Два мира — два образа жизни. Афины и Спарта вчера и сегодня

Если собрать воедино аргументы в пользу назначения Юлии Тимошенко премьер-министром, высказанные Президентом в разное время и в разных местах (от Москвы до самых до окраин), то получится вроде бы непротиворечивый и убедительный триединый набор: 1) это лучшая кандидатура из всех возможных; 2) кандидатура отвечает чаяниям народа, в сознании которого уже прочно утвердилась формула «Ющенко — президент, Тимошенко — премьер»; и, наконец, 3) назначение Тимошенко есть выполнение Президентом обязательств, ранее взятых на себя кандидатом в президенты. В последнем случае Президент должен был, попросту говоря, сдержать слово.

Есть такой анекдот: «Почему мы проиграли сражение? — Было несколько причин, ваше величество. Во-первых, не было пороха…». Это я к тому, что каждая из трех вышеназванных причин выбора президентом своего первого министра является вполне достаточной, и множить резоны не было никакой необходимости. Тем более что первые две причины — на самом деле одна, и эта материальная (или, как говорил Кант, гипотетическая) причина принципиально отличается от причины третьей — идеальной и категорической.

Что было тут же подмечено социалистами, которые являются, понятное дело, убежденными материалистами. Соглашение Ющенко с Тимошенко, говорили соратники А.Мороза, подписывалось при определенных условиях (из расчета на победу в первом туре); условия изменились, следовательно, должны измениться и условия соглашения. Поскольку смысл «держания» слова заключается как раз в том, чтобы вопреки изменяющимся внешним условиям не меняться и стойко держаться ранее установленного, такая апелляция к изменившимся условиям уничтожает Слово как таковое.

Наша традиция небрежения к слову — не новейшее изобретение. Она исконная составляющая нашей культуры. «Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти» — торжественно обещает князь Игорь и преспокойно сдается в почетный и сытый плен. Традиция сохраняется и в казацкие времена. «Мы обещали султану мир» — пытается кошевой утихомирить своего не в меру агрессивного полковника; воевать мы «не имеем права. Если бы не клялись еще нашею верою, то, может быть, и можно было бы; а теперь нет, не можно». Но никак Бульба не может уразуметь, что это за штука такая — держать слово: «Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тот, ни другой не был на войне, а ты говоришь — не имеем права…». Сыновья подросли, условия поменялись, какие тут обещания?

Когда lady U говорила журналистам: не знаю случая, чтобы западные политики нарушали предвыборные соглашения, она имела в виду не современные достижения западной политической морали. Речь шла о западноевропейской традиции святости слова и клятвы. Архитипичным (и архетипическим) культурологическим примером здесь может служить «Песнь о Роланде»:

Увидел граф, что враг к нему спешит,

Стал снова лют, опять набрался сил.

Не сдастся он — не взять его живым.

Вспомните нашего князя-клятвопреступника и почувствуйте разницу!

«Вы находитесь под присягой!» — взывают в западном суде к совести человека. «Напоминаю об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний!» — запугивал свидетеля советский судья. Это не просто разные процессуальные формулировки, это цивилизационные отличия двух культур. Идеальной, духовной западной и — материальной, ценностной и прагматической евразийской.

А где мы? Что мы?

Как в президентском решении противоречиво соединены две причины, так и в нашей культуре искони присутствуют две указанные традиции. Их нужно четко разделить, и одну, ранее подавляемую и угнетаемую, всячески укреплять и развивать.

Начало украинскому европейству (или европейскому украинству) положили святые отцы Киево-Печерского монастыря, когда бесстрашно обличали князей-клятвопреступников, забывавших о крестном целовании быстрее, чем высыхала их слюна на святом кресте. Увы, евразийские традиции византийства оказались тогда сильнее. Вновь Украина очутилась перед выбором после страшной встряски Хмельнитчиной. Тогда «молоді чиновники та Козаки висловили першу згоду свою на поєднання з Турками (…), [бо] Турецька протекція є від всіх інших надійніша і пожиточніша, і, не дивлячись на їхнє бусурманство, кожен Турок, що заприсягнувся одною своєю бородою, ніколи вже присяги своєї не переступить і слова свого не зламає. Християнські ж клятьби і навіть присяги бувають лише маскою, під котрою ховаються лукавства, зрадництва і всілякого роду неправди» («История Русов»). И вновь византийство, уже в третьеримском обличье, надолго похоронило наше европейство.

Речь идет о глобальной культурной дихотомии, в рамках которой даже такая существенная культурная составляющая, как религия, не является определяющей (именно это подчеркивает гениальный автор «Истории Русов»). Если я хочу найти параллели, духовно роднящие нашего национального пророка с пророком Мухаммедом, то ищу их не в плоскости религиозного противостояния мировых религий, а в общем для них пространстве идеального: «Под этим договором стоит его имя — имя Пророка и посланника Аллаха, а верность данному слову представляет для Мухаммеда огромную ценность. Именно полагаясь на нерушимость его слова, сдаются ему без боя и многобожники, и яхуди, и насара, безукоризненная честность служит порукой истинности и неискаженности посланий Аллаха, которые Мухаммед передает верующим. Не может Пророк нарушить договор…» (В.Панова, Ю.Вахтин. Жизнь Мухаммеда). Надеюсь, что такими же идеальными мотивами руководствуется в своей политике наш Президент, украинец и православный христианин.

Сторонними и уводящими от существа дела являются также различные современные геополитические модификации географического детерминизма (например, евразийство, атлантизм, талассократия, теллурократия и пр.). На самом деле указанная культурная дихотомия, как и вся наша культура вообще, возникла в языческие времена и в пределах пространства одной небольшой области древнего мира — Эллады. Антагонистическими, вечно враждующими ее «половинками» были Афины и Спарта.

