ЭТИ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

В декабре 1988-го в тесном кабинетике в редакции журнала «Советский Союз» я брал интервью у Алексея Ивановича Аджубея. Бывший главный редактор знаменитых «шестидесятнических» «Известий» и зять Никиты Хрущева, о котором только начинали говорить вслух, за несколько лет до своей преждевременной смерти выглядел бодрым, энергичным человеком. Только что он выпустил свою, посвященную «оттепели» книгу воспоминаний — «Те десять лет». Меня, помнится, больше всего поразило то, что я сижу напротив очень живого, очень деятельного, переполненного современными мыслями человека, а он — символ уже окончившегося времени, «тех десяти лет», символ романтичных ожиданий и растоптанных надежд. В том времени, пусть и по-другому, но все же многое было, как у нас — и исчезновение чувства страха, и прорыв молодой, жадной к жизни новой элиты, и миролюбивый визит нового лидера в Америку... Я говорил с Алексеем Аджубеем об «оттепели» и вряд ли думал, что время, в которое жили мы, тоже конечно, что и перестройку начнут закавычивать, а ее великолепный лидер — все еще действующий, обаятельный, страстный — уже через несколько лет будет казаться многим просто большой исторической личностью (как, впрочем, году в 1969—70-м Никита Сергеевич Хрущев).

Вот и о моем поколении начинают говорить в прошедшем времени: делали, хотели, мечтали, а многим из нас нет еще и тридцати! Никто, впрочем, и не сомневается в нашей способности к действию, к успехам, преуспеванию, но ведь и «шестидесятники» после оттепели весьма преуспевали, становились известными поэтами, артистами, в конце концов диссидентами, но все вокруг (и они сами?) понимали, что их время ушло, что они уже не группа юных богов, а лишь отдельно сражающиеся за свои спектакли, фильмы и книги деятели советской культуры (или антисоветской, что много лучше, но в принципе — какая разница?). Даже перестройка, которая помогла им вновь выдвинуться на первый план, не объединила их, не дала возможности вернуться. Не было вечеров в Политехническом музее, не было великих спектаклей в «Современнике», острые статьи не подменяли ставших уже классикой стихотворений. «Шестидесятники» слишком много отдали оттепели, и когда начались новые перемены — их место заняли другие.

Теперь пришло уже и наше время ощутить, что будет многое и не будет уже ничего. Исчезла эта удивительная, почти прозрачная атмосфера свободы, нерасчетливой, очень романтической, еще не испачканной грязью большой политики... Когда накануне августа
1991-го демонстранты, шедшие на Старую площадь, к зданию ЦК, решили «выпустить» вперед колонну сопровождавших их журналистов — и советских, и зарубежных (вас, мол, не тронут), мы, может, и удивились внутренне — зачем это нами прикрываться, но все-таки вышли и так шли до самых омоновских заграждений... Смешно и вспомнить, как мы шагали — с диктофонами, с телекамерами, с фотоаппаратами, во главе этой толпы, нет — взволнованного народа. Толпам нужны будут потом иные поводыри...

Исчез мир, в котором самые невероятные желания совершались за день, иногда — за месяц. От момента, когда я «пробивал» первую свою статью о возможности использования национальной символики наряду с общепринятой (я как раз побывал в Латвии, где именно так тогда и поступали), до дней, когда весь Киев стал сине-желтым, прошло чуть больше трех лет — но каких! Политический барометр зарегистрировал высший подъем романтизма в августе 1991-го, когда в Москве люди опечатывали парткомы, а в Киеве проголосовали за независимость. Затем ртутный столбик медленно пополз вниз. Больше романтизма уже не было, началась реальная, грязная и нередко кровавая политика. (Так и в годы оттепели, когда люди в последний раз высыпали на улицы Москвы после полета Юрия Гагарина. Это был последний день советской романтики.)

Мы жили в мире рядом с великими идеалистами. Пройдет еще десять лет — и мало кто поверит, что можно было запросто подойти к Андрею Дмитриевичу Сахарову, что он заходил в перерывах съездов и сессий в кремлевский буфет купить пирожок с яблоками, понуро становился в очередь. Он никому не отказывал — ни донимавшим его журналистам, ни просто людям, дергавшим его за рукав во время прогулок. Казавшийся очень мягким, он оказывался стальным во время красногалстучных вакханалий. Трудно понять, как он выдерживал это планомерное издевательство «агрессивно-послушного большинства» — люди, большая часть которых имела шанс войти в историю только как современники Сахарова, упоенно и хладнокровно убивали его на каждом заседании...

