Памятники: время и мы

Мотивы высокой поэзии и низкого предательства тесно переплелись в нашей истории, исполненной героики и трагизма. Судьба памятников несет в себе их отпечаток, преломляясь в реалиях наших будней.

7 октября 1652 г. гетман Богдан Хмельницкий подписал, пожалуй, самый необычный из известных нам 158 универсалов. В сложнейшей военно-политической обстановке тех бурных дней Хмельницкий нашел время, чтобы, подтвердив создание на Левобережье цеха музыкантов, поставить его под единоличное управление цимбалиста Полтавского полка Грицька Ильяшенко-Макущенко. Причем с правом "непослушного скарать" именем самого гетмана.

Чем он заслужил такое доверие и почет, установить сегодня трудно. Видимо, сказалось не только профессиональное мастерство, но и преданность "цехмистра", столь важная для гетмана, чьи действия стали заметно расходиться с народными ожиданиями. Именно кобзари "озвучили" тогда распространяющиеся протестные настроения в словах известной думы: "А бодай того Хмеля перша куля не минула...", и присмотр за этим непокорным племенем потребовал верного человека.

Но было в этом назначении, как можно предположить, и еще одно обстоятельство. Возможно, в обращении Богдана к "музыкальной" теме сказалось воспоминание о случившейся совсем недавно трагедии, смертельную развязку которой ему удалось предотвратить в самый последний момент.

Эта бередившая его душу история сложилась из переплетения сложных человеческих отношений в ту безжалостную эпоху. А началась она пятнадцатью годами ранее, в дни антипольского восстания нереестровых казаков под предводительством Павла Павлюка (Бута). Оно завершилось поражением, и в начале
1638 г. Павлюк был четвертован в Варшаве. Акт о капитуляции, обрекший атамана на позорную смерть, подписал войсковой писарь Богдан Хмельницкий. А среди тех, кого тогда казнили вместе с Павлюком, был и полтавский есаул Гордей Чурай - мужественный и уважаемый побратимами человек. Осталась по нем кобзарская дума: "Орлику, сизий орлику, молодий Чураю! Ой забили ж тебе ляхи та в своєму краю". Остались в Полтаве вдова и дочь-подросток по имени Маруся…

Казацкие права были сильно урезаны, уцелевшая старшина принесла присягу на верность польскому королю Владиславу IV Ваза. Среди малого десятка "дозволенных" сотников - разжалованный из писарей Богдан и полтавчанин Федор Вешняк-Якубович, отныне пошедший с ним рука об руку дорогами судьбы. Хоть и были их действия вынужденными, у многих оставили они горький привкус предательства.

Через год восстание вспыхнуло вновь, и теперь среди его вождей был нежинский полковник Яков Искра, по прозвищу Остряница. Он мужественно бился с войсками польного гетмана Миколая Потоцкого, но вскоре военная удача отвернулась от повстанцев, и Остряница с тремя тысячами казаков бежал в московские владения. Там они получили землю, на которой вырос поселок, нареченный потом Чугуевым. А бывший полковник в мае 1641 г. погиб в какой-то местной стычке между казаками.

Его сын Иван со временем вернулся в Полтаву, стал тамошним полковником и близким к Хмельницкому человеком (Его дочь Евдокия вышла за пасынка Хмельницкого - Данила). В марте 1652-го трудного года именно его послал гетман в Москву "с самым тайным делом, которого, кроме гетмана, писаря…, никто не знает, чтобы никто в войске об этом не доведался, и до поляков не дошло" (по М.Грушевскому).

После поражения под Берестечком в 1651 г. авторитет Хмельницкого был сильно подорван унизительным Белоцерковским договором, что делало продолжение войны неизбежным. Всю зиму в Чигирине и Субботове гетман и его генеральный писарь Иван Выговский тайно обсуждали условия возможной помощи со стороны Московского царства. Наконец, последовало официальное обращение к царю. Вот его-то и повез Иван Яковлевич Искра, который и раньше исполнял различные дипломатические поручения и, по семейной традиции, был, видимо, сам склонен к поискам поддержки у северных соседей.

