ХРУПКАЯ ЛЕДИ ТЕАТРА

Тонкий, умный, блестяще актерски сыгранный спектакль «Подсолнухи» по пьесе Тенесси Уильямса, недавно показанный на сцене театра им.
И. Франко московской антрепризой Ефима Спектора оставил дивное послевкусие и информацию к размышлению.

С одной стороны, эта сложнейшая для постановки пьеса вернула антрепризе ее высокодуховное начало, скомпрометированное хлынувшей под этой маркой в последнее десятилетие откровенной халтурой. С другой, новый зритель, наполнивший театральные залы, больше привык к «легкости в мыслях необыкновенной», и воспринимает театр не как Храм искусства, а в ряду прочих развлечений, как то — концерт поп-звезды, казино, выступление заезжего юмориста или клубную вечеринку.

В связи с этим нельзя не поклониться низко дерзкой смелости продюсерского агентства «Альянс Шатро» и его директору Елене Волошиной, решившимся привезти в Киев этот качественный театральный продукт. Надо отметить, что это агентство отличается высокими требованиями к репертуару привозимых им в рамках «Русских сезонов в Украине» гастролеров. На высоте собственного качества оказалась и компания SANDORA, принявшая эту идеологию и выступившая спонсором гастролей. Да и благодарных зрителей, которые долго стоя аплодировали артистам, оказалось значительно больше, чем тех, кто, не поняв происходящего, не принял страдающую, тонко сыгранную, столь непохожую на привычных рязановских героинь Ахеджакову, и ушел со спектакля, громко хлопая дверьми.

Встреча с киевской публикой была для создателей спектакля одновременно счастьем и болью и, естественно, определила тему разговора с Лией Ахеждаковой.

— Лия, когда-то был серьезный «прорыв» из ТЮЗа во «взрослый» театр. Затем в театре, в кино — все нормально, можно почивать на лаврах. Откуда желание экспериментировать, ведь это очень страшно? Зритель сложно воспринимает все новое, предпочитая любимое старое.

— Есть люди, и я им очень завидую, которые никогда себя не точат, сделал — хорошо, неважно, — в следующий раз будет удачнее. Они не подвержены человеческому, творческому, душевному кризису. А я, наоборот, впадаю в депрессию. Моя жизнь в театре довольно длинна, и я почти всегда была не востребована. В моменты востребованности жила полной жизнью и при этом точила себя: снимаюсь в барахле, плохо репетирую, режиссер меня унижает, роль не выходит… Видимо, это моя природа — все воспринимать трагически. Если мне дорого то, что сделано, и выходит двадцать злобных статей, в которых обливают помоями все на свете, режиссера, меня, автора — просто заболеваю, надолго ухожу под лед. Из этого выходить очень трудно. Видимо, постоянное впечатление, что все не так, неправильно, изгажено, толкает меня на новые «подвиги».

— При этом вы абсолютный экстремал, делаете то, чего совсем не ждут от вас — «Старосветская любовь», «Подсолнухи»…

— Да, не ждали, и были сильно разочарованы сразу же. Это разочарование и недовольство просто парализуют, а я-то думала, что должна своим зрителям сделать личный подарок (смеется). Чтобы они во мне не усомнились, не подумали, что буксую, на одном месте топчусь. Казалось, я надоела так, что уже из утюга лезу, из радио и из плитки электрической.

— Вы работаете «Подсолнухи» с невероятной самоотдачей, а зал часто враждебен в своем неприятии вашего нового образа. Какой же вы видите в этом смысл или это творческий эгоизм?

— Я знаю, что в каждом, даже самом враждебном зале, сидят те, кто простит мне моменты, где я не удержала зал, где плохо сыграла, опустила сцену. Но оценят, если мне удается. Работаю для них, но в принципе работаю для себя и для моих партнеров, только они способны оценить. Когда уже 40—50 раз видишь это лицо перед собой и за 20—30 лет знаешь все его возможности, то хочется удивить партнеров, мои партнеры стоят того.

— Могли бы вы сформулировать: не о чем, а что для вас «Подсолнухи»?