Сейчас почему-то уже не перехватывает дыхание, как тогда. Мы привыкли к войнам, к убийствам, ко лжи в эфире... А тогда, после выступления Сергея Червонопиского и последовавшей затем истерии, действительно было тяжело и страшно. (Познакомившись с Червонописким, я уже позже понял, что дело было совсем не в нем, даже не в закулисных организаторах этого выступления. Машина работала, гудела, чавкала, жаждала сахаровской крови.) Знаменитые «шестидесятники» молчали. Они побоялись защитить Сахарова. И лишь маленькая Евдокия Гаер бросилась на трибуну. Стало еще и стыдно. У меня к тому же была и «своя» проблема — депутат-то был от Украины! Представил себе, как довольно потирают руки товарищи из обоих ЦК — партийного и комсомольского. Прославили, нечего сказать! Я понимал, что осуждение, которое прозвучит от кого-то из «традиционно» демократических депутатов, прозвучит неубедительно, будет воспринято как эпизод политической борьбы. Нужно было найти нечто, вычеркивающее антисахаровское выступление из контекста украинской истории. И тут мне повезло: за обедом в гостинице «Москва» я встретил Олеся Терентьевича Гончара. После выступления Червонопиского прошли минуты, Гончар не скрывал своего возмущения. Я спросил, не даст ли он мне интервью — нужно вспомнить, что это — только — июнь 1989-го и Гончар был не только «живой классик», но и член ЦК КПСС. На следующее утро он позвонил мне и продиктовал довольно большой текст, в котором были и точные слова в защиту Андрея Дмитриевича. Я по сей день несказанно благодарен Олесю Терентьевичу. Тогда мне казалось, что он спас не только репутацию моей страны, но и мою профессиональную репутацию. Ведь мы тогда не информировали — тот же съезд шел в прямой трансляции и все всё видели. Мы старались доказать нашим читателям — и самим себе, наверное, — что и пришедшие в журналистику люди тоже хотят перемен, что они уже не «солдаты партии»... и только поэтому предпочитали высокий слог хладнокровному анализу: все это придет потом, мы еще научимся...

14 декабря 1989-го, после заседания Межрегиональной депутатской группы, я подошел к Андрею Сахарову — скорее по инерции, конкретных вопросов у меня не было, я откладывал их на конец депутатского съезда. Сахаров сказал, что задержка с обсуждением знаменитой шестой статьи будет иметь тяжелые последствия для страны и определил предлагавшуюся тогда программу как «программу затягивания перестройки», чрезвычайно опасную. Это очередное непонятое пророчество оказалось последним. Ночью 15-го меня разбудил звонок генерального директора «Интерфакса»: казавшаяся проходной пленка становилась историей, завещанием академика. Через несколько часов интервью уже рассылалось подписчикам «Интерфакса», звучало на волнах всемирной службы Московского радио. Со ссылкой на украинскую печать его опубликовали в Латвии и Эстонии, Армении и Татарстане. Коллеги не знали, что в самом Киеве интервью напечатают только 18 декабря: этот единственный сахаровский эксклюзив для украинской прессы так и прошел незамеченным. В наших газетах не появилось портретов Сахарова, статей о нем: программа затягивания перестройки в Украине тогда была лишь программой тщетного ожидания перемен...

О Сахарове забыли — и для меня это стало главным разочарованием перестройки. Когда Ростислав Братунь схлестнулся с Валентиной Шевченко в полемике вокруг украинского флага, Сахаров — один Сахаров! — стоя аплодировал Братуню. Что все-таки больше — овация Сахарова или этого съезда? Забыв Сахарова, постсоветское общество постаралось избавиться от всех идеалистов в политике и экономике, и теперь на дверях многих властных структур можно вывешивать объявление «Порядочных людей просьба не беспокоиться». (А если кто и выжил, то его привлекают на период отпуска...) Мы стали заложниками прожженных циников, мелких мошенников, случайных и слабых людей, уверенных, что обещания даются не для того, чтобы их выполнять, а для того, чтобы обманывать население. Теперь в парламент России избирают Сергея Мавроди и Владимира Жириновского, а Сергею Адамовичу Ковалеву — может быть, новому Сахарову — с телеэкрана обещают выпустить пулю в затылок... И как не сравнить возмущенное выступление депутата-афганца на первом в истории тоталитарной страны относительно свободном форуме с интервью министра обороны демократической России — интервью, в котором Сергей Ковалев назван «врагом народа»? Это, что ли, и есть дистанция, пройденная обществом за десять лет?

Я нарочно старался уходить от анализа, от оценок происшедшего тектонического сдвига. В конце концов, тогда, когда мы начинали, мы не думали о преуспевании, о громких именах, о больших гонорарах — мы просто хотели жить по-человечески: много работать, любить, путешествовать. И мы хотели, чтобы по-человечески жили люди вокруг нас.

Пока что у нас не получилось.