АРХИПЕЛАГ АВЕРИНЦЕВА (К ОСМЫСЛЕНИЮ ЭПОХИ «ПОСТАТЕИЗМА»)

Мир Аверинцева опровергает мизантропическое обобщение, с которым, по версии Бродского, современный Одиссей обращается к сыну: «…Телемах, все острова похожи друг на друга, когда так долго странствуешь…» Сегодня странствие по статьям Аверинцева удивляет не только редкостным и для более гостеприимных эпох разнообразием, но помимо всех собственных качеств — впечатляющим отсутствием малейших следов в его текстах той всепроникающей атмосферы убийственно монотонной, безобразной «прозы» партийно-государственных речей, задававших тон и открывавших все диссертации и словари, любой «научный аппарат». Не верится, но только опечатка, типографский ляпсус (красноречивая замена одной лишь литеры: вместо «патриСтический» — «патриОтический») напоминает о специфике цензуры второй половины 1960-х годов, времени создания теперь классической работы о Софии Киевской. И 30 лет спустя новые работы Аверинцева открывают новые горизонты этого неисчерпаемого мира.

Основы христианской культуры в форме энциклопедического словаря — веская альтернатива «лжи в алфавитном порядке», наполнявшей советские энциклопедии. Словарь С.Аверинцева дарит читателю универсальную сумму знаний от А до Я и энергию осмысленного личного выбора между узким путем «отца веры» Авраама и широким путем постатеистического «Язычества». Высоко оцененные специалистами статьи — украшение «Философской энциклопедии» (5 т.), «Краткой литературной энциклопедии» (7 т.), «Мифов народов мира» (2 т.), «Христианства» (3 т.) и др. — впервые собраны вместе в этой книге.

Синтез словаря Аверинцева выявляет особые качества входящих в него элементов, которые раньше «скрадывал» разрыв общего контекста, изолировал друг от друга плотный туман идеологии. Читатель испытывал настоящий шок, когда среди пустопорожних вод Большой Советской Энциклопедии натыкался на скалу аверинцевской статьи «Логос» или «Любовь». Охватывая теперь эти острова единым взглядом, мы читаем на карте эпохи: Архипелаг Аверинцева.

Энциклопедические работы Аверинцева не только входят в золотой запас академических знаний: они значительно расширяют исторический опыт преодоления тоталитарной идеократии. Новая страница в мировой традиции мысли о «начале Премудрости» — фундаментальные исследования С.Аверинцева о Софии в контексте войн и катастроф XX столетия, одного из наиболее «антисофийных» в истории Европы.

В стиле мастера вспомним этимологию слова «архипелаг». Исходное значение — не группа островов, а море, более того — главное море (от греческого arche — начало, голова, pelagos — море, иначе говоря, «море морей», а поначалу просто — Эгейское море). Для нашей темы важно это двойное значение слова, объединяющего в себе и «море», и «острова», символа, указывающего на глубинный лейтмотив философии Аверинцева — преодоление многочисленных метаморфоз изоляционизма: этнического, классового, национального, конфессионального, культурного, языкового, исторического («хронологический провинциализм») и т.д. и т.п. Изучая природу пышной поросли изоляционизмов, ученый выявляет их метаисторический корень — отсюда его глубина проникновения к тайным очагам болезни и переход от клинических симптомов «закрытых обществ» к настоящему диагнозу.

Разбору подлежит огромнейший диапазон протеично переменчивых форм болезни, не исключая ни сложнейших ее случаев, ни простейших; своя, адекватная мера суждения тут найдена как для теоретико-идеологического изоляционизма «культурных типов» в духе Шпенглера или Лосева, так и для военно-политического изоляционизма «систем» в духе сталинского или брежневского режима.