И на этот раз в Посольском приказе речь, как и при отце его, шла не о смене подданства украинцев, а лишь о возможном укрытии какой-то их части в московских пределах. Принять казаков на свою службу царь был вроде бы готов, но втягиваться из-за них в войну с Речью Посполитой опасался, и переговоры пока закончились ничем. Мы знаем, что для их завершения понадобятся еще полтора года и значительные военные и дипломатические усилия со стороны Богдана Хмельницкого. Но после Переяслава уже не доводилось куда-то переселяться - Московия пришла сама.

А Искра тогда вернулся в Полтаву, как раз поспев к потрясшему город суду над Марусей Чурай. Вспомним, что же с ней произошло.

Она выросла в привлекательную девушку, щедро наделенную песенным талантом. Маруся прекрасно пела собственные песни, которые потом расходились по Украине. Пришла к Марусе и большая любовь к полтавскому казаку Грицю Бобренко, не оставшаяся без взаимности. Но в 1649 г. полтавский полк пошел на подмогу гетману Хмелю. И Маруся выразила горечь разлуки, как умела, в песне:

"За світ встали козаченьки

В похід з полуночі,

Заплакала Марусенька

Свої ясні очі..."

Разлука продлилась три года, но к Марусе Гриць уже не вернулся - предпочел жениться на богатой Гале, к тому же дочери того самого Федора Вешняка-Якубовича, который приложил руку к марусиному сиротству. И к ее женской обиде, конечно же, примешалось и давнее ощущение предательства, оставившего ее без отца. Потому и месть бывшему любимому оказалась столь жестокой: на последнем свидании она опоила его ядовитым зельем. Она и не отпиралась, и суд вполне справедливо по тогдашним обычаям приговорил девушку к смерти.

Маруся Чурай

Вот на этот-то суд, к самому его концу, примчался Иван Искра, давно уже тайно и безответно любивший Марусю. И он нашел нужные слова в ее защиту. Они не отменили приговор, но дали необходимую отсрочку, которую он использовал для обращения к гетману.

Это было всего через две недели после победоносного Батога, и Богдан Хмельницкий, все еще разгоряченный битвой, не мог не вспомнить той давней своей провины перед Гордеем Чураем. Иван Искра помчался в Полтаву с его наказом, суть которого прекрасно передала строками своего замечательного романа в стихах Лина Костенко:

"За ті пісні, що їх вона складала,

за те страждання,
що вона страждала,

за батька,
що розп'ятий у Варшаві,

а не схилив пред ворогом чола, -

не вистачало б городу Полтаві,

щоб і вона ще страчена була!

Тож відпустити дівчину негайно

і скасувати вирока того".

После того и года не прошло, как Маруся все же ушла за своим Грицем, не пережив сердечных мук. Осталась по ней то ли полубыль, то ли полулегенда. И памятник, появившийся не так давно в ее родном городе. Вроде бы все в нем ничего, но в просторечии полтавчане говорят о нем, как о "девушке с мобилкой". Какая уж тут благодарная память…

Через несколько лет после Маруси Чурай погиб и Иван Искра, выступивший против нового гетмана - Ивана Выговского - за его отступничество от Москвы. Неизвестный поэт откликнулся на эту смерть в популярном тогда жанре "эпиграммы":

"Згаснув там Іскра,
імівший світити,

а не хотівший
будучих смотріти..."

"Обыгрывая" фамилию сложившего голову казака, автор невзначай сказал пророческие слова о его нежелании заглянуть в будущее. Будущее, уже уготовившее его "искорке" - сыну Ивану, столь же верному традиционной семейной ориентации, трагическую и позорную кончину.

В 1657 г. умер старый (всего-то 62 года!) гетман Богдан. За последующие десятилетия, справедливо названные "великой руиной", его старшина превратилась в довольно замкнутую общину, в которой тесно переплелись запутанные имущественные отношения, копились всевозможные обиды, семейные ссоры накладывались на огорчения от служебных неудач, зависть к более успешным коллегам. Возникла сложная система вольностей/подчинения в отношении московских, польских, турецких властей, на почве которой расцветали доносы, взаимные подсиживания, переходы из одного лагеря в другой, кровавые распри.

