ЛЕГЕНДА О ВЕЛИКОМ КОСТОПРАВЕ

По газетам его знала вся страна. В ее глазах это был один из самых добрых людей, каких когда-либо рождала Россия-мать. Кто-то из тех, кто верил всему, что пишут газеты, прислал ему стихи.

Россия-мать!

Когда б таких людей

ты иногда не посылала миру,

заглохла б нива жизни.

Профессор решил, что стихи сочинил сам автор письма. Ни один журналист не мог покинуть клинику без того, чтобы ему не было показано это письмо, и не было случая, чтобы кто-нибудь сказал профессору, что стихам сто лет.

Это был костистый мужик с большой бритой головой, у него были тонкие губы, жидкий голосок и руки-клещи, которыми он гнул стальные прутья. Он был хирург, изобретатель-костоправ. С помощью своих приспособлений он мог восстановить ногу или руку, превращенную в такое крошево, которое другой на его месте отрезал бы не задумываясь.

В молодости он повторил давнее, почти забытое немецкое открытие. Если два куска сломанной кости держать в миллиметре друг от друга, не дальше, то за сутки щель затянется костной массой (он стал называть ее костной мозолью). Ломай опять, и за сутки нарастет еще один миллиметр. В году 336 дней (? - Ред.). Стало быть, за год нога может вытянуться на 33 сантиметра. Он изобрел особый вид хирургической шины: жесткий каркас с винтом. Вращением гайки разрывается сросшаяся кость и устанавливается нужная ширина разрыва.

Что больше всего поражало специалистов: у него в клинике эту операцию больные делали сами себе. Закончив укладку в шину того, что осталось от ноги или руки после несчастного случая, человеку вручают гаечный ключ. Раз в сутки он должен сделать один оборот. Этого достаточно, чтобы образовалась миллиметровая щель.

Его клиника (большое пятиэтажное здание) стояла в центре города, который ею гордился, потому что только благодаря ей был известен в стране и отчасти даже в мире. Но она же вызывала у многих и досаду. По центру и примыкающим к нему парадным улицам с утра до вечера бродили люди на костылях. Часть из них оседала здесь после лечения, как отбывшие сроки зэки в лагерном поселке. Город опасался, что засилье калек каким-то образом приведет к вырождению местного населения.

В этой клинике многое было не так, как в обычной. Больным разрешалось ходить кто в чем. В главном корпусе был зимний сад - все его вспоминают. Это было большое и дерзкое новшество, профессор останавливал возле него делегации врачей; советские восхищались, зарубежные втайне недоумевали: чем хвалится?

Газеты писали, что это не клиника, а дом отдыха или санаторий; больные - одна дружная семья, что было недалеко от истины, там лежали годами. Попадали в клинику не только после несчастных случаев. Было целое отделение врожденных калек: скрюченные руки и ноги, прочие причуды природы. С детства каждый привык носить кличку, ловить особые взгляды окружающих, а здесь впервые оказывался как все, тем более, что никто не мог видеть, ЧТО у него за уродство - оно было обрешечено сталью и зачехлено.

Больные разбивались, как в миру, на общества, все рвались в высшее. Высшее общество составляли иностранцы и доморощенная белая, хоть и ломаная, кость - сынки и дочки относительно высокопоставленных лиц. Остальные отбирались по вторичным признакам - по нарядам, манерам...

Хозяин клиники был депутат и прочая, в Москве и за границей жил больше, чем дома. В этом была и необходимость, и расчет. Каждый хотел попасть на стол только к самому, ждали месяцами, очередь служила его славе. Его возвращение было явлением спасителя. Приезжал он на несколько дней, сразу шел в операционную. Оперировать любил сразу на нескольких столах: подолбит на одном, посверлит на другом, порежет на третьем.