Анализируя «дух времени», «тенденцию столетия», в котором стали возможны «железный занавес» и «берлинская стена», Аверинцев касается проблемы, как правило, не упоминаемой специалистами по «холодной войне». «С чем связана эта тенденция века? — ставит вопрос Аверинцев. — Проще всего сказать: гедонизм, консумеризм. В основе лежит, скорее, некий метафизический изоляционизм, желающий отделить Творца от творения, творение от Творца, а нас — от Творца, от космоса и друг от друга…». Выделение проблемы «метафизического изоляционизма» как ключевой для эпохи, переживаемой нами, напоминает и об исходном «физическом» корне этого понятия: isolа — остров — по-итальянски (island — по-английски, ile — по-французски) от латинского insula. Итак, изолироваться (буквально — «представить себя островом») — тупиковая утопия для отдельного человека, каким бы «отделенным» он себя ни представлял. Да и для человечества в целом заглавие одной из работ Аверинцева утверждает: «Человечество — не остров».

Эксцессы «островной психологии» и приобретенные рефлексы группового изоляционизма отрезают у человека пути к общению, к возможности слушать и быть услышанным. Изоляционизм начинается с претензии на исключительный статус среди других «островов» своей группы и переходит к отвержению «архипелага» (характерный сдвиг — «континент зла»), к отказу от моря как естественного средства связи между островами, не говоря уже об отсечении себя от моря Премудрости — софийной связи между вещами и их именами. Каждая работа Аверинцева — сосредоточенное усилие восстановить слово как средство общения и излечения предельно атомизированного посттоталитарного общества.

Теология посткоммунизма? Точнее будет сказать — первый глубокий анализ «постатеистической ситуации». СССР был заявкой на победу, условно говоря, «атеизма сверху»: не только из ЦК и всей лестницы партячеек, но и с интеллектуального «верха» Маркса, Ницше, позитивизма и т.д.

Другая угроза, опять-таки условно обозначая, — «атеизм снизу», не государственный, не научный, не интеллектуальный: ползучее недоверие к смыслу как таковому, к слову и с большой, и с малой литеры, к внятной и светлой открытости как реальной альтернативе «кошмару тотальной невнятности».

В работах «Будущее христианства в Европе» и «Слово Божие, слово человеческое» дан поразительно точный анализ нашей «постатеистической ситуации».

В разрушении слова Аверинцев осознает, почти ощущает разлагающую волю небытия. Ведь первоопределение бытия — его «словесность», его исходная сродность общению. Общение — не исключительная привилегия социума, оно онтологично. «Творец приводил творение в бытие тем, что окликал вещи, обращался к ним, дерзнем сказать — разговаривал, заговаривал с ними; и они начинали быть, потому что бытие — это пребывание внутри разговора, внутри общения». Сужение онтологии общения фиксируется уже заменой Слова (зовущего отклик) на Текст (ожидающий интерпретации).

Особо, пожалуй, следует отметить феноменальный размах и качество переводческой работы Аверинцева, ее огромное значение для его герменевтики и практической философии, пожалуй, не имеющее аналогов на панораме мысли XX столетия (ср. раздел «Переводы» в его библиографии с другими, пускай отдаленно сопоставимыми, библиографиями).

Три конкурирующие тенденции в современной гуманитарной науке выделяет такой корифей англосаксонского академического мира, как А.Макинтайер; в стихии эклектичной всеядности они радуют определенностью своих имен: Энциклопедия, Генеалогия, Традиция. Первая тенденция от новеньких учебников и энциклопедий на всех языках планеты восходит к французским авторам Энциклопедии и другим интеллектуальным отцам эпохи Просвещения и Нового Времени (эпохи «модерна»). Вторая тенденция представляет во многом критическую реакцию на первую со стороны поклонников «Генеалогии морали» Ф.Ницше или «Археологии знания» М.Фуко (эпигоны «постмодерна»). Третья тенденция, учитывая опыт первой и второй, но не абсолютизируя их аксиом, обращается к классическому наследию античности и христианства (Аристотель и неотомизм у А.Макинтайера, «неопатристический синтез» у Х. Яннараса и др.).

Словарь Аверинцева — самый серьезный корректив к такой типологии в современной гуманитарной науке. Аверинцевский словарь неожиданно тесно сопрягает последнюю тенденцию с первой: Традицию с Энциклопедией. Сила аверинцевского тезиса сказалась в решительной перемене привычных, закрепленных школьной рутиной знаков: отбросив старую альтернативу «Энциклопедия против Традиции», Аверинцев указал на практическую осуществимость формулы «Традиция через Энциклопедию», на плодотворность передачи сокровищ предания в энциклопедической форме. Богатство выводов из этого оригинального методологического открытия читатель может сам проследить в деталях всей суммы Словаря да и в исследовательских статьях, тоже «словарных», в силу их лаконической насыщенности, беспристрастной интонации, направленности на сверхличный синтез. «Ученый-энциклопедист»: это стертое понятие приобретает особую полноту и точность в отношении Аверинцева.