И все это переплетение страстей и интересов на сравнительно небольшой территории, в постоянном тесном взаимодействии и под постоянной угрозой опалы или смерти - в бою или по доносу. Но дело не только в личной судьбе украинских лидеров. Трагедия в том, что с каждой сменой держателя гетманской булавы, как шагреневая кожа, таяла самостоятельность их действий. Потому весь этот мучительный период своей истории народ припечатал лаконичным приговором: "Від Богдана (Хмельницкого) до Івана (Мазепы) не було гетьмана".

Гетманство Ивана Мазепы тоже не было образцом высокой моральности. Начиная с самого прихода к власти (благодаря доносу и подкупу) в 1687 г. Но набор личных качеств выгодно отличал его от старшинского окружения, в каком бы лагере он ни находился. Острый ум и политическое чутье неизменно выводили из-под удара этого мастера интриги в самых критических ситуациях. Ну и, конечно, умение скрывать до поры свои подлинные чувства и мысли. Двадцать с лишним лет блестящий европеец Иван Мазепа, переписывавшийся со многими известными учеными и политическими деятелями, насаждавший просвещение и культуру, в любой момент мог ожидать грубого фельдфебельского окрика из Москвы или демонстративного хамства неграмотного царского фаворита Александра Меншикова. Как он сам говорил: "я живу, ніколи не маючи цілковитої надії за свою цілість, завжди в небезпеці, ждучи, як віл обуха!".

Не случайно его личность столь драматично была отражена в произведениях многих писателей и поэтов. Да и вообще немного найдется исторических персонажей той поры, о которых писали бы Байрон и Вольтер, Пушкин и Рылеев…

Как метко заметил Дмитрий Яворницкий, "все обстоятельства складывались вокруг него так, что он принужден был кивать то в одну, то в другую сторону". Поэтому нетрудно понять, какое внутреннее облегчение испытал гетман, когда - после долгих десятилетий мучительных маневров - он, наконец, принял свое драматическое решение, прекращавшее эту провинциальную возню и разом выводившее его и Украину на авансцену европейской политики.

Решение, конечно, не было одномоментным. Следуя тогдашней чиновничьей практике, он исправно информировал царя о всех "неподобствах" во вверенном ему крае. Доносили и на него. Много раз, пока он не получил удар, едва не ставший смертельным. И от кого… От близкого помощника и соседа, генерального судьи Василия Кочубея.

Украинец всего в третьем поколении, потомок выходца из ногаев, он взлетел до самых высот казацкой державы. Когда-то он с Мазепой свергал гетмана Ивана Самойловича. Почему бы сегодня не воспользоваться политической конъюнктурой для собственной выгоды, применив все то же испытанное оружие - донос. Или, как он сам его называет: "секретне, вкрай вірне, правдиве підножне донесення".

Для выгоды, конечно. Неясной пока, но вполне ожидаемой. Однако и для мести - не только за глодавшую все эти годы зависть к более успешному, обласканному царем практически одногодке. Ну и, может быть, за то, что тот еще в конце 1690-х гг. подавил восстание "ханского гетмана" Петрика (Иваненко), женатого на племяннице Василия Кочубея, долго его перед тем преследуя.

Но за прошедшее с тех пор десятилетие на эту обиду наслоилась новая, куда более острая, расцветившая канву предательского заговора романтическим узором. Кто сегодня не знает о безрассудной любви 16-летней Мотри Кочубей к своему престарелому крестному отцу? А кто читал письма к ней самого Мазепы, вряд ли усомнится в искренности его самых высоких чувств. Но в семье Кочубея даже его сватовство восприняли как несносимое оскорбление, а тут он еще стал противиться их попытке поскорее выдать замуж потерявшую голову дочь. Причем не менее безрассудно доказывая ее отцу, что вот, мол, совсем скоро придут поляки, и мы ей подыщем более достойную пару - богатого шляхтича.