Он пьянел от возможностей резьбы и шарнира, сладко мучился над вопросом, в каком случае лучше использовать винт, а в каком шарнир. Он боялся, что умрет, не решив это уравнение. Ему ничего так не хотелось, как найти ответ и унести его с собой в могилу. Его клиника могла существовать только при нем, она была его продолжением и должна была исчезнуть вместе с ним. Он так и планировал. Он не любил никого учить - любил только хвастать, не оставил учеников, с удовольствием говорил даже ближайшим сотрудникам: «Умру - и все тут у вас пойдет прахом».

Чтобы попасть к нему на прием, надо было пройти несколько кордонов. Он принимал на последнем этаже, свободного движения между этажами не было. Ублажать надо было всех - от вахтера до главного врача. Нравы были еще простые, богачи среди больных попадались редко. Взятки брались натурой - коньяками, хрусталем, дефицитными книгами. Брал иногда и сам хозяин, любил рыбные гостинцы. Из Прибалтики и Белоруссии ему привозили угрей, из Восточной Сибири - омуля, с Дона и Кубани - рыбца и шемаю. Хорошо знал психологию новичков. «Чего стесняешься, клади свой сверток на стол, вместе поглядим, что в нем».

У него были любимые отделения и нелюбимые. Он избегал иметь дело с коленными суставами. Почти каждая такая операция - верный провал. Терпеть не мог тазобедренные. Зато обожал стопы и кисти, вылепливал их из ничего, любовался ими сам и заставлял любоваться других. Самым любимым было отделение карликов, где он не знал неудач. Там отращивались ноги и руки - простое линейное вытягивание. Пролежав год-два, человек обретал нормальный рост и вид. Навсегда покидая ставшее родным здание, бывало, подхватит, как ребенка, на руки карлика из только что поступивших: «Таким сюда входил и я».

Были любимые и нелюбимые города, области, целые республики. Нелюбимой была вся Белоруссия. Однажды он был на съезде врачей в Минске, и там забыли пригласить его в президиум. После этого жителям Белоруссии был навсегда заказан путь в его клинику.

Удач у него было много, о них знал весь мир. Неудач тоже было много - о них не должен был знать никто. Как стремились попасть к нему на стол, так боялись оказаться его жертвой. К тем, кого запарывал, он терял интерес. Это был конец, приговор обжалованию не подлежал, жди хоть год - ни один хирург к тебе не подойдет. Слов, за которыми испокон веков прячутся врачи, - о медицине, которая не всесильна, он не мог бы, казалось, выговорить и под пыткой. Его медицина должна была быть всесильной. Ту ее часть, которая терпела поражение, он выбрасывал из головы вместе с человеком.

Были хирурги, которые жаловались даже больным: «Почему он делает вид, что у него все хорошо? Разбирать неудачи так же важно, как удачи, это все наука. Мы бродим в потемках». Если разбор ошибок в кои-то веки устраивался, никогда при этом не говорилось: посмотрите, как я ошибся, а только - посмотрите, как странно повела себя эта кость.

Он не мог жить без врагов, наличие их его бодрило. В холлах на столах лежали брошюры о нем, на стендах висели статьи о нем, заблаговременно оглашался показ телевизионных передач о нем. В большинстве статей, книг и передач рассказывалось о происках его врагов, о тупости маловеров и безразличии чинуш. Нельзя было не думать, что вся его жизнь - это борьба с ними за каждый шприц, за каждый рубль ассигнований. Странное, однако, дело: в газетах, по радио и телевидению, в книгах все изображалось так, как было угодно ему, и оставалось загадкой, почему его бесчисленные враги, при всем их могуществе, ни разу не могли этому помешать. Кроме врагов, ему нужны были соперники, их унижение тоже продлевало ему жизнь.

Однажды по внезапному вдохновению он где-то сказал, что его метод не только бескровный, но и безболезненный. С тех пор стало считаться, что в его клинике больным не больно. В ней делаются такие-то и такие-то чудеса. Карлики из нее выходят людьми нормального роста, у безногих там отрастают конечности, у горбатых разгибаются хребты. И вдобавок ко всему никому не больно.

