«Блаженный» Феофан — имперских дел министр

Прорубая пресловутые окна в Европу, Петр I чуть не заблокировал удобные ворота, открытые еще во времена Киевской Руси и Великого Новгорода. Разрушать приходилось коренным образом, и царю требовались мастера, которые бы не слишком проникались традиционными для русской культуры общественными и духовными ценностями. Одним из них был основатель и глава Святейшего Синода архиепископ Феофан Прокопович.

Мальчик, которого назовут Елизаром, родился 7 июня 1677 г. в семье киевского купца Церейского, рано осиротел и был взят на воспитание к своему дяде по матери, чью фамилию и взял — Прокопович. Фамилия влиятельной в киевском обществе персоны имела определенный вес при поступлении юноши в Киево-Могилянскую академию. Сколько времени Елизар проучился в Могилянке, доподлинно неизвестно, ведь сидеть в каждом классе спудеи могли столько, сколько позволяли (или требовали) их личные способности. Впрочем, полного курса Прокопович не закончил — надоела бурсацкая среда. В 1694 г. он, оставив класс теологии (между прочим, последний), отправился в Европу в поисках высшей академической учености. Правда, Европа как таковая для тогдашних киевских бакалавров открывалась уже во Львове (а для тогдашних москвичей — в Немецкой слободе на Яузе). Не исключено, что именно здесь, а не в Кракове (как часто указывают в литературе) продолжил свои студии будущий «министр» петровской «перестройки».

На протяжении этих студий Прокопович поступил в униатский монашеский орден Святого Василия Великого и принял там послушание под именем Самуила (вероятность принятия католичества, что иногда подчеркивают в жизнеописаниях, очень небольшая). Со временем за достижения в науке Елизар-Самуил получил рекомендацию в Греческую коллегию Святого Атаназия в Риме — ведущий униатский университет, специализировавшийся на подготовке папских миссионеров для «схизматиков» (то есть православных народов). Однако полного университетского диплома Прокопович и там не получил — снова сбежал, на этот раз в Германию. Здесь он старательно посещал лекции в Лейпциге, Галле, Йене и других ведущих академиях. Хотя в Риме Прокопович обрел немалую эрудицию, одновременно он ощутил и полное отвращение к католической догматике. Проведенное в Риме время уже казалось ему полностью потерянным. Студии по исторической критике и натурфилософии протестантских ученых оказались куда интереснее и полезнее «тренировочной» диалектики схоластических диспутов.

В родных пенатах

Очевидно, в Европе киевский «фільозоф» не выдержал бы никакой конкуренции, однако за восточной границей протестантско-католического мира он считался незаурядным новатором с очень высокими шансами на сногсшибательную церковную карьеру. В 1702 г. Прокопович возвращается в Украину и уже в Почаеве вновь признает себя православным. За два года в Киеве он принимает монашеский постриг в Братском монастыре — на сей раз под именем Феофана. Полученные в Европе опыт и богословская эрудиция легко открыли Феофану двери Киево-Могилянской академии. В период 1705—1716 гг. в своей alma mater Прокопович читает курсы пиитики, риторики, физики, математики, истории, философии и теологии. Естественно, большинство этих курсов не представляли отдельных дисциплин в нашем понимании. Это были своеобразные утилитарные курсы к философии (прежде всего натурфилософии) и богословию (иногда в форме обыкновенной диалектики). Так что преувеличивать академический уровень Могилянки того времени, пожалуй, будет опрометчиво...

Впрочем, для «провинциального» (на то время) Киева это была настоящая наука, овладеть которой стремились и поповичи, и полковничьи сынки, и дети зажиточных мещан — обычно без какой-либо претензии на дальнейшее «профессиональное» богословие или риторику, применять которую тогдашнему украинскому «политикуму» приходилось преимущественно на «корпоративных» банкетах (при отсутствии практики в сейме).

Не меньшую популярность новомодная академическая схоластика приобрела и в глазах петербургских царедворцев. Абсолютно все, что коренным образом отрицало традиционную российскую «часословную» культуру, шло на алтарь глобальной петровской «перестройки». Не случайно посещение Киева Петром І в 1706 г. открыло перед молодым могилянским профессором блестящую перспективу.