(Кочубей таки выдал Мотрю за своего помощника Василия Чуйкевича, ставшего генеральным судьей. Но тот после Полтавы был сослан в Сибирь, вместе с "бессловесной" Мотрей. Говорили, что и сам донос был делом рук супруги Кочубея Любови - из ревности к своему бывшему любовнику Мазепе. Можно только представить, какие семейные страсти бушевали там на фоне мощной политической интриги!).

А эпизод со "шляхтичем" стал едва ли не главным в наборе обвинений, выдвинутых Кочубеем в его доносе. Донос был переполнен неясными ссылками на "некую женщину", "некого канцеляриста", "полтавского писаря", из свидетельств которых будто бы выходило, что Мазепа "имеет намерение отложиться от великого государя и соединиться со Станиславом (Лещинским), для чего ждет желанного упадка (от чего упаси Господи Боже!) силы его пресветлого царского величества".

Любопытно, что при этом Кочубей, переполненный семейными тревогами, обвиняет гетмана и в том, что он якобы препятствует "крепкой приязни малороссийских людей с великороссийскими", их брачным связям, тогда как еще в Коломацких статьях сам обещал царю этому способствовать. (Далеко смотрели московские стратеги!).

К доносу прилагалась и "Дума пана гетьмана Мазепи, в якій значне проти держави великого государя виявляється супротивенство".

"…Всі покою щиро прагнуть,

А не в єден гуж [всі] тягнуть…

А ви, панство полковники,

Без жадної політики

А за віру хоч умріте,

І вольностей бороніте!

Нехай вічна буде слава,

Же през шаблі маєм права!.."

Страстный призыв патриота к национальному единству Украины был расценен доносчиком как "доказательство непостоянства в верности".

Вот со всем этим и отправился 13 февраля 1708 г. Иван Искра по привычному "семейному" маршруту - в московские пределы, к ахтырскому полковнику Осипову. Помимо традиции и родственных уз (Кочубей и Искра были женаты на родных сестрах) вела его и своя обида - за несколько лет до этого лишил его Мазепа полковничьей должности за то, что "… с татары ссылаться было почал… и подарки посылал". Прямо обвинить его в "москвофильских" настроениях гетман, естественно, не мог.

Малоубедительный донос был доложен царю, но ожидаемой реакции не вызвал: Петр по-прежнему доверял Мазепе. А вот Искра был доставлен в ставку канцлера Головкина в Витебск; вскоре за ним последовал и Кочубей. На допросе "с пристрастием" оба сознались в клевете по личным мотивам, по "домовой злобе, известной многим". За это полагалась смертная казнь, но совершить ее Петр (тоже не без ощутимой задней мысли - кровью повязать его верность!) поручил Мазепе. И двум доносчикам 15 июля 1708 г. отрубили головы, их тела были отданы родственникам, старшинский заговор заглох.

Но случившийся через несколько месяцев переход Мазепы на сторону Карла ХII вызвал такой взрыв ярости обманутого Петра, которого хватило на несколько столетий ответной великодержавной реакции, нашедшей свое выражение как в создании антимазепинского мифа, так и в формировании из Кочубея и Искры героев монархического "русского мира".

Соответствующий пропагандистский текст появился сразу же на их монументальной могильной плите во время перезахоронения останков в Киево-Печерской лавре:

"…И за правду и вѣрность къ Монарсѣ нашу

Страданія и смерти испіймо чашу,

Злуданьем Мазепы, всевѣчно правы,

Посѣченны зоставше топоромъ во главы;

Почиваемъ въ семъ мѣстѣ Матери Владычнѣ,

Подающія всѣмъ своимъ рабомъ животъ вѣчный…"

Два века спустя верноподданический смысл эпитафии с еще большим "патриотическим" накалом был воспроизведен на гранитном обелиске на месте их казни в селе Борщаговка (совр. Погребищенский район на Виннитчине). 200-летие этого события придало активности почти 300 великорусских шовинистических организаций, действовавших тогда в Украине. Именно их стараниями не только была воссоздана в металле старинная могильная плита и установлен упомянутый обелиск (и то, и другое сохранилось до наших дней), но и оформилась идея сооружения памятника Кочубею и Искре в Киеве.

