ДВОЕ ИЗ МНОГИХ, КОТОРЫХ НЕТ

Документальное повествование о судьбе Романа Коцюбинского - младшего сына классика украинской литературы Михаила Коцюбинского, и Елены Писаревской - дочери Общества политкаторжан, жены Романа

Имя Михаила Коцюбинского известно не только у нас, в Украине. Еще при его жизни такие повести, как «Fata morgana», «Дорогой ценою», «Тени забытых предков» и многие рассказы, переведены на русский и другие европейские языки. Он был близок с Горьким и, возможно, на Капри встречался с Лениным. Не был забыт Михаил Коцюбинский в советское время: на его произведениях воспитывалось несколько поколений. Имя классика украинской литературы не погибло ни в десятилетия сталинщины, ни в годы хрущевщины и брежневщины, ни в перестроечное, ни в наше, постсоветское, время.

А сыновья Михаила Коцюбинского погибли. Погибли с клеймом «враг народа», и десятки лет их имена предавались забвению, вычеркивались из истории. Только после хрущевской «оттепели» начала очень медленно приоткрываться завеса, скрывавшая трагедию Украины.

О Юрии Коцюбинском - старшем сыне писателя - написаны исторические исследования и художественно-публицистические произведения, из которых мы узнаем, что прапорщик Коцюбинский - в самой гуще событий в Петрограде семнадцатого года, а чуть позже - командующий войсками и первый народный секретарь по военным делам в правительстве Украинской Советской Республики (теперь историки считают его незаконным правительством. - И.Н.), организатор новой власти в ряде городов, дипломат в Австрии и Польше, председатель Госплана Украины, делегат ряда партийных съездов... Был назван «врагом народа», расстрелян в 1937-м, почти одновременно с Виталием Примаковым - организатором Червонного казачества, однокашником по Черниговской гимназии, ставшим впоследствии мужем сестры Оксаны.

Я попробую рассказать о судьбе младшего сына семьи Коцюбинских - Романа и его жены Елены Писаревской. Рассказать не только потому, что последние годы их жизни до ареста органами НКВД прошли у нас, на запорожской земле, а прежде всего для восстановления из небытия имен людей, пусть и не занимавших высокие государственные посты, как Юрий Коцюбинский или Виталий Примаков. Разве рядовые жертвы сталинщины не достойны, чтобы им были возвращены честные имена?

Вновь и вновь перечитываешь семейную переписку Коцюбинских (она опубликована в последних томах прозведений писателя, изданных в 1973-1975 гг.), материалы из архива НКВД-КГБ, документы бывшего партийного архива Запорожской области и пытаешься воссоздать образ Романа: болезненного от рождения и окруженного любовью всей семьи «мизинчика и мазунчика», поэтически одаренного и «музыкального» мальчика, который удивил и восхитил отца, когда девятилетним без сучка и задоринки, как говорится, вступил в гимназию. Нельзя без волнения читать письмо четырнадцатилетнего гимназиста А.Горькому, в котором он горько сетует, что на могиле отца нет памятника, как человеку, посвятившему свою жизнь другим, человеку, который дорог не только семье, но и всему народу. Мог ли Роман тогда предполагать, что судьба уготовит ему намного худшую участь, когда уже его сын не сможет отыскать могилы, а поставленное условно надгробие на черниговском кладбище советская власть города прикажет убрать. И будет это в наши, восьмидесятые, годы...

Мысленно видишь красивого семнадцатилетнего юношу в гимназической форме, поющего ночью во весь голос «Де ти бродиш, моя доле?». Но это не серенада влюбленного, а сигнал «Все спокойно!» для Ривы Гордон, приговоренной к расстрелу черниговским судом и которой подпольщики устраивают побег из тюрьмы, а Роман выполняет их поручение: обеспечить безопасный выезд из города, с чем он справился блестяще.

Таким он вошел в революцию. Восемнадцатилетнего Романа принимают в большевистскую партию. В этом нет ничего удивительного: в таком возрасте еще в 1913 году членом Черниговского комитета РСДРП стал и Юрий, а старший брат во всем ему пример. Ведь он, Юрий, уже в 1919-м возглавляет Черниговский губисполком и губком партии. Роман становится одним из активных его помощников. Вскоре, правда, их пути расходятся. Юрий едет на партийную и советскую работу в Полтаву, а потом - на дипломатическую службу за границу: выбор этот, думается, не случаен - и в Австрии, и в Польше широко известно имя его отца, молодому дипломату открыты двери в общественных и литературных кругах этих стран - соседей Украины.