— До того как я первый раз сыграла Тенесси Уильямса, была дикая обида на творческую судьбу, на режиссеров, на то, как складывается жизнь — не играла ни Чехова, ни Гоголя, ни Шекспира, ни Достоевского. Достоевский появился, но в такой форме, которая меня совершенно не порадовала. Самое главное, мой любимый Уильямс — ничего мне не дано, и я так поняла, что и не будет дано. Это мой первый опыт при безумной влюбленности в уильямсовскую драматургию. Там и Бланш Дюбуа из «Трамвая «Желание», там все эти женские образы у него, а вообще это все одна женщина. Очевидно, там большая часть души его сумасшедшей сестренки. Я думаю, это его какие-то семейные тайны. Что-то от его подруги Анны Маньяни. Там запрятано такое ранимое, доброе, широкое, сумасшедшее. Я знала пьесу «Крик», знала, что актеры не хотели ее играть, и Уильямс страдал от этого безумно. Витя Гвоздицкий предлагал вымарать текст: «Театр — тюрьма для актеров». Мне кажется, без этой фразы, без этого ощущения не будет преданности театру. Обожать его невозможно и уйти из него невозможно. Это и есть заточение. Тайная струя страдания должна быть.

— Внутренняя свобода обрела, пусть причудливые, внешние формы, но люди устали, очень хотят смеяться, они отворачиваются от трагедии. Может быть, не стоит им ее предлагать? Помните, как у Володина в «Старшей сестре»: все плохо, а я хочу играть веселую, красивую, счастливую.

— Вы знаете, города стали такие красивые, такие божественные магазины, когда едешь по такому городу, думаешь: боже, какое счастье. А то, что за чертой бедности, оно же спрятано. Жизнь стала нарядной, более того, возможность говорить все, что хочу, даже если из меня глупость вылетает. Это можно исправить, можно в другом месте другое сказать, и это не лишит тебя свободы, жизни всю твою семью, не увезет тебя на Колыму. Это очень серьезное завоевание, наше внутреннее. Мы так живем и нагло все ругаем, нас достали. А серьезные вещи, которые незаметно вошли в нашу жизнь, мы же их не отмечаем. Я вот куда клоню. Вся Москва в страшные дни «Норд-Оста» играла все спектакли, я даже играла «Виндзорские насмешницы». Был полный зал, я еще никому этого не рассказывала, это сидит во мне. Полный зал битком, никто не сдал билеты. А это был уже третий день, когда вот-вот. У меня муж фотокорреспондент, он не отходил оттуда. Мы вышли перед занавесом с Мишей Шагаловым и сказали, что не хотим, чтобы нам наступили на грудь. Не хотим, чтобы нам перекрывали кислород. Хотим играть спектакль, кому неприятно — пусть уйдут. Но я актриса, и это мой единственный вклад. И вы знаете, как зал хохотал. Они, наверное, приходили домой, тут же включали телевизор, в машине включали новости. Город жил ожиданием. Началась жизнь, когда нельзя выйти из дома, но выйти очень хочется. Не приведи бог задумываться о том, что испытывают мамы, у которых детей берут в Чечню. Я живу в общем в трагическом самоощущении. Возраст очень мало кого оставляет в ощущении благодарности, мало кто переходит этот рубикон, появляется трагическое ощущение, если не страх. Выхожу на сцену — я не защищена. Можно свистеть, стрелять, что угодно делать. Можно написать рецензию, которая застрелит, и я буду бояться выходить на сцену. Есть какое-то трагическое ощущение внешне красивой, свободной жизни, которой, слава богу, дождались.

— Так, может, пора начинать смеяться?

— Если бы нашлась какая-нибудь дико смешная добрая комедия, веселая. Если бы могла быть в этом мире Полуниным, считала б, что не зря прожила эту жизнь. Где эти режиссеры? Им я не нужна. Где авторы? Где таланты, которые научат быть чем-то похожей на Полунина. То, что он сделал на театральной олимпиаде, — это подвиг клоуна.

— Вы чувствуете, что изменилось отношение зрителя к театру, к артисту?