Петру вообще было свойственно замечать и выдергивать нужных ему людей, особенно с немецким «вышколом». Нашелся б только повод показать ученость — и билет в Петербург (правда, в одну сторону) был обеспечен. И такой повод случился в связи с «преславной полтавской викторией» в 1709 г. На торжественном богослужении в Киеве Феофан произнес речь, которая блестяще продемонстрировала его способность талантливо говорить в глаза беззастенчивую лесть. Впрочем, не только это способствовало стремительному повышению его «рейтинга». Не последнюю роль сыграло и то, что Прокопович крайне скептически относился к православной традиции, что особенно импонировало монарху. В 1711 г. Феофан уже сопровождал Петра в печально известном Прутском походе. Несмотря на трагический для царской армии финал похода (окружение и полная капитуляция), на карьеру Прокоповича это не оказало никакого отрицательного влияния. Наоборот, сразу по возращении в Киев он получил назначение на должность ректора академии.

На то время приходится золотая пора Могилянки. Феофан знакомил студентов с философическими и правовыми концепциями Декарта, Локка, Бэкона, картиной вселенной Коперника и Галилея. В своем новаторстве Прокоповичу не всегда удавалось балансировать между православием и протестантской метафизикой, в рамках которой формировались научные и философские теории эпохи Просвещения. Этим удачно воспользовались конкуренты, обвинившие его в «неправославности». Здесь следует отметить, что в петровские времена не существовало четкого канона в православии, который можно было бы применить для экспертизы философской мысли и тогдашней науки. И к тому же идеологическими оппонентами «слишком просвещенного» Прокоповича были воспитанники иезуитских школ или его же однокашники по академии — также достаточно «окатоличенной». Во всяком случае, ректору, натренированному на протестантско-католической полемике, легко удавалось опровергать все их выпады.

Несмотря на публичные изобличения в «протестантстве», особенно громкие со стороны епископов Гедеона Четвертинского, Феофилакта Лопатинского и самого патриаршего местоблюстителя митрополита Стефана Яворского, Феофану вряд ли было чего бояться — «высочайший» покровитель гарантировал ему презумпцию невиновности, и это сводило на нет все их обвинения.

В 1715 г. Прокопович наконец получил приглашение в Петербург не без намека на епископство. Похоже, такой поворот не совсем устраивал Феофана. В письме киевскому старосте Марковичу он пообещал отклонить все привлекательные предложения и как можно скорее вернуться в родные пенаты. Впрочем, приглашение имело характер высочайшего повеления: в 1718 г. Феофана высвятили на Псковскую кафедру, и он стал правой рукой Петра в деле церковной модернизации.

Петербургская реформация

Как и следовало ожидать, на Псковскую кафедру Феофан не поехал — не для того его вызывали из Киева, — а остался в новой столице в качестве ближайшего сподвижника Петра I в его государственных и церковных преобразованиях. Уже в 1720 г. он инициировал новый церковный устав — Духовный рег­ламент. Это был последний, формальный шаг к упразднению в России патриархии и окончательному подчинению Церкви монаршей власти. По всем канонам тогдашней юридической документации, этот кодекс превращал Церковь в обыкновенное государственное учреждение, а духовенство — в пропагандистов государственных идей. Более того, новый устав вменял в обязанность священникам писать доносы в случае, если открытая ими на исповеди тайна угрожала безопасности монарха или государства.

Пока легендарные запорожцы забивали дубовые сваи в топкую невскую почву для новой российской столицы, украинская интеллектуальная элита во все той же столице ломала между собою острые идеологические копья. Главным противником воплощения в жизнь петровской церковной реформы был местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан Яворский. Наряду с Феофаном он был самым влиятельным представителем украинской церковной элиты в петровской России. Однако между взглядами этих иерархов, слишком разных по духу, лежала огромная пропасть. В отличие от Феофана Стефан учился в иезуитском коллегиуме и придерживался типично католических взглядов в богословии, хотя и был ревностным защитником православной традиции в богослужении и внешнем церемониале. Яворский — образцовый баловень украинской схоластики, тогда как его соотечественник Феофан в своих культурных приоритетах был совсем не «украинцем», скорее каким-то «немцем».

