Женитьба Бенюка. Совершенно невероятное событие на сцене франковцев

Зачем поставили «Женитьбу» на сцене Театра имени Ивана Франко? В качестве «даров волхвов» к 200-летию Николая Васильевича? С прагматичной целью занять бузящих артистов (а в произведении, на минутку, шесть больших мужских ролей да еще три женских образа, а если два-три состава… безработица мигом и сгинет на пару сезонов)? Или же действительно режиссер Валентин Козьменко-Делинде «спал в обнимку» с коварным текстом, да еще и в девичьей постельке Агафьи Тихоновны, неприкаянной гоголевской невесты?

Спал он себе, мирно посапывая, — и такое, понимаешь, чудаку наснилось…

Кудесник Николай Ва­сильевич с некоторым «саспенсом» относился к таким комфортным явлениям мирной жизни как «жена», «супруга», «мать семейства». Вечно гения норовило впутаться в «дьяволиаду», подбираясь к исследованиям (или хотя бы описательствам) прекрасной половины. То Ведьма ему мерещилась посреди бела дня. То иная Тварь (женского полу) зубы показывала. Набоков и вовсе критично резюмировал по этому странному поводу: мол, Муза Гоголя — исключительно Абсурд, а его же стихия (чувственная) — надо полагать, Нелепость…

И сватовская канитель в классическом произведении (несколько дурачин сватаются к одной, а когда уж и претендент на дом каменный определен, так и тот счастливчик в окно прыгает, от венца подальше…) — как мы догадываемся, не только личностные (авторские) комплексы… Но и нечто поглобальнее.

Видимо то, что в 70-е
прочувствовал и смоделировал Анатолий Эфрос во времена адекватности Театра на Малой Бронной. Он поставил «Женитьбу» (с эфемерной Ольгой Яковлевой в роли Агафьи) о НЕвозможности взаимности, счастья, уюта. О невозможности вообще ничего. Ибо сам мир несовершенен, а персонажи в нем точно такие же…

А теперь, здесь и сейчас, попытаюсь артикулировать «что же приснилось» по этому поводу уже нашему — украинскому — режиссеру.

Его сценическая версия — о НЕхотении (извините, за корявый неологизм). Ибо не хотят они — эти несколько смелых — ни взаимности, ни счастья, ни уюта. Ничего!

Ну вот не хотят, хоть ты в постель их силком тащи. Поскольку каждый укоренен в своем узком пространстве. Каждый сжился с ним. Сросся дряблым телом и скудной душою намертво. И любое вторжение в этот мирок неопознанного эротического женского элемента (желанием снедаемого) — это аврал, революция! Переворот на жилплощади!

И никто всерьез не хочет свадьбы-женитьбы… Ни потертый жизнью Жевакин, которого приглушенно и вполголоса играет Лесь Сердюк. Ни Яичница (Василий Мазур) — балагур, резонер, а ежели какое дело разрешить, так и в кусты. Ни Анучкин (Александр Логинов) — паинька, он и обувь-то вовремя снимет, чтобы чужой ковер не запачкать: куда уж этому до мужских поступков.

Что говорить о главном претенденте на диван и руку Агафьи — о Подколесине (Алексей Богданович). Такого едва увидишь, так и без гадалки определишь: этот обязательно выпрыгнет… Хоть из окна! Хоть с пятого этажа! Только бы от семейной привязанности подальше. Поскольку, читатель, ну тут уж что вижу (на сцене), о том и пою — таким как Подколесин-Богданович (ленивым, эгоцентричным, экстатичным, взбалмошным, неприкаянным, не понятно что ищущим и что находящим…) вроде небом предписано: тихо сам с собою и веди беседу!

Им не нужны собеседники.

И посему именно в этом спектакле классическая Агафья (Ирина Дорошенко) — это облако разреженной пустоты. Женская тучка в цветочек. Ничего существенного и значимого в ней нет. Хоть сзади к ней подойди, хоть к лесу передом… Хоть пальцем ткни — пустоту и нащупаешь, несмотря на платье в цветочек.

Чего ж так долго в девках-то засиделась, милая, а? Нам как-то не понять. Отчего, если «молодая была немолода», режиссер никак не предполагает важный мотив последнего шанса (даже эстрадная Пугачева в идиотском украинском мюзикле про «зайцев» эту ниточку когда-то точно нащупала)?

…А все потому, что вовсе и не важна в этом спектакле Невеста (хотя актриса играет искренне, честно, а ее «моно» на авансцене и вовсе заслуживает комплиментов за непафосность сценречи).

