ЖИВАЯ СВЯЗЬ ВРЕМЕН

…Наша встреча с Гией Александровичем Канчели и его Шестой симфонией была странной и необычной. Нас, тогда еще студентов, снарядили в Ворзельский Дом творчества за записями последних произведений известного грузинского композитора.

Гия Александрович сидел один — за столиком в дальнем углу столовой. Он ничуть не удивился, как будто ожидал увидеть именно нас. С грузинским гостеприимством пригласил за свой столик. Спросил, куда мы идем. Стоял конец марта, было тепло и звала к себе знаменитая ворзельская березовая роща. Он сказал решительно: «Я иду с вами».

По дороге говорили о чем-то несущественном. Мы, естественно, робели, а Гию Александровича это смущало. Помнится, он рассказывал, что не берет в Дом творчества нотной бумаги, ничего не записывает, гуляет один — чтобы слушать тишину и думать, думать…

Он был странным и нездешним — в неправдоподобно белом пальто до пят посреди весенней ворзельской распутицы. Он глотнул березового сока, наверное, про себя удивившись славянскому обычаю — черпать силу в просыпающемся дереве. И, так же решительно и коротко попрощавшись, стал удаляться — непостижимый грузин среди наших берез…

У нас же в руках остались две магнитофонные бобины с записями Пятой и Шестой симфоний Мастера. Симфоний, тогда еще почти неизвестных в Киеве.

Теперь Шестую знают хорошо; она звучит, она входит в учебные курсы музыки ХХ столетия, она подробно проанализирована. Но даже помня ее наизусть и попутно отмечая дирижерские вольности в трактовке неоднозначной партитурной записи, понимаешь: содержание великих произведений меняется со временем, независимо от тебя, проходя как бы мимо тебя, и ты только отмечаешь — теперь это Музыка об Ином…

Тогда, в начале восьмидесятых, ее концепция естественно воспринималась как «сонорная». Слово Мастера было новым и необычным. Авангард приучил искать во всем конструктивную идею, здесь же — жила эмоция. В симфонии искали отражения Времени: форсированное звучание трактовалось как знак современности, как следствие гипертрофии звука в ХХ веке. Тихие же наигрыши были как прошлое, как Вечность, как голос старухи, рассказывающей историю о давно минувшем, плетущей причудливую вязь, похожую на грузинский орнамент или на непонятные их письмена. В партитуре сам композитор обозначил местоположение альтов, ведущих рассказ, — они должны были сидеть за оркестром, за кулисами даже, доносясь издалека, как издавна.

В такой перспективе была совершенно естественна одночастность симфонии; поэмность композиции предполагалась сама собой, ведь действие, казалось, «режиссировали» не жанровые закономерности сонатно-симфонического цикла, а «сюжетные» драматургические факторы.

Позже, вслушиваясь в Шестую симфонию вновь и вновь, с удивлением находили в ее одночастности признаки «полнометражного» симфонического цикла — с явными чертами сосредоточенной философской первой части, лирической созерцательностью, синтезом траурного марша со скерцо — и финальным Marcatissimo furioso… «Встроенные» в систему языка, драматургии, концепции музыки Канчели — все более часто исполняемой, занимающей, пожалуй, ведущее место в мировом симфоническом процессе, — наполнялись особыми, личностными смыслами «тихие» эпизоды, приобретали инфернально-апокалиптическую окраску оркестровые «вспышки»…

Со временем симфония открывалась как концепция не внешне-конструктивно-сонорная, а внутренняя, глубоко романтическая. За противопоставлением «громко—тихо» вставала извечная антитеза «Я — Мир», позиция Художника в чужом и чуждом окружении. На протяжении всего Нового времени творцы решали дилемму homo sapiens — homo communis; человек мыслящий, а значит, своеобычный и своеобразный — и человек общественный, коллективный, деиндивидуализированный, унифицированный. Канчели дает авторское прочтение извечного противоречия во всех своих сочинениях как композитор, чьи корни и идеалы — в искусстве эпохи гуманизма; как творец, не понаслышке знающий, что такое тоталитаризм. Авторским голосом, «я» композитора выступает обычно клавесин — инструмент, непривычный в большом симфоническом оркестре, в «чужой» полнозвучной и многотембровой сонорике — остраненный камерно-тихим, щипково-шелестящим своим звучанием.

Слушая Шестую Гии Канчели в исполнении филармонического оркестра под управлением Николая Дядюры, мы с удовлетвореним отмечали, что глубинные смыслы сочинения дирижером открыты. Несколько наивным, пожалуй, показалось лишь стремление визуализировать симфонию при помощи «цветовой партии», не предусмотренной в партитуре. Алгоритм смены освещения был в принципе понятен и логичен (хотя соблюдался не всегда), но все же довольно-таки прямолинеен. «Тихие» эпизоды подсвечивались весенне-зелеными цветофильтрами прожекторов; «громкие» — огненно-красными. Нужна ли такая внемузыкальная «подпорка» музыке Канчели? Не уверены. Но, повторимся, исполнение Шестой — несомненный успех филармонического оркестра.

Шестая симфония Канчели прозвучала в филармоническом абонементе «Искусство фортепианной игры», поддерживаемом Фондом содействия развитию искусств. Вообще говоря, построение программ абонемента не всегда глубоко продумано и концептуально обосновано. С другой стороны, в эпоху постмодернизма любой коллаж в принципе дает новый, порой совершенно особый смысл. Так и в этот раз: корреспондировал симфонии Гии Канчели Третий концерт Бетховена, своей динамичной направленностью, классицистской стройностью, типичностью амплуа — тем, партий и разделов — подчеркнувший оригинальность драматургического решения симфонии.

Оригинальность — но и преемственность: вспомним ритмы испанской сарабанды в «Эгмонте». У грузинского мастера вневременная сарабанда слилась с агрессивно-форсированным пластом: конкретно-историческое зло приобрело вселенские масштабы.

Бетховенский концерт был великолепно интерпретирован московским пианистом Вадимом Руденко. Жаль только, что концерт абонемента «Искусство фортепианной игры» лишь наполовину состоит из собственно фортепианной музыки. Прекрасный звук, редкое умение ансамблировать, точно дозированная динамика, артистизм пианиста вызвали желание послушать его в сольной программе.

Надеемся, что концерты, подобные этому, в будущем сезоне дадут начало двум самостоятельным абонементам — симфоническому и фортепианному. Кажется, силы для этого у Национальной филармонии есть.