Три смерти Тычины. Эпитафия сквозь время о «черном ангеле»

Павло Тычина умер 40 лет назад. Но умер он... дважды. А возможно, и трижды. Умер, когда поднялся на поэтические эмпиреи, на космический олимп. В его поэтической музыке можно было уловить ноты из партитуры самого Бога. В книге «Пространство литературы» Морис Бланшо когда-то заметил: «Смерть сама по себе от начала связана с таким трудным для выяснения движением, как художественный опыт». Эти слова как будто относятся к Тычине.

Первым, кто разглядел его талант, был Михаил Коцюбинский, который сказал на одном из литературных вечеров в Чернигове: «Среди нас настоящий поэт!»

Все дальнейшее творчество Тычины — это, по существу, экзистенциональная смерть. Правда, до определенного момента. Поскольку через несколько десятилетий он «умрет» еще раз. И это будет уже регрессивная смерть, когда он убьет в себе то, что дается только раз в жизни, раз в столетие...

...Но была еще и третья смерть, которая не сравнима с этими двумя. Она самая никчемная из всех, поскольку — лишь обычная точка в бесконечном течении энергий, бурливших в душе, сотрясавших мир внутри поэта, вулканической лавой выходивших на поверхность. Сентябрь 1967-го — и именно эта, третья, смерть навсегда забрала его.

Что же, собственно, она забрала? Тело... Тело, которое отреклось от своего дара? Сознание, боявшееся взорваться на всю галактику? Возможно, в этом виноват страх разрушить, ведь сила деструкции — обратная сторона медали того, что имел он... Павло Тычина.

Наибольший убийца всех времен и народов. Гладиатор, который вышел на арену и мог, я уверен, мог одолеть систему, поскольку в одной руке держал время, а во второй — сердце. Сердце Тычины — самая удивительная вещь. Его сердце было чрезвычайно чувствительным к миру, через него проходили невидимые энергии, но именно из-за него приходилось и едва ли не больше всего страдать. Это сердце нельзя отравить, его можно спрятать. И только ночью от этого сердца не убежишь. И в те ночи поэт страдал — словно вампир, которому негде было спрятаться от солнца внутри.

«Смерть Тичини — духовна — воззведення. Смерть Маяковського — фізична. Хто же єси, Тичино?» — спрашивал Стус. И отвечал: «Геніальний поет і геніальний блазень».

***

Странное дело: рядом с огромным талантом, силу которого можно сравнить с талантом Сальвадора Дали, был и огромный сюрреалистический страх. Тычина — это изысканный эстетизм, врожденная интеллигентность, которые, бесспорно, помогали, а благородство духа позволяло слышать то, чего не слышат другие. Его взгляд не останавливался на второстепенном, но видел свет и музыку, глаз охватывал космос во всей полноте. И из этого рождалась симфония слова — пересечение звуков, голосов и нот, аккордов. Только ноты эти не он придумывал, а подглядывал там, куда не проникнуть обычному глазу. Не знаю, то или это ад, в который спустился Орфей, то ли рай, к которому столь близок был Данте...

Тычину любили, уважали, лелеяли. А потом — награждали. Не знаю, кого в украинской литературе до Тычины и после него можно сравнить с самим Тычиной. Стуса? Нет, это другое... Пачовский, Карманский?.. И все же ему не было и до сих пор нет равных.

Но гармоническую мелодию больших диссонансов, созданную кларнетом, изменила пигмейская покрашенная дудка.

Почему титан вдруг идет тропой пигмеев? Неужели крупнейшая античеловечная система может сломать величайшего в мире человека (Тычина и еще двое избранных — Бажан и Корнейчук — имели священную имперскую грамоту, дававшую доступ к гробу отца всех народов во время всечеловеческого треноса 5 марта 1953 года!)?

Эмоциональная шкала у Тычины столь высоковольтная, что его поэзию можно или любить, или ненавидеть. Настоящее кьеркегоровское противопоставление.

А что же произошло потом? Что случилось с духом непобедимых Божественных рапсодий? Куда исчезла рапира вселенского стиля? Тычина дематериализовался, стал другим, более закрытым, одиноким. Раньше его не могли постичь друзья, поскольку до конца гения никогда и никому не понять. Теперь Тычину не понимал сам Бог.