Традиционно гвардией петровских политико-административных реформ были «немцы» — выходцы преимущественно из Курляндии и Лифляндии. Они служили капралами и офицерами в регулярных полках, занимали среднее и высшее звено в государственном управлении и политической полиции. Тем не менее развернуть Церковь в нужном Петру направлении мог только Феофан, родившийся на Руси, но образование получивший в Европе. Именно он стал тем клином, который царь старался вбить в московский традиционализм. После смерти Стефана Яворского 24 ноября 1722 г. Прокопович возглавил собственное детище — Святейший Синод. Это означало, что у Петра окончательно были развязаны руки для любых церковных экспериментов. Царь был убежден, что Православная церковь в новой-старой империи должна быть не чем иным, как «министерством духовного исповедания». Проблема лишь в том, что и сам Петр вскоре умер (в начале 1725 г.).

Риторика реформ

В своем политическом красноречии Прокопович, бесспорно, был среди современников вне конкуренции. Его ораторское искусство базировалось на точном использовании живого языка в серьезных диалогах, что не было в те времена литературной «диглосии» уж таким распространенным явлением. Отвратительнее всего были для него этикетные штампы, обычно лишенные внутреннего смысла. Именно такими штампами часто злоупотребляли его же однокашники по Могилянке, как он ехидно высказывался, «школярики, латынью губы помаравшие».

В те времена действительно модно было штамповать проповеди по польским барочным образцам, расцвечивая их многочисленными аллегориями, довольно отдаленными не только от предмета разговора, но и смысла самого Евангелия. Правда, и сам Прокопович был не безгрешным, чрезмерно политизируя свои блестящие, с ораторской точки зрения, проповеди. Даже с амвона он проповедовал прежде всего петровскую реформу как «евангелие культуры», постепенно переходя на панегирик, памфлет и, в конце концов, на злободневную политическую сатиру.

Ораторские приемы Феофана могли бы и сегодня представлять хрестоматийный материал для соответствующего мастера-класса. Он тонко чувствовал ситуацию, публику, всегда учитывал то, что в наши времена принято называть «целевой аудиторией». Согласно откликам современников, он мог говорить так, что люди замирали от восторга или плакали от скорби. Все это достигалось благодаря лишь слову, интонации, жесту. Даже сегодня, читая траурную речь на погребение Петра Великого, — возможно, на первый взгляд текст чересчур архаичен, — нельзя не почувствовать всей силы и выразительности языка его автора: «Что сие есть? До чего мы дoжили, о россияне? Что видим, что делаем? Петра Великого погребаем!»

В сущности, трудно назвать человека, который бы нажил себе за жизнь столько личных врагов, как Феофан Прокопович. Амбиции и беспрерывное стремление к власти не покидали его ни днем ни ночью. Прокопович, следует отдать ему должное, произнес немало блестящих речей, шедевров возвышенного ума. Однако еще больше на его счету мерзких доносов, из-за которых людей бросали в казематы, ссылали в самые отдаленные монастыри или остроги. Богословская полемика с Феофаном иногда воспринималась как политическая крамола, и Прокопович не стеснялся выносить ее на рассмотрение Тайной канцелярии, где лично появлялся едва ли не чаще, чем на заседаниях Святейшего Синода. Жертвами его наветов стали заметные иерархи того времени: Феодосий Яновский, Гедеон Дашков, Феофилакт Лопатинский, Маркел Родышевский и многие другие, кто был обеспокоен его позицией и поведением. Прокоповичу случалось быть обвиненным по, казалось, неопровержимым пунктам, но тем не менее он всегда выходил сухим из воды, в отличие от своих оппонентов.

Буква и дух

До наших дней сохранились теологические курсы, которые читал Прокопович в Киево-Могилянской академии. Феофан советовал слушателям не сторониться новейших книг авторов-иноверцев, но требовал сверять утверждения современных богословов с текстом и смыслом Священного Писания. Все было бы хорошо, если бы под «авторами-иноверцами» Прокопович не понимал исключительно католиков, а все предостережения не касались лишь «римской» теологии. «Да и то беда, — говорил Феофан, — что панове школярики, что ни услышат от папежских поговорок, высоко ставят и мнят быти непогрешительно». Зато сам Прокопович довольно широко пользовался протестантскими авторами, цитируя их не меньше, чем Златоуста.