Романов путь стелется через Москву, где он учится в Коммунистическом университете имени Я.Свердлова, работает в комсомольских организациях железнодорожников. Но ухудшается здоровье, и он вынужден уехать на родину, в Чернигов, к матери. Едва окрепнув, становится - не без поддержки зятя, Виталия Примакова - военкомом корпусного хозяйства Первого конного корпуса Червоного казачества. Как память о том тревожном времени у него останется подаренный револьвер системы «Наган» под номером 4379, который позже следователь НКВД приобщит к делу в качестве вещественного доказательства готовящегося «террористического акта против руководителей партии и правительства». Но это будет в 1937-м, а пока Романов путь ведет к самому синему Черному морю у города Одессы, где его ожидает нива просвещения, культуры и журналистики.

Этот период в четыре года остается малоисследованным. Может быть, мои одесские коллеги по архивам газеты «Чорноморська комуна» могли бы восполнить этот пробел? А в 1937 году он скупо заполнен следователями, которые пытаются добыть у Романа сведения о якобы существовавшей тогда «контрреволюционной националистической организации». Да, соглашается Роман под пытками, он проводил «украинизацию», т.е. возрождение украинского языка и культуры, но ведь он просто выполнял указания партии о ленинской национальной политике. Кто мог в двадцатые годы предположить, что через каких-то восемь-десять лет цвет украинской интеллигенции будет сорван безжалостной рукой Сталина и его опричников и рассыпан в снегах Колымы и Магадана?!

Кто мог предположить, что и харьковский период жизни Романа с 1929-го по 1934 год - аспиранта ВУАМЛИНа, директора научной библиотеки, а позже Книжной палаты - будет пришит белыми нитками к черному «Делу №...» Романа Коцюбинского обвинят в том, что он... «проводил националистическую работу в каталогизации и библиографии... предоставлял возможность сотрудникам пользоваться националистической и троцкистской литературой».

Но все же это был один из лучших периодов в его жизни, наполненный не только любимой работой, к которой он тянулся с детства (в семье Коцюбинских его еще дошкольником назначили заведовать отцовской библиотекой, и Ромчик добросовестно исполнял эту обязанность).

В Харькове он познакомился с женщиной удивительной судьбы - Еленой Писаревской. Леся - так нежно называет он ее - дочь Евгения и Софии Писаревских, родилась в 1907 году в тюрьме, куда ее родителей бросили после покушения на Столыпина. После суда Писаревских отправляют на вечное поселение в Томск. Февральская революция освобождает Евгения Леонидовича. Его, члена РСДРП с 1904 года, избирают в ревком, где после октябрьского переворота он становится заместителем председателя ревкома. Ему поручается охрана царской семьи, но перед Челябинском всю охрану, наверное, из-за ненадежности или по другим мотивам революционной бдительности, заменили, и Евгений Писаревский возвращается в Томск. Вскоре город заняли войска адмирала Колчака. Наступает трагедия Писаревских: белогвардейцы закалывают штыками Софию на глазах Евгения, а его самого четвертуют, отрубая шашками руки, ноги, голову за то, что он якобы расстреливал царскую семью. Документы, опубликованные в наше время (да и ранее!), не подтверждают участия Евгения Писаревского в расстреле членов царской семьи, это лежит на совести других большевиков, но беззаконие гражданской войны делало жестокими даже родных братьев, оказавшихся по разные стороны баррикад...

После гибели родителей на руках одиннадцатилетней Лены оказался ее годовалый братик Женя, названный в честь отца. Детей берет на воспитание Общество политкаторжан, позже разогнанное Сталиным из-за боязни раскрытия его тайны, о которой политкаторжане знали. Уже в 1937 году в анкете арестованной Елены Писаревской появится записанное рукой следователя странное словосочетание «дочь Общества политкаторжан», а пока с 1920 года Лена и Женя воспитываются в детском доме в Горках под Москвой. Потом Лена заканчивает рабфак и Институт газовой промышленности. Девятнадцатилетней выходит замуж, а через три года остается вдовой: ее мужа, советского дипломата, в 1929 году убивают в одной из прибалтийских стран. Вот и вся жизнь, рассказанная Роману молодой очаровательной женщиной, на руках у которой остался сын Эрлен, названный новым именем, сокращенным от революции и Ленина.

