Бесконечность антиэстетики постмодернизма

ХХвек создал новые истори- ко-метафизические ипостаси зла, системы нового типа, получившие название тоталитаризмов. Радикальное зло имеет два аспекта — с одной стороны, порабощение или уничтожение «других» людей и самого «человеческого», с другой — облачение преступлений в убранство целомудрия. Человек в тоталитарном государстве может прельститься псевдоуверенностью. Его индивидуальные реакции направлены на подчинение себя авторитарно-диктаторскому режиму. Уничтожение собственного «Я» путем превращения в часть единого целого вследствие растворения во внешней силе — вот цель авторитарной системы. Такая ситуация уничтожает исторически закодированную информацию, инфицирует сознание, парализует эстетическое восприятие, делает его неприемлемым, а со временем и ненужным.

Социальный взрыв как исторический факт конца XX века стал причиной сотрясения сознания, проверяя способность Человека Нового времени к интеллектуальным авторефлексиям, поиску и созданию новых источников дальнейшего бытия. Этот взрыв сопровождало огромное пространственно-временное потрясение... Но знают ли нынешние поколения, что и чем была Вторая мировая, знают ли они о Берлинской стене? Сегодня Вторая мировая война — это праздник 9 Мая с ностальгическими конвульсиями о парадах-балаганах! Код настоящей войны забыт, утрачен. Теперь перевернутое сознание человека заостряет внимание на глобальных проблемах, демонстрируя защитную реакцию. Время требует экосистемного мышления. Подобные потрясения в более утонченной форме воспринимают художники, проектирующие глобальные трансформации бытия в свой индивидуальный внутренний мир. Из такого синтеза появляются произведения-переживания, произведения-предупреждения, произведения-призывы. Так рождается вечное.

Многократно цитированный украинскими постмодернистами (или теми, кто себя таковыми считает) Ортега-и-Гассет якобы и сподобился лишь на то, чтобы сказать: литература — это «игра». На самом же деле именно Ортега-и-Гассет еще в начале ХХ века предупредил о рождении в постмодернистской литературе тенденции «дегуманизации этического». Сегодня дегуманизированная литература находится на своем олимпе. Сама попытка «дегуманизировать» этическое может казаться ужасной. Согласно Ортеге-и-Гассету, «художник, наблюдающий за сценой смерти, выглядит «бесчеловечным». В постмодернистской литературе именно понятие «художник» уничтожило себя из-за недостатка литературы. Возможно, из-за недостатка реального понимания понятия «литература», замененного профанациями?.. Есть профанации, прокламации, демагогия, попса и блатняк, агрессия и эгоизм. «Эгоистичность» современных художников открывает путь к дегуманизированной девальвации духа.

Собственно, «эгоистичность» является примечательным признаком психологии постмодернистского общества, если вообще не доминантным параметром постиндустриальной цивилизации. Однако художник должен был бы бороться против доминирующих схем. Вместо этого он становится их продуцентом, множит и «совершенствует» их вплоть до окончательного абсурда. У Оксаны Забужко в ее «Польових дослідженнях українського сексу» читаем: «...леді й джентльмени, пані й панове, перепрошую, якщо забираю вам забагато часу, мені нелегко про все це говорити, до того ж я дійсно тяжко недужа, моє зацьковане, виголодніле, а коли не бавитися евфемізмами, так і просто згвалтоване тіло третій місяць не вгаває в дрібненькому нутряному дрожі, особливо жаскому — до млості! — внизу живота, де повсякчас чую давучий битливий живчик, і коли розчепірюю пальці, то вони негайно починають жити самостійним життям, ворушачись кожен зосібна, ніби натягнені на порізнені, в незгідних ритмах посмикувані ниточки, я вже мовчу про бубняві, як у підлітка, рожеві прищі, котрими зацвітають обличчя і плечі, і нема на те ради, — горопашне тіло ще живе, воно качає права, воно доходить з елементарної сексуальної голодухи, воно б, може, й оклигало, і заплигало зайчиком, якби його всмак трахнули...» Это антилитература украинского постмодернизма...