Ее удалось реализовать спустя шесть лет (деньги давали в основном потомки Кочубея) стараниями скульптора-любителя из местного гарнизона, перелившего в фигуры доносчиков накопившиеся на складе стреляные гильзы.

О художественных достоинствах монумента можно судить по тогдашнему отзыву монархической газеты "КиевлянинЪ", сравнившей его персонажей с "пьянчужками на отдыхе".

Немецкие солдаты у памятника Искре и Кочубею в Киеве 30 марта 1918 года

Памятник был открыт перед самой войной и стоял еще после революции, при власти Центральной рады. Свидетельство тому - фото, сделанное немцами, вступившими в город после подписания Брестского мира, и датированное 30 марта 1918 г.

По некоторым свидетельствам памятник не позволил уничтожить Симон Петлюра: "Пусть потомки смотрят на этих предателей Украины, продавших Мазепу в жертву Петру Первому". Находившийся тогда в рядах Гайдамацкого коша Слободской Украины под командованием Петлюры уроженец Дебальцева поэт Владимир Сосюра вполне разделял убеждения своего вождя:

"Нiмiй, одуренiй, забитiй,

Невже не встать тобi вiд ран?

Москвi та Жечi Посполитiй

Колись жбурнув тебе Богдан.

А потiм хтiв тобi Мазепа

Вiд серця щирого добра...

Його ж ти зрадила i степом

Пiшла рабинею Петра…"

Фигуры Кочубея и Искры были все же снесены позднее, а на их место поставлено гипсовое изображение Мазепы. Не исключено, что это было сделано в период правления Павла Скоропадского, в семье которого, судя по его воспоминаниям, к личности этого гетмана "молчаливо относились с симпатиями". (Кстати, именно Скоропадский и его председатель Совета министров Федор Лизогуб санкционировали проведение 10 июля 1918 г. на Софийской площади панихиды по гетману Мазепе, несмотря на все еще действовавшую церковную анафему. Упомянем при этом, что в ходе церемонии собравшимися была принята резолюция о переносе в Софийский собор останков не только Мазепы, но и всех похороненных на чужбине национальных героев. С тех пор минуло столетие!).

Гипсовый гетман простоял совсем недолго и был также снесен - то ли деникинцами в 1919-м, то ли поляками в 1920-м. А еще через три года утвердившиеся в Киеве большевики установили на пустовавшем постаменте 76-миллиметровую горную пушку французской системы "Данглиз-Шнейдер". Тем самым были отмечены пятая годовщина Октябрьского переворота и "восстание" на заводе "Арсенал" против Центральной рады - выступление противников УНР 29 января 1918 г. с целью оттянуть с фронта ее войска, противостоявшие под Крутами наступавшим российским отрядам Муравьева. В подавлении мятежа главную роль сыграл Гайдамацкий кош Слободской Украины, сформированный Симоном Петлюрой.

Орудие, направленное на здание завода «Арсенал». Монумент у метро «Арсенальная» в Киеве

Кое-кто сегодня требует в очередной раз заняться сносом монумента. Но стоит взглянуть на него шире. Думается, следовало бы включить в его комплекс и испещренную следами пуль и осколков стену самого "Арсенала", куда сегодня направлена пушка. Не перенести ли, например, нынешний памятник на другую сторону улицы (где и располагались штурмовавшие завод "гайдамаки"), дополнив таблицей с изложением его долгой и переменчивой "биографии"? И тогда бы стало понятно, каким непростым, отмеченным предательством, трагедиями и кровью, был путь к нынешней независимости, и какой ценой она нам досталась. Глядишь, у кого-то и возникнет желание углубиться в собственную историю, узнать о своей стране (и о себе!) больше, чем помнится из бесконечно редактируемых школьных учебников.

Стена здания завода «Арсенал» как раз напротив орудия…

…Не мы первыми стали сносить памятники. Но, может быть, останемся последними, кто это делал? Мы нуждаемся в этом, возможно, больше, чем другие.