Так соединились судьбы Романа и Леси - детей трагического времени. Их родители, будучи совершенно разными и по убеждениям, и по национальности, хотели добиться детям светлой, счастливой судьбы, желая им прекрасного будущего. А каким оно стало? Через четыре года после их бракосочетания следователь НКВД Перцов среди вещественных доказательств предъявит письмо двоюродного брата Елены - Константина Писаревского из Ленинграда и будет допытываться у Романа, что автор, Константин Писаревский, имел в виду, написав такие строки: «Цели у нас нет. Социализм? Это слишком далеко и нереально...» И запишет в протокол допроса эти «контрреволюционные» слова, принадлежащие, как явствует из ответа Романа, поэту, который впоследствии покончил жизнь, как его любимый Сергей Есенин. Ах, не удалось следователю Перцову послать своим ленинградским коллегам-чекистам шифровку о контрреволюционном заговоре в самом сердце революции...

Да, официальные строчки протоколов допросов многое скрывают, хотя много могут и рассказать о том времени. Но пока мы возвратимся в апрель 1934 года и порадуемся вместе с Романом и Еленой: у них родился сын, названный Юлием. Пожелаем ему всего наилучшего, как и его семилетнему брату с таким «революционно-ленинским» именем, и последуем за этой семьей в тихую Винницу, где Роману предложили должность директора музея отца. Лето и осень 1934-го станут, наверное, самыми счастливыми в жизни молодой семьи.

Полный сил и надежд Роман Михайлович создает при музее литературный клуб, и сюда приезжают лучшие украинские писатели. Среди них - Павло Тычина, который вспоминает «черниговские субботы» у Михаила Михайловича и как он, тогдашний семинарист, любил играть с маленьким Ромкой. А теперь, видишь ли, Ромчик стал уже сам отцом Юлика, и, расчувствовавшись, автор «Солнечных кларнетов» протирает стекла очков. Поэт не предполагает, что многие из тех, кто здесь читает и слушает стихи, погибнут в уже созданных советских лагерях, а его спасет только это вымученное на заказ стихотворение «Партия ведет». С подачи «Правды» оно станет хрестоматийным, его будут изучать все школьники Украины и Юлик, когда останется без отца-матери и будет скитаться по детским домам и приютам. И даже дети Юлия будут вызубривать: «Та нехай собі як знають, божеволіють, конають...»

Но это уже в 70-е годы, а тогда, в тридцать четвертом, в Украине, потерявшей от голодомора несколько миллионов человек в этой раскулаченно-коллективизированной советской республике, возглавляемой ставленником Сталина Постышевым, начинается охота за ведьмами в вышитых сорочках.

Ярлык «украинский буржуазный националист» лепят чуть ли не к каждому интеллигенту, который хоть чем-то неугоден советской власти, и тех, кто не решится на самоубийство, как Мыкола Хвылевый или соратник Ленина Н.Скрыпник, ждет пуля в застенках НКВД или длительное пребывание в стране ГУЛАГ, из которых немногим удастся вернуться через десять или больше лет. Тридцать седьмой в Украине начался намного раньше, чем на остальной территории Советского Союза. И краткосрочный винницкий период Романа Коцюбинского следователь сформулирует как время его участия в некоей «украинско-польско-еврейской националистической организации». Но, наверное, поняв всю нелепость такого словосочетания, заменив на «террористическая троцкистская организация», он все же для вящей убедительности добавляет «националистическая». Эту «контрреволюционную» мифическую организацию будут «шить» Роману при допросах в 1937-м. Но осенью тридцать четвертого, когда Роман обратится в ЦК КП(б)У с вопросом, за что его так поспешно освободили от должности директора музея и как ему теперь жить с семьей, где двое детей, секретарь ЦК не даст вразумительного ответа, но все же поможет, направив его в Днепропетровск на должность заместителя заведующего областным отделом социального обеспечения.