Жак Деррида в свое время указывал на возможность литературы после конца постмодернизма, что утверждается как потребность децентрации литературы — сдвиг ее самой с позиций абсолютной или конечной истины, как и с традиционных абсолютных ценностей (бытие, Логоса, идеи, истины, значения, естества, экзистенции) внутри литературы. Современная украинская постмодернистская — так сказать, издрыко-ирванецкая, — собственно, и служит примером «дегуманизации этического», а также — деэстетизации гуманистического. Поэтому она так враждебно воспринимает саму категорию «вечного». По словам Оксаны Пахлевской, «їй потрібна моментальність «фастфудівських» дивідендів, а не терпляче чекання на майбутній відгук (і готовність до того, що він не швидко надійде)».

У Александра Ирванца можно натолкнуться на следующие эстетические обертоны:

«...На водах морів твоїх сплять кораблі:

криголами, сейнери, траулери, китобої, канонерки, джонки, чайки

катамарани, есмінці, авіаносці, крейсери, катери, тримарани, байдарки,

каное, галери, моторки, галеони, яхти, барки, баржі, рудовози, танкери,

міноносці, кліпери, —

а окремо від них — каравели й гондоли.

Сплять люди в будинках, і навіть поети —

оті джони донни твої, дон жуани, гандони...»

Это поэтическое Слово-Логос нашего Времени! Сквозь какую «тоску диссонансов» может осуществиться эманация Слова? Какой же является онтология литературы для тех, кто позиционирует себя в русле украинского абсурдно-безграничного постмодерна? Молодой литератор Сергей Жадан — представитель постмодернистской литературы — однажды сказал в интервью газете «Поступ»: «Литература для меня — это не профессия, не занятие и даже не увлечение. Как-то так случайно получилось, что я занимаюсь литературой. Я ее, по большому счету, и не люблю, и не читаю. Я смотрю телевизор, смотрю мультфильмы и слушаю музыку». Жизненное «гобі» жаданов — это художественный мир марихуанных видений...

По словам профессора Пахлевской, «на Заході зараз же теж «роман» без наркотиків, інцесту і подібних інкрустацій не підлягає «піарній» розкрутці. При цьому забувають про елементарну річ: насправді світ людських переживань не набагато й змінився порівняно з минулими віками і навіть тисячоліттями. І екзистенційний простір «нормальності» і сьогодні набагато складніший, як простір перверзій».

Нет взрыва, риска. Есть претенциозная имитация. В центре — упрямо культивированная эстетика маразма. Украинская постмодернистская постсоветская литература — это попытка выхода из концентрационного лагеря стагнации путем смехотворной стихийной литературы. К сожалению, этот выход был подхвачен массовой культурой, а потому жизнеутверждающий смех постепенно перешел в сатиру, а далее — в гротескную конвульсию поэтического мышления и эстетику маразма. Читаем в «Польових дослідженнях...» Оксаны Забужко: «та тільки ж вони всі хочуть говорити, хочуть відсьорбнути, розвезькуючи слиною й спермою, ковточок тебе: а що ти читаєш, а куди їдеш, а чи маєш мужа, треба вимишляти легенду, «Как вас зовут? — Ирина», — було, було раз і таке, окошилось міцним, до залізного посмаку, поцілунком у під’їзді, вивинулася — втекла, посміюючись до себе, їм усім треба перемагати, от у чім справа, щиро, нелукаво брати й давати, як вуглекислота-хлорофіл-кисень, вони не вміють, і той чоловік, який зараз доходить десь у пенсільванській пущі на єдинокровній ласці братів-діаспорників, без цента за душею й без слова англійської (а мав же час підучитися, прид-дурок)!»

