Смерть и жизнь деревянной куклы. 125 лет Пиноккио не расстается с детьми и взрослыми

Как и все дети в бывшем СССР, о приключениях деревянной марионетки я узнал из сказки Алексея Толстого. А вот «Приключения Пиноккио» прочитал довольно поздно — лет в двадцать с чем-то. И первое, что меня тогда поразило — это удивительная схожесть некоторых персонажей и ситуаций «Пиноккио» с Евангелием… Неужели это возможно? И если да, то каким должно быть наше отношение к игровым параллелям с сюжетом Нового Завета? К этим размышлениям я вновь вернулся спустя почти десять лет, в год 125-летия появления на свет этой неоднозначной сказки.

Как верно отметили в свое время итальянские критики, «каж­дый образ человека и животного, каждый предмет и ситуация в истории Пиноккио имеют свою аналогию в Евангелии, и наоборот». Пиноккио — сказочное отображение евангельского образа Христа. Владелец кукольного театра Манд­жофоко (пожиратель огня) — сказочное отображение евангельского Ирода. Предавшие Пи­нок­кио его «добрые друзья» Кот и Алиса соответствуют предавшему Христа Иуде Искариоту. Отец Пиноккио Джеппето и Девочка с лазурными волосами символизируют Бога-Отца и Богородицу.

Есть и другие — ситуационные — аналогии. Сцене Крещения Христа в Евангелии соответствует сцена, когда на голову Пиноккио выливают таз воды. Ужин в таверне может вычитываться как метафора Тайной Вечери. Иску­шение (удавшееся!) главного героя сном о золотом дереве — реплика на гефсиманское бодрствование Христа. Сцена повешения Пи­ноккио на дереве соответствует евангельской сцене Распятия.

К слову, именно на этой сцене Коллоди первоначально объявил конец своей сказке, публикуя ее в «Детской газете».

Убегая от грабителей, Пиноккио оказывается перед домом лесной феи и в надежде на спасе­ние стучит в дверь. Никто не отвечает, и он в отчаянии изо всех сил колотит в дверь головой и ногами. В окне появляется синеволосая красавица-девочка, однако впускать бедняжку в таинственную обитель в ее планы не входит. Лицо Девочки желто, как воск, глаза закрыты, руки крестовидно сложены на груди.

«— В этом доме никого нет. Все умерли.

— Тогда хотя бы ты открой мне, — умоляюще закричал Пиноккио.

— Я тоже мертва.

— Мертва? А что ты делаешь там в окне?

— Высматриваю гроб, в котором меня понесут на тот свет.

Произнеся эти слова, Девочка исчезла, а окно неслышно затворилось».

Согласитесь, учитывая то, что Девочка в семантическом пространстве «Пиноккио» является отображением неких выс­ших божественных сил, эта сцена выглядит совсем по-ницшеански. «Бог умер!» — словно пытается сказать этой сценой Карло Коллоди. «Бог — мертв!», а значит и надежда на божественное милосердие тщетна.

Следующая за этим сцена является параллелью к евангельскому описанию распятия. Пиноккио попадает в руки разбойников, его вешают на ветке «дерева, известного как Великий дуб» (в церковном предании Древо жизни, растущее в центре рая, — прообраз Креста). Разбойники располагаются на траве у дуба (стража в Евангелии), однако через три (!) часа Пиноккио все еще оказывается жив, мечась в петле и крепко сжав рот с золотой монетой… Тогда глумливо пожелав ему доброго здоровья и хорошей смерти, разбойники удаляются, и Пиноккио остается во власти разбушевавшегося северного ветра, раскачивающего деревянное тельце, «подобно церковному колоколу в праздник».

«В глазах у деревянного мальчика потемнело. Но хотя он и чувствовал дыхание смерти за спиной, он все-таки надеялся, что вот-вот появится какая-то милосердная душа и поможет ему. Так и не дождавшись спасителя, Пиноккио вспомнил о своем бедняге отце и из последних сил простонал:

— Ах, отец мой!.. если бы ты был здесь!..

И больше он ничего не мог сказать. Закрыл глаза, разинул рот, выпрямил ноги и, что есть силы застонав, повис неподвижно».

Согласитесь, мягко говоря, неожиданный финал сказки… Сказочное отображение евангельских событий заканчивается тем, что главный герой умирает, и его кончина становится зловещим предупреждением для каждого непослушного ребенка: плата за непослушание — смерть. Это как бы «антиевангелие», альтернативный новозаветному вариант «тех же ситуаций и образов», где место Бога любви узурпировано мстительным тираном и палачом. Что же хотел сказать этим Карло Коллоди, объявивший в выходящей в Риме «Детской газете» конец своей сказки после сцены повешения?

Первое, что приходит на ум, — автор написал пародию на Евангелие: новый «Новый Завет» для детей, финал которого сводится к бессмысленной смерти главного героя. С этой точки зрения «Пиноккио» — история о лжемессии, и параллели с земной жизнью Христа выглядят здесь не только неуместными, но и откровенно кощунственными.

Однако я бы не спешил делать однозначные выводы. «Прик­лючения Пиноккио», даже если книга местами и близка к пародии, к ней не сводятся. Прямые и скрытые аллюзии на Евангелие в «Пиноккио» действительно есть. Но из этого не следует, что целью автора было создание «антиевангелия». Скорее, он просто хотел написать популярную сказку-мессидж, используя сюжетную парадигму Нового Завета.

Откуда же у автора «Пиноккио» могла появиться идея написать «пародийное Евангелие»? Биография Коллоди позволяет предположить, что рождению такой идеи — рискованной с точки зрения религиозного сознания — способствовало… систематическое богословское образование, полученное автором сказки в стенах католической семинарии.