Было ли перевоплощение безболезненным? Как у Кафки: просто проснулся однажды утром насекомым? Возможно, Тычина и был «насекомым», но он и тогда был способен воспринимать своими внутренними радарами то, чего боялись другие. И часто эти волны выплескивались в поэтическом слове из-под уже принятых искусственных решеток. Тычина, первый советский поэт, перековал творчество на что-то невыразимо страшное! Он писал, но поэзия сама перетекала в формы абсурдистского писания, которое нужно было расшифровывать. Но и расшифровать никто не мог. За его повторами, примитивными образами, звуковыми кластерами стоял другой Тычина, который в этом гнусавом повторении лозунгов еще некоторое время был гением, но этого уже не видели. И тогда он становится классиком в культе. Страшно быть признанным всеми. Тогда ты не можешь быть новым, нет волшебной загадочности. Первенство Тычины 40-х — культивированное. Партия делала все для идеологизации. Но читатель плевался от такой поэзии от кутюр.

Постепенно остались только лозунги... А вместо веры — «так нужно!». Вместо сонетов и октав — декламации, боль... и снова обманчивые декламации. Тычина, тем не менее, все равно боролся с собой, и об этом свидетельствует такой факт: как министр образования он не подписал приказ о том, что родители имеют право выбирать, будет ли их ребенок учиться на украинском или нет. Его сразу убрали, поскольку системе не нужны винтики, оказывающие сопротивление.

Неужели Тычина не понимал — он, который слышал голоса иных миров, — что вокруг лишь привидения-оборотни? Если же ему была уготована судьба пастыря, то почему тогда он не вынес страданий на пути к Ханаану? Думаю, все дело в том, что Тычина, несмотря на всю пантеистичность, был Богом нежной любви, у которого отобрали даже святое оружие. Тычина, словно античный человек, мыслил пантеистически, понимая личную жизнь как проявление свободы божества... Творчество состояло в поиске наилучшей адекватней формы вечного смысла. Поэт брал на себя роль посредника между миром богов и людей, восстанавливая разобщенность священного пространства. Бог растворен в космосе поэтизированных ощущений и переживаний...

***

В своем материале о Павле Тычине В.Моренец в качестве эпиграфа использовал слова своего отца: «Ты еще вернешься к Тычине!» Истинная правда: Тычину можно было рассмотреть лишь после того, как империя рухнула. Взгляд на произведение освобождался от идеологических наслоений, приобретая черты эстетизма. Но Тычина — это не столько эстетика поэзии (сколько там диссонансов!), хотя, бесспорно, этот элегантный украинский Ален Делон имел все задатки прерафаэлитов и парнасцев.

А сколько девушек мечтали о таком добродетельном женихе! И нужно было не мечтать, а работать, как, например, «железная кнопка», как ее называли, тогдашнего Союза писателей Лидия Папарук. Женщина сильная, мужественная, но, пожалуй, именно такая женщина должна была быть рядом с поэтом... тогда.

Тычина, однако, как человек необыкновенной скромности, очень долго боялся говорить кому-либо об этой женщине... стыдясь. Друзья же, не имевшие Божьего провидения и не чувствовавшие космических аккордов, тем не менее хорошо понимали чудачества Павла Григорьевича, который прятал своего ангела-терминатора в ванной от друзей, которые, между прочим, о секрете с ванной давно уже все знали...

Но эта любовь — история поздняя. Был еще один лирический эпизод, трагический. Эпизод с юной любовью Павла Тычины, которая погибла... С очаровательной Наталкой... Просто параллель с Лаурой! Именно эта юношеская любовь легла в основу фильма «Кличу тебе», в котором песню «Я кличу тебе» исполнила Нина Матвиенко.

Павло Загребельный вспоминает такой эпизод из разговора об этой девушке с Дмитрием Косариком, который много лет посвятил жизни Павла Тычины:

«Ага, подождите! Теперь припоминаю. Точно, точно... В тридцать шестом... Вот так, как перед вами, сидел я у Павла Григорьевича, и зашел разговор о первой любви, я и похвалился, что давным-давно была у меня девушка. Восемнадцать или девятнадцать лет, да и я тогда тоже не намного старше был... А Павел Григорьевич:

— А звали, звали как?

— Наталья, — говорю.

— Наталья? Да неужели?

— Наталья. А что?

Он подскочил, пробежался по комнате туда-сюда, руки сплел:

— Таки Наталья?

— Наталья.

Он снова — туда-сюда по комнате и так взволнованно, как только он умел:

— Гм, Наталья... Наталья!