Антикатолический дух «немецких» авторитетов, на которых ссылался Феофан, не всегда удерживал его в духе православной догматики. «Не было бы на Феофановых трактатах имени русского епископа, — замечал признанный авторитет в истории восточного богословия протоиерей Георгий Флоровский, — их автора вполне естественно можно было бы представить среди профессоров какого-то протестантского богословского факультета». В богословии Феофана не присутствовало фундаментальное для православия учение о Церкви, которое превратилось в его системе в сугубо социальную дефиницию: «Бог восхотел верных Своих... объединить в некое гражданство или республику, что и называется Церковью, чтобы тем лучше свои познавали своих, взаимно помогали друг другу, сорадовались и с помощью Божьей защищались от врагов». Ни о каком мистическом наполнении здесь речь не идет; Церковь — это только определенный союз взаимопомощи, обломок государства, который к этому государству нужно срочно и покрепче прикрепить. Так становятся понятнее и церковно-политическая программа Прокоповича, и смысл всей его деятельности.

Самое парадоксальное то, что, несмотря на всю свою нелюбовь к католической схоластике и блестящее знакомство с новой философией (Декарта, Бэкона, Спинозы, Лейбница, Вольфа и др.), Прокопович сам оставался сугубо схоластическим богословом, как и большинство его протестантских современников. Ни в одном из своих трактатов он так и не избавился от заколдованного круга «школьной» полемики, внимание которой сосредоточивалось прежде всего на возможных «грехах и язвах» Папской церкви с одной лишь разницей — у Феофана эта полемика направлена против духовной традиции и самобытности Церкви Православной. Хотя, как это ни странно, при этом Прокопович поддерживал хорошие отношения не только с пасторами-кальвинистами, но и с рядом деятелей российских староверов, в частности с известным публицистом, наставником Выговской пустыни Андреем Денисовым.

«Блаженство человеческое»…

Впрочем, если закрыть глаза на то, что Феофан, хотя и формально, но был все-таки архиереем Православной Церкви (что и делали преимущественно его биографы), то почти все становится на свои места... В конце концов трудно переоценить его неординарные способности в математике, поэзии, драматургии. Это был весьма плодовитый автор, из-под пера которого выходили не только доносы, но и пьесы, историческая публицистика, трактаты по логике и педагогике. Самая известная его пьеса — «Владимир». Ее впервые поставили в Киеве в 1705 г. В сюжете бичевались народная религиозность и слепая склонность к церковной обрядности, а как самая величественная добропорядочность провозглашалась свобода ума и прочие ценности эпохи Просвещения.

Феофан был увлеченным коллекционером и требовательным ценителем красоты. Немало средств он ссужал для своей большой библиотеки, и на учреждение собственной народной школы при своей резиденции в Петербурге. Любил и ценил жизнь во всем ее разнообразии, считая смерть «злом, за всех зол злейшим». В полном соответствии с гедонистической модой своего времени и своим темпераментом он не усматривал никакого блаженства в беспрерывной молитве и подвижничестве, не говоря уже о страдании за веру и идею. «Блаженство человеческое, — утверждал он, — состоит в совершенном изобилии всего того, что для жизни нужно и приятно; к сему относится особливо выгодность, красота и приятность места, благорастворение воздуха, здравие пищи и плодоносие земли». Лучшей теории гедонизма в петровскую эпоху в России трудно было и придумать!

Однако 8 сентября 1736 г. «злейшее из всех зол» таки настигло нашего героя. Он почил в Петербурге в своей резиденции на Карповке, что на Аптекарском острове. Похоронен был в одном из старейших соборов Руси — Софии Новгородской, храме, соединившим гармонию духа и традиции, с которыми всю жизнь «блаженный» покойник так ревностно боролся. Это был настоящий российский Ришелье, серый кардинал имперской политики... Различие лишь в том, что Ришелье боролся с протестантизмом, стремясь укрепить устои Католической Церкви во Франции, а Феофан — наоборот, опираясь на протестантизм, стремился преодолеть идеологическую независимость Православной Церкви в России и окончательно лишить ее самобытности.