А боли были страшные. Мало кто решался делать полный оборот гайки за один раз - гайки, напомню, с помощью которой каждые сутки разрывалась свежесросшаяся кость. Большинство надеялись уменьшить мучения, деля оборот на четверти. Четверть оборота через каждые шесть часов. От этого было еще хуже. Особенно сильные боли бывали по ночам. Коридоры заполнялись снующими туда-сюда людьми. Их сдерживаемые подвывания (кто-то все-таки спал) сливались в сплошной тихий вой...

Обезболивающие средства не полагались. В них не было нужды. От своих слов Великий Русский Костоправ никогда не отступал. Это был открытый всему миру застенок, но только палач и жертвы знали, что это застенок.

Хранить тайну больных заставляла надежда. И страх. Не проходило ведь дня, чтобы кто-нибудь не покидал клинику на своих двоих - после того, как полгода, год или два назад был доставлен сюда с ногами, превращенными в крошево. Глядя на такого счастливца, люди преисполнялись решимостью все претерпеть. Мало кто знал, что минет какое-то время и счастливец может вернуться: отращенная кость окажется слишком слабой, чтобы выдержать нагрузки жизни.

Одна жительница Рыбинска лежала в этой клинике четыре года. Баржой ей отдавило ногу. Профессор не только удлинил эту ногу сантиметров на тридцать, но и загнул ее на манер ступни. Он даже расщепил край ступни так, чтобы получилось пять пальцев. После чего женщина стала звездой в его театре. Ее поместили в одноместную палату. Ей отдельно готовили. К ней была приставлена персональная сиделка, она же охранница. Все делалось для того, чтобы женщина не сбежала, не повесилась, не стала кричать при появлении делегации венгерских или конголезских врачей. Четыре года непрерывной боли сделали ее непредсказуемой.

Однажды ее мучитель уехал на конгресс в Париж. В клинику проник нотариус. В его присутствии она написала бумагу, в которой потребовала, чтобы ей вернули то состояние, в котором она была при поступлении в клинику, что и было тут же сделано. Безногая, но счастливая она вернулась к себе в Рыбинск. Все организовала оказавшаяся сердобольной охранница.

В клинике часто проходили конференции врачей, от областных до международных.

Он везде заявлял, что после операции в его клинике человек может встать на свои раздробленные ноги и пойти. Об этом писали в газетах и книгах. Действительно, после того, как сломанная конечность закреплялась в обручевом сапоге, на нее можно было наступать. Это было достижение, но он решил, что при этом человеку не должно быть больно. На сцену конференц-зала вызывался больной. В руках у каждого участника была история его болезни с рентгеновскими снимками. Из нее следовало, что только вчера ему сделали операцию. Снимки показывали, с чем пришлось иметь дело хирургу. Подняв глаза на сцену, можно было увидеть, как по ней прохаживается этот пациент. Нога его в сапоге чудовищных размеров, но он на нее наступает.

Для таких случаев делались исключения - перед спектаклем несчастного накачивали обезболивающими. Казалось бы, после того как он сыграл свою роль, прояви человечность, награди его еще одной горстью таблеток, знаешь ведь, что боль вернется и будет поистине адской. Но как раз тут о нем и забывали. Мне рассказали об Олежке из Челябинска, юноше, попавшем под трамвай. Погуляв по сцене, он исчез. Соседи по палате искали его пять часов. Кто-то догадался подняться на чердак. Из его глубины послышалось скуление. Пустили шапку по кругу: бросайте кто что может из обезболивающего.

Больше всех сострадали друг другу больные, за ними шли санитарки и сестры. Заведя роман с больным, медсестра без промедления ему ДАВАЛА - давала таблетки. Некоторые жалели своих больных и просто так. Эта клиника могла служить идеальным местом для отбора истинных сестер милосердия. Последними были врачи - начальники: заведующие отделениями, их замы. Самым последним - на огромном, непреодолимом расстоянии от всех - был он, Великий Русский Костоправ.