И каждый Жених — да ну их — здесь тоже неважен. И сваха (игривая Любовь Кубюк) — эта тоже…

В этом спектакле они лишь — мотыльки. Порхающие бабочки. Безо всякой траектории, без всяких желаний. Попорхали — в гусениц обратились — и обратно тот же цикл... начинай сначала.

НЕхотение — мотивация их поступков. Смысл их ничтожного бытия. Того жития, которое в спектакле обставлено убедительно.

Стены домов — обшивка вагонкой. Сиротливый диванчик — еле вдвоем-то помещаются. Коврик на полу — на языке так и пляшет «Сойдите с ковра!» (из известного советского фильма про другую женитьбу).

И всех все устраивает! И эта некомфортность, и очевидная бесприютность. И даже отсутствие стульев (!) в большом доме, чтоб, наконец, хоть рассадить всех этих недотеп-женихов, то-то они, тискаясь, и плюхаются друг к другу на коленки.

И так им хорошо в своей беспечальности «НЕжеланий», «НЕхотений», «НЕстремлений», что подоспело самое время вывести на авансцену и главного героя этого сюжета… Героя, которого хитрющий Гоголь всегда лукаво оттенял (а постановщики то и дело обманывались, укрупняя то Агафью, то Подколесина). В общем, знакомьтесь, — Кочкарев, «друг его» (так и указано), человек, который активно хочет обустроить семейную жизнь Подколесина… Только с какой вот целью?

На этот вопрос уверенно отвечает Богдан Бенюк. У него бенефис в спектакле. В общем, лучшая роль… Играет он (если вы, конечно, примите этот образ) «ловца бабочек», человека-паука, коварного змия, то есть «друга его»… Некоего естествоиспытателя, которому любопытна сама человеческая природа, в своей основе ленивая, подлая, пошлая, никчемная (извините, претензии к автору).

К счастью, никакой мефистофельщины в своем Кочкареве Бенюк не нагнетает. И зачем? Этот человек попросту решил развеять свою скуку кромешную, стравливая и дрессируя иных… скучающих. Таких вот… бестолковых бабочек, которые даже если на огонь полетят — так заблудятся по дороге.

И все шире и шире глаза этого «естествоиспытателя», когда он поэтапно убеждается в очевидном: да уж, не заставишь реку течь вспять, не вынудишь ленивого жениться и никуда не вскочишь, если НЕ захочешь…

От этих радостных гуманитарных открытий Кочкарев-Бенюк вроде светлеет, даже торжествует. Он готов купить с десяток сачков, чтобы продолжить охоту на бабочек. Вот потеха-то! И в финале они улетают из окна один за другим, словно бабочки, а он вслед за ними — пока без сачка… Именно Кочкареву режиссер и подгадал вызывающе-бордовый фрак — как у заправского дирижера. Поскольку он и дирижирует оркестром пустоты. И упивается своею невидимою властью над холостыми фантомами.

Он плетет такую дивную интригу, что сам в ней вряд ли запутается. Ведь не попадает же паук в свои силки?

В связи с этим образом, с общим видением гоголевского текста (а также сценической ситуации в спектакле) явно и откровенно на франковской сцене «пахнет» режиссурой… Чтобы там не фыркали злопыхатели.

«Женитьба» для Козь­мен­ко-Делинде — своеобразный реванш после антиконцептуальной молодежной постановки «Ромео и Джульетта» на этих же подмостках.

Пожалуй, и в «Же­нитьбе» есть к чему придраться — тот же темпоритм (с другой стороны, а куда спешить-то, ведь не братьев Пресняковых играем?).

Еще — скованность некоторых артистов (возможно, и это вписывается в «теорию» полета бабочек над гнездом Агафьи).

В целом же, догадываюсь, о чем этот сон... О пустоте, об импотенции. О паутине, которую порою беспутно-бессмысленно плетет сама жизнь чужими руками. И о полете бабочек — из ниоткуда в никуда.

…Если жаждешь, читатель, уж совсем эксцентричных проекций «по мотивам» спектакля, так нате — «их есть у меня…». Агафья гоголевская — это же родина наша: хоть и красивая, да пустынная, обманутая и бесталанная, не согретая ничьей привязанностью искренней, а лишь фальшью показной опороченная.

А «женихи» эти — понятно же, суетные бледные бабочки в своем мужском царстве безо всяких осмысленных хотений-желаний… Правда, только до той поры, покуда не превратятся в прожорливых гусениц. Тогда они и устраивают «женитьбы» на ее теле девичьем — регулярно… А ты, читатель, разве не слышишь этот «марш Мендельсона»?