снарядный голод побежден; вооружение поступало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия прочно держала огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены новыми мобилизованными. Алексеев руководил армией и Колчак — флотом. Кроме того, никаких трудных действий больше не требовалось: достаточно было оставаться в строю (союзников), тяжелым грузом давить на растянувшиеся германские линии; удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте; иными словами — держаться; вот все, что отделяло Россию от плодов общей победы».

Недооценил Керенский и роль национального фактора. После Февраля многим казалось, что гнет павшего режима был единственной причиной национальных конфликтов. Многие политики радостно смотрели в будущее, предвидя идиллическую картину «братства народов». А. Ф. Керенский не был исключением. Выступая в Ревеле, он заявлял: «Мы желаем свободного единения. Но если бы вы даже не отозвались на наш призыв к единению, мы с болью в сердце перенесем и это». Покидая собрание, Керенский (тогда министр юстиции) выразил надежду, что «эстонский народ докажет, что он умеет уважать права человека». Еще ранее «народный министр» посетил Финляндию. Газетный отчет так характеризует выступление: «От имени русского народа министр хотел завязать также узы твердой дружбы с главой финского правительства сенатором Токой, с которым затем и облобызался».

Однако через несколько месяцев нарастание противоречий завершило период «политики поцелуев» — в июле Керенский принимает решение о роспуске финского сейма. К этому времени естественным союзником финских политиков становятся противники Керенского — большевизирующиеся гарнизоны русских войск в Финляндии. В Закавказье тоже происходят многочисленные конфликты между армянскими и азербайджанскими формированиями, между силами различной политической ориентации в Грузии. На Северном Кавказе стычки между горцами и казаками подчас перерастают в бои с использованием артиллерии. Украинская Центральная рада противостоит правительству России, создает свои войска, «украинизирует» отдельные части российской армии. Осенью Черноморский флот на один день поднимает желто-голубые флаги — в знак солидарности с «чаяниями украинского народа». Казачьи области заявляют о своей автономии, принимают собственные конституции и игнорируют петроградскую власть. И в России — даже в Петроградской губернии — появляются всевозможные местные «республики» различной политической ориентации. В такой «балканизации» России также обвиняют Керенского: одни — за «поощрение сепаратизма», другие — за игнорирование прав национальностей и за централизм.

Наличие огромного числа вооруженных и приученных к насилию (в результате войны и революции) людей, всеобщая амнистия, уничтожение старой полиции, неэффективность новой гражданской милиции, на формирование которой повлияла идея «всеобщего вооружения народа», — все это привело к небывалому росту преступности. Стихийные самосуды, все шире распространяющаяся «тоска по городовому» отличали ситуацию осени 1917 года. И опять же — во всем винили Керенского.

Огромное значение приобретала продовольственная проблема, неизбежная в условиях нарастающей экономической катастрофы. Февральская революция, как говорили тогда, «родилась из хвоста» — из волнений в уличных продовольственных очередях. Но к осени 1917 года ситуация значительно ухудшилась. Правда, если бы тогдашний обыватель мог сравнить свое питание с размерами пайков 1919-1921 гг., то он не оценивал бы свое положение осенью 1917-го столь трагически, но господствовали иные мнения: «Хуже быть не может!», «Так жить нельзя!». В подобных условиях образ Керенского — романтического героя революции — не мог не померкнуть.

Следует отметить, что многие упреки в адрес Керенского были совершенно справедливы. Действительно, являясь фактически главой государства, он нес основную ответственность за все, что происходило в стране. Он не обладал многими качествами, необходимыми политику такого ранга в такой период: был неважным организатором, плохим тактиком, неопытным администратором. Он был политическим солистом. Его недостатки усугублялись страшной усталостью, работа по 16 и более часов в сутки просто обрекала его на новые ошибки. Он не сумел разглядеть в большевиках действительно партию «нового типа», которая отбросила все общепринятые правила политической борьбы, заменив их методами силового противоборства. От него ускользнула постепенная милитаризация большевизма, которая относилась не только к партийным структурам и учреждениям, а к самому образу мышления.

Большевики к осени 1917 года уже мыслили понятиями военных кампаний, наступлений и отступлений. Исполнительность, жесткая дисциплина и подчинение партийным руководителям выглядели более действенными факторами, нежели предлагаемые Керенским демократические методы управления. Солдаты же, то есть миллионы крестьян, одетых в шинели, соблазнились «простыми решениями» всех сложных проблем, предлагавшимися ленинцами.

Временное правительство ввиду откровенно подрывных действий «оппонентов» вроде бы и прибегло к жестким методам наведения порядка, — но, увы, из 8 закрытых им газет 5 вышли на другой день под другим названием. Почти открыто действовал большевистский Военно-революционный комитет, готовивший свержение правительства. Всего за сутки до октябрьского переворота Керенский на заседании Совета Республики впервые признал, что в столице сложилась реальная угроза путча, но... отказался от решительных мер противодействия, так как, видите ли, к власти тогда может прийти третья сила, которая «сметет и большевиков, и Временное правительство».

Керенский остался верен идеалам Февраля, отчего и не мог пойти на введение диктатуры. Он продолжал верить в силу слова, в силу убеждения. Его называли «главноуговаривающим» (в своих мемуарах он утверждал, что подобный «титул» его никак не обижал). Керенский остался тем же, но изменилось время. Общество же, обвиняя с разных позиций Керенского, не хотело вспоминать, что именно оно и вознесло его на вершины власти, не хотело вспоминать о своих иллюзиях и заблуждениях, обвиняя во всем своего былого кумира.

Соглашение между «живыми силами революции» уже летом 17-го оказалось фикцией. Московское Государственное совещание не смогло его воскресить, антиправительственное выступление Корнилова — окончательно подорвало. По словам генерала Деникина, «русское офицерство в дни корниловского мятежа больно почувствовало, что его (...) грубо оттолкнула социалистическая демократия и боязливо отвернулась от него — либеральная». Поэтому, когда наступил решительный момент, офицерство отказало в доверии Временному правительству, проигнорировало призыв к созданию «комитетов общественной безопасности». Вот так и заполучили большевики армию в свои руки. Механизм гражданской войны был запущен, а Керенский все еще пытался соединить несоединимое.

Он оказался в политическом вакууме. У него было еще немало друзей, в его адрес еще поступают приветствия, резолюции полков и крестьянских комитетов, но организованные политические силы отказывают ему в доверии и поддержке.

Вчерашние его политические друзья не хотят вспоминать о том, что без их действий не было бы «феномена Керенского». Но это легко понять. Общество, возносящее «вождей», беспощадно к политическим неудачникам. Восторженность мгновенно сменяется отчуждением, отвращением, абсолютная поддержка быстро сменяется абсолютным отрицанием. Романтический герой раннего революционного мифа превращается в карикатурный персонаж поздних мифов.