В 1964-м поэт, будто перебрасывая мучительный мостик воспоминаний в те неизмеримо далекие годы, поверяет бумаге печальные строки:

І наче десь мила іде, озивається

(і знов я заплющую очі свої...),

і шелест від плаття

все більш наближається,

і усміх коханої, й погляд її...

Слово «кохана» он адресовал лишь Наталке.

Он вспомнил о ней за два года до смерти, написал (тоже ненапечатанное) стихотворение «Я кличу тебе»:

Той сад, і ніч, і зорі —

де вони тепер?

Згадай, як весна цвіла,

зі мною ти радо йшла —

а в серці — мов крик...

А серце розривалось,

бідне, прощалось

тобою навік. (...)

(«В серці у моїм»)

Умирая, уже теряя сознание, поэт пытался поднять руки, дирижировал невидимым хором и неслышным оркестром, в котором он улавливал мелодию нежности, которую вел кларнет.

Что интересно... После этой смерти у Тычины появился «третий глаз». Мистика, стечение? Может быть, да, а может, и нет. Тычина, молодой, нежный украинский Орфей, который так же нежно любил, вдруг отдал свою Эвридику в лапы смерти. Отдал самое дорогое, что имел.

Припоминаю картину М.Жука, где Тычина — черный ангел, играющий на музыкальном инструменте. Почему именно он — черный ангел? Ошибся ли художник, пригласив такого нежно-белого Тычину позировать для этого образа? У него же ничего от адского и демонического не было. А если было? Если художник увидел в Тычине то, чего не видим мы, для которых Тычина был величайшим советским поэтом, а теперь — величайшим украинским? А может, в нем также была скрыта и демоническая сущность, которая бы сломала все границы, которая бы преобразила мир, переписала историю, но которой очень боялся поэт?!

Демон Тычины... Мы об этом не думаем, ведь для нас этот человек априори чистый и светлый, человек музыки, человек краски. Но хождение над пропастью и репродукция космических вибраций — дело слишком опасное для человека, не имеющего договора с Мефистофелем...

Я був — не Я. Лиш мрія, сон.

Навколо — дзвонні згуки,

І пітьми творчої хітон,

І благовісні руки.

Прокинувсь я — і я вже Ти:

Над мною, підо мною

Горять світи, біжать світи

Музичною рікою.

(«Не Зевс, Не Пан...»)

Ф.Сологуб писал, что «Тычина пишет по европейской моде». Василь Барка ставил талант Тычины в один ряд с Блоком. Часто литературоведы пишут, что поэт взорвался первым сборником «Солнечные кларнеты». Зеров писал, что в «Солнечных кларнетах» Тычина «открыл все свои козыри». А Сергей Ефремов написал о первом сборнике: «Этот молодой мечтатель с обращенным вглубь взглядом».

Да, ни один другой сборник поэта не сравним с первым. Обычно все бывает наоборот. Тычина дальше будто приглушил свой голос, будто боялся себя в поэзии. Его поэзия — едва ли не лучшая аранжировка украинского фольклора. Никто больше не вошел так в русло народной стихийной украинской поэзии.

…В то время у критиков не было теоретических основ для объяснения синестезии. А в ХХ веке с синестезией поработали даже физики. В работе «Античная музыкальная эстетика» О.Лосев обратил внимание на взгляды Секста Эмпирика, который метафорически наделяет звуки такими качествами, как «острота», «тяжесть». Лосев использует термин «синестезия», анализируя особенности языка Аристотеля и предупреждая, что тот имеет прежде всего межчувственные перенесения «с помощью языковых образов», а не непосредственно в сенсорной плоскости. Синестезия — способность «видеть» пластику мелодии, колорит тональности и, наоборот, «слышать» звучание цветов. Синестезия — общее свойство человеческой психики, ведь каждый из нас понимает синестетические метафоры в поэтическом и обычном языке («яркий звук», «матовый тембр»). Синестетичность — сущностный признак художественного мышления, касающийся всех видов искусства. И все это переплетается в поэтическом мироощущении Тычины.

…Но под силой идеологического «Цербера» умирает даже синестезия.

Несмотря на все, поэзия Тычины — это не совсем поэзия, это видение, откровение, высоковольтный провод. В своей поэзии он открывал двери для поглощения с силой цунами, тайфуна волн мировой литературы.

Жаль только, что мы так никогда и не узнаем, кем был Тычина и кто руководил зигзагами его судьбы.