— Это трудная жизнь, если по-настоящему, а не только глазки, шубки, девочки. Актер вынужден быть умным, чтобы не идти легкими дорожками и одним ключиком не открывать. Зритель, между прочим, голосует ногами. Ужасное, мучительное и трудное состояние. Более того, вместе с рынком в театр пришло нечто, не знаю, как назвать, дьявольщина какая-то пришла. Зритель изменился, он изменился от того, какую роль стали играть в нашей жизни деньги. Деньги и благополучие. Власть не только «ой, что мы наделали!» — это исторический процесс. И в этом историческом процессе дуют страшные ветры, которые могут так закрутить, что потом не разберешься. И театр терпит страшные изменения: появился пастиж — вытяжка из культуры. Не я выстрадал, а выстрадал Петров, Сидоров, Осипов, этот, этот, плюс еще Достоевский, Гоголь, Мейерхольд. Я делаю вытяжку благодаря тому, что набил руку ой-ой-ой как и выдаю эту синтетику. Разобраться зрителю довольно трудно, потому что это можно эффектно подать и это легко кушается — живот не болит.

— Видите ли вы в сегодняшней драматургии имя, которое способно дать нам пищу для размышлений и толчок для работы?

— Я очень люблю Колю Коляду. Не все. Особенно удачно, когда он сам ставит. Нас будут помнить по этим пьесам, он остановил время. Даже более слабые его пьесы или слабо поставленные — они все равно останутся моментальными снимками. Ему великий поклон за это. Есть Петрушевская. Это очень высокого класса театральная литература, ее только нужно уметь ставить.

Я много прочла в последнее время, все что-то искала, думала, принесу пьесу в театр, и тут же ее поставят. Была идея, мне кажется, сногсшибательная. Поставить в театре «Все о моей матери». Стала размышлять, потом взяла сценарий, он напечатан. Конечно, это очень шокирующий материал. Наш театр к такому еще никогда не приходил, да и кинематограф лишь недавно это освоил. Но уже зритель наш увидел и Пазолини, и Бергмана. Когда-то, после встречи с Иосифом Бродским, Фазиль Искандер был поражен тем, как он относится к авангарду. Искусство, по его мнению, осмысляет то, что прошло, поэтому оно всегда сзади жизни, потому что оно должно переварить, осмыслить, скушать это, посмотреть издалека.

— Вы легко «отходите» после спектакля?

— У всех серьезных актеров войти и выйти — сложный путь. Во-первых, надо дать себе паузу перед спектаклем. Это должно быть полное отстранение от жизни. И после спектакля вряд ли кто-то спит хорошо, многие пьют, многие просто «колготятся» до двух-трех ночи.

— Что для вас вообще отдых?

— Обожаю путешествовать, обожаю отдых, хотя это не совсем отдых. Смотрю «Войну и мир» у Петра Фоменко, и этими тремя часами могу жить еще неделю. Как будто плохо все, и вдруг щенок идет. Сразу отпускает, мысли расслабляются. На Олимпиаде театральной было у меня несколько таких поразительных вещей. Впервые увидела Боба Уилсона. И вдруг такое чувство — не зря живешь. Еще есть радость, когда к тебе приезжают друзья.

— Вы открытым домом живете?

— У меня есть дом во Внуково и жуткая крошечная квартира, в которой уже никто не помещается. Поэтому открыто только в первом, туда любят приезжать гости. Дом у нас вместе с подругой, Аллой Будницкой, и мы вместе принимаем либо ее друзей, либо моих. Там мы в себе уверены, потому что есть пространство, воздух, лес, цветы, собаки, можно разбрестись — тогда всем в радость. Хотя можно, конечно, и на пятнадцати метрах…

— Вы сегодня редко снимаетесь в кино. Нет предложений или неинтересно то, что предлагают?

— И нет, и, в основном, предложения просто зазорны лично для меня. Сейчас у Фокина снималась, он мне понравился как режиссер. Было тяжело физически, по две смены работали, но это была настоящая интересная работа. Есть кое-какие наметки… Я не хочу говорить заранее, а то потом все уходит из-под рук и никогда не возвращается.

— Ваши спектакли сейчас очень востребованы — и «Старосветская любовь», и «Подсолнухи». А что дальше? Опять собираетесь удивлять?

— Ведь можно собираться и никого не удивить, а глубоко разочаровать. Ефим, наш продюсер, хочет комедию. Может, найдет подходящую…