Лоренцини (настоящая фамилия автора всемирно известной сказки) родился в семье венецианской прислуги. Денег на его обучение у родителей не было. Поэтому единственным возможным способом получить образование для Карло оказалась католическая семинария, где он смог учиться благодаря протекции своей крестной матери — маркизы, в доме которой работали родители. Отказавшись принять сан священника, Лоренцини выбрал исполненный невзгод и опасностей путь авантюриста и литератора. Он работал в книжном магазине, воевал, был театральным цензором, издавал сатирический журнал и, наконец, писал… Однако, как показывает анализ «Пиноккио», семинарская ментальность так никогда и не умерла в писателе. Издевка над сакральным, осмеяние всего и вся, шуточные переделки священных сюжетов. Тот, кто учился в духовных школах, не понаслышке знает, к каким парадоксальным «богохульствам» может привести «передозировка» сакральным. Большинству же наших читателей я бы рекомендовал перечитать известную книгу М.Бахтина, посвященную Рабле. Юные теологи во все времена отличались смешливостью и всегда избирали объектом своих насмешек то, что было свято для их благочестивых современников. «Ослиная месса», «акафист кукурузе», пародийные жития святых — именно в таком игровом и пародийном контексте следует воспринимать «Приключения Пиноккио». Это «сакральная пародия», и как таковая она одновременно содержит и кощунственную насмешку, и иск­реннюю симпатию к объекту пародирования.

Автор «Пиноккио» не ставил своей целью написать нечто богохульное. Скорее, это попытка освободиться от сакрального контекста, попытка использовать архетипический евангельский сюжет для собственных и сугубо художественных целей. «Приключения Пиноккио» показывают, насколько пошлой может оказаться любая попытка свести Еван­гелие к назидательному «мифу о Христе». Человек, привыкший к утонченному пересказу Алексея Толстого, испытывает подлинный шок, когда впервые читает оригинальную версию похождений деревянной марионетки. «Золотой ключик» — это изыскан­ный текст и замысел (в варианте Толстого — сказка об искусстве, точнее о театре, еще точнее — о театре Мейерхольда). История Коллоди — безыскуснее и менее художественна. Более того, местами морализаторство автора становится таким навязчивым, что читать книгу становится просто скучно…

В первоначальном варианте «мораль сей сказки» была простейшей: деток, не слушающихся своих родителей, ждет участь болтающегося на дереве Пиноккио. Однако детям сказка пришлась не по душе, и драматургическому замыслу Коллоди было суждено лететь в корзину. Узнав, что сказка кончается смертью полюбившегося им героя, дети завалили редакцию «Детской газеты» сотнями писем, и Коллоди был вынужден «воскресить» Пиноккио (или неожиданный «конец» был только удачным PR-ходом автора?).

Пиноккио, пережив массу приключений, в конце концов стал настоящим мальчиком… И сказка получилась о том, как — в результате хорошего поведения и творческих авантюр — ребенок может стать «настоящим человеком». «Авантюры» деревянной куклы в этом новом контексте читаются как творческие свершения в судьбе и искусстве. И Алек­сей Толстой недаром сделал из «Пиноккио» утонченную сказку-притчу о судьбе искусства. Такой посыл объективно содержится во второй, переработанной совмест­но с детьми, версии «Пиноккио». Воскресив деревянного человечка и очеловечив его в конце книги, Коллоди использовал евангельскую сюжетную парадигму для утверждения нового мифа — об обожествляющей силе искусст­ва. Ведь стать человеком для марионетки — то же самое, что стать богом для человека…

Отказавшийся в свое время принять сан священника Лоренцини создал символ собственной веры — веры в преображающую жизнь силу искусства. И хотя этот новый «символ веры» является спорным для религиозного сознания, следует признать, что Коллоди оказался гениальным сказочником. Местами безыскусная, перегруженная пафосом и морализаторством сказка стала не только любимой книгой миллионов ребятишек во всем мире, но и культурным символом эпохи, для которой искусство заменило религию.

Дети не склонны искать скрытый смысл в любимых сказках. Они полюбили Пиноккио, полюбили искренне, и это свидетельствует о том, что все значимое в этом мире «случайно», подчиняется не автору и его идеологическим установкам, а чему-то высшему. Суть не в том, как мы назовем эту силу — «Божий талант», «любовь читателей» или «волшебная сила искусства». Главное, что она существует и делает наши книги и жизнь лучше.

О том, что деревянный человечек, созданный несостоявшимся священнослужителем, известным нам как Карло Коллоди, не так прост, говорит еще один факт: за экранизацию нового мультика по этой книге берется Гильермо дель Торо. Тем, кто видел «Лабиринт фавна», должно стать не по себе. Те, кто только ожидает выхода на экраны «Хоббита», должны успеть сгореть от любопытства. Впрочем, в «Пиноккио» дель Торо собирается выступить в роли не режиссера, а только соавтора сценария и продюсера. Зато известно, что художником станет Грис Гримли — иллюстратор одного из последних изданий «Пиноккио».

Авторы будущей картины обещают, что ничего общего с Диснеем не будет. Надо думать, что ничего общего с советскими «Приключениями Буратино» — и подавно. Никаких мюзиклов и глуповатого диснеевского энтузиазма. Авторам хочется сохранить хмурое настроение оригинальной истории. А что касается художественного воплощения, основанного на наработках Гриса Гримли, сам дель Торо признается: они «извращенные и пугают, иногда даже с элементами полунекрофилии». Кстати о некрофилии: при съемках собираются использовать технологию stop-motion, отработанную на «Трупе невесты» Тима Бертона.

Такие вот сказочки...