История в дискурсе последнего десятилетия неоднократно и в разных вариантах воссоздавала «духовную пустоту» на месте традиционных форм этического устройства — пустоту, в которой в дальнейшем происходит нечто неординарное... Вообще не достаточно понятна категория «неординарного» в этом контексте. Поскольку и до сих пор живет вечное. Только не в постмодернизме. Постмодернистская культура не случайно борется с этой категорией: для нее это категория неудобная, а иногда и угрожающая.

Как утверждал в свое время немецкий философ и социолог Г.Зиммель, представители одного слоя объединяются вследствие их общей враждебности к членам другого слоя или группы. Феномен «референтной группы» — это тоже последствие энтропии и предыдущей «заданности», интенциональности «послания». В каждой секте — свой «пророк», но их общий враг — тот, кто это видит (и прежде всего — реальный «пророк», если таковой имеется). Кто не с нами, тот против нас — наследие большевистского насилия. Иерархизация «референтных групп» — это как раз и неспособность к свободе личности, страх быть собой.

Внешняя «презентабельность» (мастер-классы и перформансы) современной постмодернистской литературы требует приспособления к ней и нашего мышления. Это становится причиной регрессии к эгоцентрическому мышлению, позволяющему ощущать себя центром Вселенной и вместе с тем пятым колесом к телеге. В «литературном дискурсе» Ирванца, Прохасько... нет эстетического бытия самой литературы. Но ведь в современной культуре, похоже, и невозможна гармония. «Эстетическое бытие» — не обязательно гармоническое. Другое дело, что императив антиэстетики вынуждает каждый раз к большему помпированию «трансгрессии», которая перестает шокировать и, следовательно, требует новых эскплуа (это механизм современного «порно»).

Для новой «римейковой культуры» характерна тактика захвата пространства: не уступать дорогу друг другу, толкаться, то есть не уметь жить в одном пространстве (хотя бы и литературном). Презентабельная одежда и французский «парфюм» в сочетании с языком (то есть ненормативной лексикой!) дополняют палитру красок и оттенков нарисованного литературного портрета. Существует определенная «фетишизация» образа: пить, взлохмачивать волосы, одеваться определенным образом, а для женщин — и тем более, прежде всего раздеваться (например, монструозные колготки на одном из энных изданий «Польових досліджень»). Короче, «эксклюзивный» клуб, куда «одетым вход воспрещен». Тем не менее, по словам Оксаны Забужко, теперь «є — здорова сексуальність в чистому вигляді, без комплексів, не спаралізована культурою з усіма її схибнутими ділами...»

Современное общество (политическое и литературное), к сожалению, и по сей день находится на уровне эмоционально недоразвитых инфантилов, потомков инфантилов постсоветских. В эпоху кризиса постмодернизма литература становится зеркалом общественно-политического абсурда. В эпоху потребности в гармонизации и эстетике она превращает себя в литеролом. В социальном и эстетически-этическом вывихнутом пространстве дефектность постоянно воспроизводится на индивидуальном литературном уровне. Это приводит к эстетике маразма. При этом жесты, позы, мимика и пантомимика, выражение лица художников во время их литературных перформансов — все, как правило, сводится к мычанию дикаря или в лучшем случае к монологу Эллочки-людоедки. На первых страницах издрыковского «Воццека» — мучительно длинные описания физиологических процессов. Это сознательная девальвация эстетики, но взамен предлагается и впрямь пустота, импотентность, измерения со знаком минус — измерения, которые, как известно, безразмерные. Ведь суровые законы построения имеет только эстетика, и не только ренессансная эстетика «меры». Вспомним хотя бы архитектуру: самая модернистская архитектура подчиняется одним и тем же законам физики, пространства, материи и т.д.

Постмодернистская литература превратилась в абсурд. А настоящая Украина Estetika — это Слово Винграновского, Стуса, Симоненко, Жиленко, Костенко... Сегодняшняя новая литература должна была бы научить читать. Вместо этого она продолжает тоталитарную политику отучивания от культуры. Телефонные будки, подземные переходы улиц и станций метро Киева заполнили «материальные следы» человеческих идей без инкрустации эстетики украинского духа. Откуда должна родиться настоящая эстетика жизни? Из произведений ирванецко-жадановского Логоса? Из аппассионат Верки Сердючки? Вот она — globalization по-украински, глобализация в измерении постколониального этического и эстетического паралича.