Трудно сказать, чем было вызвано такое назначение и смог ли Роман заняться собесовскими делами, но уже в феврале тридцать пятого мы видим его на съезде Советов Рот-Фронтовского района, одного из южных районов Днепропетровщины, заселенного еще в царское время немцами-колонистами. На съезде его по рекомендации обкома должны были избрать заместителем председателя райисполкома. Но не услышал Роман своей фамилии: телефонный звонок из того же обкома прозвучал как приказ: «Коцюбинского не избирать!» Заболев от такой «партийной заботы», Роман возвращается в Днепропетровск. Что делать? Как дальше жить? Но, как говорят, где-то завалялся кусочек их счастья: облместпром, куда Елена поступила на работу, подыскал ей место экономиста на обозном заводе в Молочанске. Правда, это в 200 километрах на юг, ближе к морю Азовскому, район, как и соседние Рот-Фронтовский и Люксембургский, заселен преимущественно немцами-колонистами. Ехать! И в начале марта Коцюбинские переезжают в Молочанск. Елена - экономист обозного завода имени Лепсе, Роман сначала работает токарем, а вскоре ему поручают создать при заводе школу фабрично-заводского обучения, и он становится ее директором.

Этот период с марта 1935-го по декабрь 1936-го мне удалось восстановить не по протоколам допросов, а по документам бывшего партархива области. Вчитываясь в пожелтевшие листы протоколов партийных собраний и пленумов, можно представить, чем и как жил коллектив обозного завода, где изготовляли тележные хода и такую продукцию для нужд оборонной промышленности, как спецфанеру для самолетов, - производство сугубо секретное, о чем можно было только догадаться по присутствию на заводе военпреда. Да, через каких-то пять лет многие наши летчики встретят «мессершмитты» и «фокке-вульфы» на самолетах с фанерными крыльями, загорающимися, как спички, но не вина в этом молочанских «обозников», где малочисленную парторганизацию пополнили двое коммунистов с высшим образованием. Елену избирают членом парткома, а Роману поручают опекать комсомольскую организацию. Вот Елена докладывает партсобранию о подготовке ко Дню ударника (наверное, был такой в то время!), а Роман разъясняет положения доклада Вильгельма Пика на VII Конгрессе Коминтерна. Вот семья Коцюбинских делает взнос на строительство парашютной вышки ко Дню авиации. Оба они непримиримо относятся к очковтирателям, критикуют виновников бесхозяйственности. Вот Роман, озабоченный бездействием ячейки МОПРа (была такая Международная организация помощи революционерам - МОПР и ее первичные ячейки в коллективах), предлагает членам заняться изучением немецкого языка, это нужно еще и потому, что район - национально-немецкий и на заводе работают много местных немцев.

Он не может себе даже представить, что через каких-то два года следователь будет упорно допытываться, как это Роман попал в немецкий район, кто в обкоме партии направил его сюда. У следователя задача: «связать» украинского националиста с подпольной немецкой террористической организацией, существующей в небогатом воображении энкаведистов. А почему бы и не связать винницкую украинско-польско-еврейскую организацию с немецкой в городе Молочанске, часть которого называется Гальбштадт?! Какое громкое дело может быть! Все можно, если надо и если прикажут...

Но пока Роман и Елена живут, не подозревая, что и вся страна живет как бы в нескольких измерениях. Они воспринимают жизнь по сообщениям из «Правды» и радио, из черной тарелки которого звучат бодрые песни и марши, выступления стахановцев и ударников, труд которых - «дело чести, доблести и славы». Да, кажется, уже забыты голодные годы начала тридцатых, уже и колхозники получают на трудодень полновесный килограмм, а то и два хлеба. А что еще нужно? И у них на квартире в домике по улице Шевченко есть двуспальная кровать с панцирной сеткой, а у Эрика и Юлика свои детские кроватки. Через год-полтора, когда арестуют сначала Романа, а потом и Елену, мы увидим среди документов опись их имущества и расписки о получении детей - Эрика в детдоме, а Юлика - в детяслях. А пока что над Молочанском синее небо, как море в Бердянске, куда Роману удается съездить на лечение своей давней болезни - неврастении.