Это было предметом особых обсуждений.

Увлекшись во время операции, он не считал обороты своей адской рвущей кости машинки: вращал гайку, как мучимый жаждой достает воду из колодца. Мужчины блажили: «Мама!» Он продолжал вращать. Больные удивлялись, как ему за годы и годы садистской практики не пришло в голову затыкать им чем-нибудь глотки, чтобы они не мешали ему воплями. По мнению одних, он наловчился их не слышать. Он следил только за глазами. Когда зрачки начинали заполнять всю роговицу, он останавливал коловорот. На этом основании некоторые утверждали, что он снимает боль взглядом. Были и такие, кто считал, что он просто псих, который не знает, что на свете существует боль.

Боль была не только главной тайной этой клиники. Она была и главным средством сохранения тайны, вообще - управления людьми. Как в тюрьме или в колхозе. Какой бы высокой ни была комиссия, которой вы вздумали пожаловаться, она уедет, а вы останетесь. Неугодному могла быть устроена такая перевязка, после которой он делался тише воды, ниже травы. И ничего не докажешь, всему миру ведь известно, что боль в этой клинике давно побеждена.

В клинике лежало немало иностранцев, в том числе из капстран, но и они, оказавшись в этих стенах, сразу начинали жить по здешним законам, тоже делали вид, что им не больно, и не замечалось, чтобы эта игра давалась им, по их демократическому воспитанию, труднее, чем советским. Потому что они так же, как советские, зависели - со всеми своими потрохами - от хозяина.

Наживались анестезиологи. В киоске на пятом этаже можно было купить и промидол - 7 рублей ампула, и морфин - 18 рублей. Требовалось только делать вид, что покупаешь что-то другое - например, от насморка или запора. Было налажено бесперебойное поступление наркотиков с воли. Иначе и не могло быть. Пять сотен человек жили одной мыслью: как заглушить боль. Самый простой, русский способ был затруднен - в городе то и дело затевалась борьба с пьянством.

После шести вечера, когда расходились врачи, в укромном месте - в беседке или холле на этаже - собиралась компания. Называлось - сойтись на коктейль. Женщины старались принарядиться, подмазаться. Накрывался стол с домашней снедью. Торжественно наполнялись бокалы. Бокалами служили ковшики ладоней, вином - тот или иной набор таблеток, у каждого свой, по вкусу. Разливал - то есть насыпал таблетки в подставленные ладони - тамада. Ладонями и чокались. Через четверть часа начиналось действие коктейлей, возникал застольный разговор, кто-то затягивал песню. Подопечные Великого Русского Костоправа знали, что такое счастье. Счастье - это когда вас отпускает боль.

Большинство искало в наркотиках только спасение от боли, но многие шли дальше. С воли в клинику проникал мак, здесь из него делался сироп. Кололись обычно одним шприцем на всю компанию. В год Андропова профессор, видимо, испугался. Была проведена кампания по борьбе с наркотиками. Врачи шарили по тумбочкам, осматривали вены.

Все, кто прошел через клинику Великого Русского Костоправа и не стал ни наркоманом, ни алкоголиком, вспоминают о ней сначала с содроганием, потом говорят, что жилось там хорошо, весело. Таковы для многих теперь и советские времена. Это сравнение я встретил в письме одного бывшего карлика. Он пишет, что профессор был не лучше и не хуже таких строителей коммунизма, как Ленин, Сталин, которые тоже старались скрыть пороки своего изобретения. В стране при них тоже никто не смел сказать, что ему больно.

Меня поразило это сравнение. Всем больно, и все говорят, что им не больно: чтобы не стало еще больнее. Господь, наверное, специально устроил эту клинику в виде капли, в которой отражался мир социализма. Бывший карлик в то же время не хочет выглядеть неблагодарным. Ему-то клиника помогла, он вырос там в буквальном смысле слова, ходит без костылей, хотя в последнее время возвращаются боли, надо бы показаться профессору, да профессор уже на том свете.