Исторический результат многолетней вражды хорошо известен. В очном военном противостоянии — Пелопонесской войне 431—404 г.г. до Р.Х., крупнейшем военном конфликте в истории Древней Греции — верх одержала Спарта. В заочном же культурном агоне неоспоримая победа принадлежит Афинам. Уже хотя бы потому, что Спарта не дала истории ни одного философа, ни одного ученого, ни одного скульптора или архитектора. После Тертея, прославлявшего подвиги героев Мессенских войн, не рождала больше поэтов земля Лакедемона (Тертей, кстати говоря, по происхождению — афинянин). Всю энергию своего народа, весь его талант Спарта подчинила цели достижения военного могущества, в чем и преуспела. «Со щитом или на щите» — напутствовали спартанки своих мужчин, и не было случая, чтобы спартанца повели с поля битвы в ошейнике пленника. Однако не только поразительное мужество и воинская доблесть лаконцев стали причиной всеобщего восхищения Спартой. В знаменитом спартанском образе жизни мыслители увидели нечто большее, нежели аскетический ригоризм и солдатская доблесть. Великие умы умозрели идеал человеческой добродетели.

Свое идеальное и справедливое государственное устройство афинский аристократ Платон прямо-таки списывает со спартанской реальности — в «Государстве» узаконены привилегированное сословие воинов («стражи»), совместные спартанские трапезы (сисситии), запрет на владение драгоценными металлами и пр.

Основатель классической философии афинянин Сократ находит истинное любомудрие в знаменитом «лаконском немногословии»: «Если бы кто захотел сблизиться с самым никчемным из лаконцев, то на первый взгляд нашел бы его довольно слабым в речах, но вдруг, в любом месте речи, метнет он, словно могучий стрелок, какое-нибудь точное изречение, краткое и сжатое, и собеседник кажется перед ним малым ребенком. Вот поэтому-то кое-кто из нынешних, да и из древних, догадались, что подражать лаконцам — это значит гораздо более любить мудрость, чем телесные упражнения; они поняли, что уменье произносить такие изречения свойственно человеку в совершенстве образованному». Рассказывают, что афинянин насмехался над короткими спартанскими мечами. «Однако это не мешает нам доставать наших врагов» — весомо ответил спартиат.

Спартанцы восхищают и Плутарха — выдающегося историка и философа эллинистическо-римской эпохи. Гражданин великого Рима, владычествующего над всем миром (над Спартой в том числе), пишет о полулегендарном спартанском законодателе Ликурге так: «На тех же основаниях (преданности идеалу добродетели. — Е.З.) строили свое государство Платон, Диоген, Зенон и вообще все, кто об этом говорил и чьи труды стяжали похвалу. Но после них-то остались одни лишь писания да речи, а Ликург не в писаниях и не в речах, а на деле создал ГОСУДАРСТВО, РАВНОГО КОТОРОМУ НЕ БЫЛО И НЕТ, явивши очам тех, кто не верит в существование истинного мудреца, целый город, преданный философии». Уже в Новое время Руссо замечает о спартанском государстве: «Таково было единственное в своем роде и ПРЕКРАСНОЕ УСТРОЕНИЕ, данное великим Ликургом».

Здесь все бессмертны, словно боги,

Улыбка у людей чиста,

Довольство, чуждое тревоги,

Наследственная их черта.

Лазурью ясною согрета,

Мужает здешнее дитя.

Невольно спросишь: люди это

Иль олимпийцы, не шутя?

(Гете. Фауст)

В Афинах было все — философия, искусство, ремесла, экономика, да и мужества афинским гоплитам было не занимать. У спартанцев вроде бы не было ничего, кроме умения воевать. «У них просили не кораблей, не денег, не гоплитов, а единственно лишь спартанского полководца» — свидетельствует Плутарх.

У них не было произведений искусства, ибо искусство — «искусственно» (спартанцу предложили послушать человека, который поет, как соловей; «я слушал самого соловья» — ответил лаконец). Спарта единственная из всех эллинских городов не имела крепостных стен: защитой ей служила доблесть ее граждан. Здесь не было даже писаных законов, ибо «Ликург утвердил такие нравы, которые почти избавили его от необходимости присоединять к ним законы» (Руссо). Спарта насквозь идеальна. Поэтому великие умы — от Сократа до Гете — восхищались ею. И это не удивительно.

Удивительно другое. Идеократическое государство, то есть государство, построенное на власти древних традиций, неизменной морали, нерушимого закона, построенное, кратко говоря, на голой идее, оказывается вполне жизнеспособным. Да, оно не может похвалиться развитием экономики, науки, искусств, высоким жизненным уровнем, но оно живет (и даже может восхищать своим образом жизни). Аксиократическое же государство, то есть государство, построенное на прагматизме и примате ценностного начала, но при этом полностью лишенное начала идеального, обречено. Здесь возможны развитая экономика, технический прогресс, расцвет искусств и сытая жизнь, но его население никогда на станет гражданами.

…Я старый город выбрал бы столицей

Где в тесном центре бы лежал

Старинный деловой квартал

И рынок, крытый черепицей,

Со скопищем жужжащих мух

Над тухлым мясом на прилавке

И кучей овощей вокруг

Средь вони, духоты и давки.

Там в спертом воздухе, средь дел,

Народ весь день кишмя б кишел.

(Мефистофелев проект
«идеального» общества. Гете.Фауст)

Поэтому очень хочется видеть Киев не только украинскими Афинами, но и хотя бы чуточку — украинской Спартой. Как видится в шевченковских строках подвиг трехсот спартанцев царя Леонида:

Нас тут триста, як скло,

Товариство лягло!