Листаешь архивные документы и ощущаешь нарастающую тревогу. В агусте 1936-го на закрытом партийном собрании секретарь райкома Г.Нидер докладывает о раскрытии «троцкистско-зиновьевского центра», а вот собрание обсуждает статьи «Правды» - «Троцкистские агенты и днепропетровские либералы» и «Уметь распознавать врага». В сентябре-октябре того же года - об ошибках бюро обкома партии и соответствующее постановление ЦК ВКП(б) по Днепропетровску. Секретарствует на этом собрании Роман Коцюбинский, выступает в поддержку решений (попробовал бы он не поддержать!), предлагает взять обязательства в честь приближающегося VIII Чрезвычайного съезда Советов, и собрание принимает его предложение.

Но вот на собрании партийцев завода слушается закрытое письмо ЦК КП(б)У о троцкистско-зиновьевском блоке в Украине, и впервые один из участников собрания называет Коцюбинского «националистом», ведь во всех газетах полощут имя Юрия Коцюбинского, арестованного в марте. Кому-то уже известно, что Роман и Елена написали письмо в ЦК ВКП(б) в защиту Юрия, доказывая, что это ошибка, Юрий не может быть врагом своего народа. Факт письма через несколько месяцев следователь приплюсует как доказательство, что Роман вместе с Юрием готовили террористический акт против Постышева и Косиора - руководителей республики, которые позже погибнут, но не от пули мифической организации, а от выстрелов палачей из ведомства НКВД.

И вот последний документ не из «Дела №...». Это график дежурств в праздничные дни в ноябре 1936 года. Утвержденный партийным комитетом, он свидетельствует, что ответственным за состояние на заводе имени Лепсе в ночь на 9 ноября назначается Р.Коцюбинский. Что он думал в ту ночь, когда страна два дня назад торжественно отметила 19-ю годовщину Октября под знаком подготовки к принятию Сталинской Конституции? Воспринимал ли он их как величайшие события в истории или подвергал сомнению, как двоюродный брат жены Константин Писаревский, разуверившийся в целях построения социализма? Что он думал, когда взял свой револьвер на то последнее, такое «ответственное» поручение парткома? От посягательств каких «врагов» он намеревался защитить социалистическое имущество - эти колеса, брички, штабеля фанеры?

На эти вопросы мы не найдем ответа, как и на то, была ли уже организована слежка за ним работниками районного отдела НКВД Кноблихом и Генринсом, которые через месяц придут с ордером на его арест? Можно только предположить: он чувствовал, как все туже и туже сжимается кольцо вокруг. Судить так можно и потому, что на собрании 7 декабря, на котором «прорабатывали» (был тогда такой термин) доклад Сталина на только что состоявшемся Чрезвычайном съезде Советов «О новой Конституции Союза ССР» и когда каждый выступающий, захлебываясь от восторга, заканчивал здравицей в честь творца Конституции и «вождя всех народов», - ни Коцюбинский, ни Писаревская не выступали, хотя были наиболее грамотными и, чего там скрывать, ортодоксальными коммунистами. Что, им не дали слово или они сами почувствовали приближение развязки? Ведь через пять дней, 12 декабря 1936 года, Романа Коцюбинского арестуют, проведя одновременно обыск на квартире и на работе. 25 декабря Елену Писаревскую выводят из состава парткома, а 8 марта 1937-го исключат из партии как жену «врага народа».

Так начала действовать «самая демократическая в мире Сталинская Конституция», и 1937 год Роман встретил в киевской тюрьме НКВД.

Ни об условиях содержания заключенных, ни о формах и методах добывания показаний, ни о другом писать не имею права. Об этом уже достаточно много документов и свидетельских показаний тех, кто сам пережил ужасы тоталитарной системы. Сейчас передо мной только документы «Дела № 32208» по обвинению гр-на Коцюбинского Романа Михайловича по ст. 54-8 и 54-11 УК УССР», документы по его реабилитации, а также тоненькая папка с документами об аресте Е.Писаревской, и я буду опираться только на них. Из этих документов явствует, что на допросах Роман держался мужественно, с достоинством отбрасывая обвинения в участии в «контрреволюционной националистической троцкистско-террористической организации». Начиная с первого официально зафиксированного протокола допроса, он категорически отрицал свою принадлежность к этой несуществующей организации, не оговаривал ни себя, ни называемых следователем фамилий своих сослуживцев. Но ночные допросы, тянувшиеся с небольшими перерывами почти восемь месяцев, как позже, в 1955 году, засвидетельствует один из его мучителей-следователей Давыдов, сломили Романа. 15 августа 1937 года начальник отделения лейтенант госбезопасности Бондаренко и он, оперуполномоченный, сержант госбезопасности Давыдов выбили «признание», что обвиняемый Р.Коцюбинский проводил в 1927 году в Одессе работу «по украинизации по линии культуры и прессы». И все же, признав это, Роман категорически отрицал участие его брата Юрия в заговоре против руководителей партии и правительства Украины. Однако признание в украинизации оказалось достаточным, чтобы состряпать обвинительное заключение. Его утвердили замначальника управления НКВД по Винницкой области (большинство допросов производилось в Виннице) И.Морозов и помощник прокурора Союза ССР М.Рагинский.