Отметим также как важную характеристику словаря Аверинцева его принципиальную открытость, отсутствие «жанровой» претензии на тотальный охват материала.

Если словарь Аверинцева — естественная питательная среда для метафорического сближения структуры этой вселенной с «архипелагом», то самым весомым свидетельством в пользу практической пригодности этой рабочей метафоры служит украсившая книгу аверинцевская библиография, насчитывающая свыше восьмисот (!) «островов» самой разнообразной конфигурации — от ближайших до весьма удаленных и притягательных.

Как в нашем зажатом и загнанном мире возможен свободный и просторный мир Аверинцева?

Работа над составлением книги, отражающей «млечный путь» этой вселенной, проходила под знаком чуда — в точном соответствии с формулой, завершающей словарную статью «Чудо»: «Не только милость, оказанная немногим, но знак, поданный всем». При выходе из «египетского рабства» этого века к простору нового тысячелетия так важно и так естественно, что именно эта, открытая «большому времени» книга — знак, «поданный всем».

Что делает мир Аверинцева настоящим, невыдуманным миром, в котором можно жить, восстанавливая дыхание и прямохождение, прояснять свой собственный путь, всматриваясь в непоглощенную мглою «сферу неподвижных звезд»? На какую «действительность» ориентирован его мир? Ответ на этот вопрос со всей определенностью сформулирован в киево-могилянской лекции: «Реальность, которую можно назвать софийной в наиболее точном смысле этого слова, т.е. ни чисто Божественная, ни чисто человеческая, ни Трансцендентность, ни имманентность сами по себе, но, если воспользоваться высказыванием великого английского поэта Уильяма Блейка, «божественный человеческий образ».

Студенты — народ практичный, ими давно перефразировано: «страницу Аверинцева прочесть — горло прочистить, статью прочитать — глаза протереть, открыть «объемное» виденье своего предмета». Медленное чтение мерной, «логосной» аверинцевской прозы как будто впрямь способно лечить от невежества и косноязычия (в том числе эрудированного). По этим классическим страницам учились и еще долго будут учиться писать и аспиранты, и академики. А главное — мыслить свой предмет в отчетливых категориях, ни на минуту не отгораживаясь ни фальшивым пафосом, ни иллюзорным глубокомыслием от взыскательного суда читателя.

В конце концов, новое издание Аверинцева — логичный контраргумент в ответ на его собственное горькое наблюдение: «Пока мы ставим мосты над реками невежества, они меняют свое русло, и новое поколение входит в мир вообще без иерархических априорностей».

Сосредоточенное неотрывное внимание к рвущимся нитям истории (в период внушения «широким массам» одинокой гамлетовской догадки о «порвавшейся связи времен») приоткрывает общую перспективу и надличный смысл аверинцевского, подчеркнуто личного исповедания веры: «Дело в том, что для меня, каков я есмь, вопрос о пережитом и переживаемом мною опыте отношения к моим покойным родителям, к моей жене, к моим детям — слишком неразрывно связан с иным вопросом — почему, собственно, я верю в Бога? Этот опыт для меня — пожалуй, наиболее веское доказательство бытия Божия».

Свидетельство об уникальных, абсолютно ничем и никем незаместимых отношениях между людьми здесь впервые за века и века с такой определенностью занимает место старых онтологических «доказательств» (космологических, схоластических, эстетических и прочих). До опыта последних трех поколений XX века едва ли была представима эта поистине контрастная отчетливость разделяемого нами «наиболее веского доказательства» — по ту сторону руин атеологии.

Вопреки хаосу в головах и учебниках книга Аверинцева напоминает о незыблемой шкале ценностей, о «Нерушимой Стене» — Оранте. Учителю и ученику здесь подарены все три значения слова «СОФИЯ»: мастерство — знание — мудрость.