Вакханалия стала эстетическим источником для постмодернистов. Современная культура и литература в ипостаси Ирванца, Издрыка, Прохасько, Покальчука... — это самоутверждение «приматов» путем демонстрации гениталий. Социальный «эксгибиционизм» и проявление свободы от условностей.

Чем является пространство ХХІ века для украинского писателя? «Ще не було епохи для поетів, але були поети для епох», — сказала в стихотворении Лина Костенко. Украинский писатель всегда был не только творцом художественных ценностей, но и носителем украинской государственности. Многие века это государство заключалось в слове. Заключается и по сей день. Поэтому и украинские враги («братские» и далекие), и пятая колонна внутри Украины так не хотят настоящей украинской литературы. Но почему на помощь этим врагам приходят национальные литераторы? Что это? Та же постколониальная фрустрация, неспособность жить в «самостоятельном» историческом времени?

Мы признаем сегодня кризис в государстве — политический, мировоззренческий... Но это не кризис украинской культуры — это кризис ее институтов. Нам предлагают другую альтернативу: американскую, российскую, польскую, космополитическую. Вытеснив украинского писателя из всех сфер культуры — кино, театр, опера, музыка, масс-медиа, — нам предлагают малопитательное и чужое по способу мироощущения мышление... Это очень опасно. Оно не просто лишает нас национальной основы — оно лишает инструментов самого бытия в сегодняшнем мире.

В Европе постмодернизм считают признаком информационной эпохи. Сильная политическая и экономическая взаимозависимость, острая конкуренция, постоянный цейтнот и ограниченная компетентность становятся причиной фрагментарности, ситуативности, поверхностности национальной оптики. Действительность приобретает «клипоидный характер»; она в самых лучших традициях поп-культуры становится мелочью, кусками фантастического конгломерата. Так, украинское «Бу-Ба-Бу» — это имитация взрыва. Это рана во время кризиса сознания на границе коллапса псевдоэпохи советского архипелага и исторического, европейского нового времени. Тем не менее не следует забывать, что рана со временем должна залечиться. И это заживление — наполнение кровью истории и творческим озарением, самобытностью творческой энергии нового.

«Украинская постмодернистская литература» — сплошной балаган. Это не возвращение к Украине после падения советского Кремля, а возвращение к миру гротескных форм и наркотических образов-мутантов. Наркотическая зависимость постмодернистов от своего творчества и от вторичных, невпопад метаболизированных импульсов — символический код этого поколения. Это поколение «римейкOFF». Они появились как течение-антипод. Однако они не превратились во взрыв, а растворились в энтропии.

Постмодернизм — это не революционное восстание. «Революционные баррикады жизни не начинаются с бара «Последняя баррикада». И тем не менее, такой феномен требовался на определенном этапе. При этом энтропия мысли так и не смогла создать новый образ украинской литературной идентичности. Так что сегодня Украина нуждается в европейской идентификации по онтологическим, аксиологическим параметрам. Это Слово-Логос вечного искусства — Слово Лины Костенко, Николая Винграновского, Васыля Симоненко, Владимира Дрозда, Владимира Свидзинского, Евгения Плужника, М.Йогансена...

По словам Оксаны Пахлевской, дегуманизация означает прежде всего уничтожение категории личности как ценности. Постмодернистские явления — это сплошные «римейки». А «настоящее» — всегда личностное. «Великие» — это те, которые противопоставляют насильническим «системам» (власти, философии, эстетики) альтернативу свободы, в различных ее эманациях. Потому-то их актуальность не исчерпывается во времени. Ведь культура — это сохранение памяти человечества, то есть то, что спасает его от небытия.

В Украине вместо этого 14 лет длится процесс «творческого монтажа» не своей реальности. Работайте дальше... Разрушены еще не все коды.