А дальше был суд. Весь протокол закрытого судебного заседания выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР поместился на... одном листке. Но даже здесь председательствующий диввоенюрист Орлов и члены Козловский и Климин вынуждены были резюмировать, а секретарь суда Батнер записать: подсудимый Коцюбинский свои показания, данные на предварительном следствии, не подтверждает, ни в каких антисоветских организациях не участвовал, никогда террористических намерений не имел. В предоставленном ему последнем слове Роман Коцюбинский сказал (цитирую по протоколу): «Тяжесть имеющихся против меня улик велика. Доказать неосновательность этих улик мне нечем. Прошу вынести справедливое решение по моему делу».

И вот какое «справедливое решение» было вынесено в тот же день, 26 сентября 1937 года: «Исходя из изложенного и руководствуясь ст. 296-297 УПК УССР, военная коллегия Верховного суда СССР приговорила: Коцюбинского Романа Михайловича - к высшей мере уголовного наказания - расстрелу, с конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества.

Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и на основании Постановления ЦИК СССР от 1.ХII. 34 г. подлежит немедленному исполнению».

На следующий день, 27 сентября, приговор исполнили, о чем скупо засвидетельствовала справка в деле.

Так где-то в одесских подвалах (выездное заседание проводилось в Одессе) закончилась жизнь в 36 лет Романа Коцюбинского. Несколькими месяцами раньше был расстрелян Юрий. Двое из многих...

А что же случилось с Еленой Писаревской и двумя сыновьями Эрленом и Юлием? После расстрела мужа ее арестовали, пробыла в мелитопольской тюрьме несколько месяцев, но избежала участи Романа. Ее пытались склонить к провокаторской деятельности, т.е. использовать в роли «наседки», но получили категорический отказ. На 12-й пункт так называемого меморандума, содержащий вопрос «можно ли завербовать осужденную и для какой цели», ответ короткий: «нет». Не сломили эту женщину ни партийное руководство, ни следователи НКВД. Они вынуждены были признать, записав, что Писаревская «...всегда говорила о нем (Романе Коцюбинском. - И.Н.), что он честный и искренний коммунист, преданный нашей партии». Я, правда, добавил бы: «...и преданный партией», но это уже, как говорится, сугубо моя личная оценка, не относящаяся к делу. А что с детьми?

Шестнадцатилетним пареньком убежал на фронт Эрик, стал добровольцем, чтобы защищать от фашистов землю под Сталинградом, и там погиб.

Об этом мне сообщил Юлий, которого только в 1955 году смогла разыскать его мать Елена Писаревская: он скитался по детдомам и детприемникам. Умерла Елена Евгеньевна в восьмидесятые со значком «50 лет в КПСС» и юбилейной медалью, «ленинской». Похоронена в Ясной Поляне Тульской области, где все послевоенные годы работала. Нет, не в музее-усадьбе Л.Толстого, а на соседнем химическом комбинате.

А Юлий Романович Коцюбинский, которому уже в 60-е годы пришивали «национализм», исключали из партии и лишали работы, но не лишили жизни, как его отца, живет в Чернигове, он - директор литературно-мемориального музея М.Коцюбинского, своего славного деда.

Он мне сообщал, что имеет двух взрослых детей и стал дедом. Что ж, как пелось в песне: «Будут внуки потом, жизнь опять повторится сначала...»

А надо ли, чтоб такая, как у его родителей, жизнь повторялась?..

Фото из семейного архива Ю.Коцюбинского. Фоторепродукция Станислава ГОРБОНОСА («Запорізька правда»)