ЯРМО

Более всего она похожа на смерть, т.к. требует, чтобы время непременно истекло. Но в ней ничуть не меньше и от жизни, и от любви. Ибо приходит свыше, нежданно и неумолимо. Покоряет, овладевает, катапультирует в вечность. Скажем, стоит в хвойном лесу хорошая погода и ранний мезозой. Ползёт по своим делам паучок. Капнуло сверху смолой, и вот — он уже влип в историю. В историю того, что тогда росло и ползало. Конечно, поначалу букашка побарахталась, пытаясь избавиться от такого нечаянного счастья, но потом в последней конвульсии затихла навсегда. Но и этой детали предстоит стать фактом истории фауны: окаменевшая в янтаре последняя судорога насекомого для палеонтолога есть свидетельство определённого уровня его нервной организации. Почётное место на груди красавицы — тоже история, но совсем другая. Важно, что изначально сама по себе история — это то, что было на самом деле. История — это оригинал Книги Бытия. Всё остальное, включая одноимённую науку, более-менее адекватные копии.

…Шло время, повеяло антропогенезом. Мумифицирующие функции от илов и смол постепенно перешли к фольклору, письменности и СМИ. В частности — к кино. К тому же выяснилось, что история людей, в отличие от истории паучков, склонна первых обязывать, т.е. возлагать на них бремя моральной ответственности за свою судьбу во времени. И было утро 11 сентября, и был вечер 23 октября, настал ХХI век от Р.Х.

Парадоксы ретрофилии

То, что украинское кино встретило новое столетие в глубочайшем упадке, — неприятный трюизм, который стоит упоминать, думаю, только если есть конструктивные предложения. А у меня как раз возникли. После недавних просмотров «Хмельницкого» Миколы Мащенко и «Мазепы» Юрия Ильенко. Предполагаю, что наш кинематограф — милостью Божьей слуга Хроноса — подхватил соответствующую своей природе хроническую хворь. Симптоматика: несварение настоящего времени, выпадение будущего, маниакальная сосредоточенность на прошлом. «Ретрофилия» одним словом.

Например, вымерла как вид регулярная кинохроника, а особого государственного небрежения удостоилось документальное кино в целом. Патриарх отечественной документалистики Израиль Гольдштейн в недавней картине В.Олендера «Пассажир из прошлого столетия» (фильм рецензировался в феврале с.г. на страницах «ЗН») точно обозначил глубинную причину мора на хронику: новые хозяева жизни не желают оставлять на экране свидетельств о настоящем времени, ибо справедливо считают их уликами своих неблаговидних дел перед потомками.

Также фактически исчезло украинское научно-популярное кино, некогда славившееся умением от наглядного эксперимента на экране перебрасывать воображение зрителя в обозримую перспективу общества. Свято место заняли видеооткрытки о городах, реклама и её разновидность — видеоагитки на казённо-патриотические темы. Симптоматично, что среди последних в изобилии дилетантские этюды о «переоткрытой» национальной истории, возводимой, вопреки всякой науке, если не к «укроманьонцу», то к Триполью наверняка. Под рубрикой «Неизвестная Украина» прошлое зачастую попросту выдумывается. Но главное — и в удачных работах, и в провальных — везде доминирует плюсквамперфект: в сюжетах фильмов, в возрасте центральних персонажей или в именах авторов, в «историческом» жанре или в архаичной стилистике.

Похожая ситуация в игровом кино. Особенно это заметно в полнометражном формате. При скудной квоте выпуска картин (в среднем де-факто можно было ежегодно увидеть около пяти новых наименований, т.е. всего примерно 30 позиций за 1997—2002 гг.) самые затратные костюмно-исторические постановки численно составили среди них добрую треть, а в суммарном бюджете подавляющим образом превзошли остальные жанровые подразделения. За это время отечественному экрану пришлось рядиться и в туники евангельских времен («На поле крови» Я.Лупия), и в парчу-меха средневекового мусульманства («Роксолана» Б.Небиеридзе и «Чингисхан» В.Савельева), и в доспехи-жупаны эпохи козацких войн («Черная рада» Н.Засеева, «Богдан Зиновий Хмельницкий» М.Мащенко, «Мазепа» Ю.Ильенко и «Мамай» О.Санина), и в военно-партикулярное ретро 30—40-х годов («Непокорённый» Л.Янчука). Все эти фильмы (включая сорокаминутный материал из ещё не вышедшего на экран «Мамая») мне довелось комментировать в печати. Пришла, думаю, пора рецензионному количеству переходить в культурологическое качество интерпретации. Чем мотивирована (внешне и внутренне) этакая официальная не по средствам «ретрофилия»? В чём разгадка её противоречий? Каков реальный художественный эффект? Что за тем, вместо или после того?

Вот первое, самое поверхностное, самое прозаичное и всеми отмеченное противоречие. Костюмы и декорации «эпопей» стоят немалых денег. Плюс непременные массовки, баталистика, пиротехника и проч. Откуда при нищенском-то госбюджете на кино сии неадекватные приоритеты, стремление не по одёжке протягивать ножки? Второе противоречие, социологическое: а кому, собственно, адресованы эти полотна? Ведь жанровые ожидания публики никто не исследовал и в расчёт не принимал. Знать, это сильно нужно кому-то вне отечественно-кинематографического «демоса», неким элитам. Третье противоречие, эстетическое: все упомянутые работы профессионально беспомощны, архаичны по авторскому мышлению и вызвали решительно негативную оценку большинства критиков. Более того: все провалы точно прогнозировались, но это ничуть не повлияло на их вал. Четвёртое соображение, державно-престижное: не считая двух политических скандалов с «Непокорённым» и «Мазепой», а также покупки «Роксоланы» для ненасытного на «мыло» российского ТВ, все как одна «эпопеи» оказались провальными и на международной арене. И чем были дороже, тем оказались бессмысленнее по итогу. Наше нестыдное фестивальное кино непременно оказывалось совсем из другой оперы (фильмы К.Муратовой, С.Маслобойщикова, С.Коваля, В.Олендера, Ю.Терещенко). Наконец, пятое, так сказать, историографическое и самое существенное из обстоятельств: касаясь событий прошлого, «эпопеи» безбожно его перевирали, тенденциозно мифологизировали, обращали историю в откровенный фантазм. От фактур антуража до сюжетного фактажа. «Мазепа» самый-самый во всём.

Между тем есть одно очевидное объяснение, покрывающее, казалось бы, разом все недоумения: ТАК БЫЛО НАДО.

Анамнез

Думаю, дело было так. Когда в прошлом веке, как на того мезозойского паучка, свыше и опять нежданно-негаданно на многие страны (в том числе УССР) «пролился» государственный суверенитет, это было не столько даром, сколько испытанием. На мужество принять свою, очищенную от тоталитарных извращений, истинную историю, на способность завести совсем новую государственную биографию и увековечиться в самостоянии. Внезапно оказавшись в новой среде, разные экспериментальные образцы, естественно, отреагировали на неё по-разному, в зависимости от национального характера и… предыстории. Одни спокойно пережили период адаптации и краткосрочных неудобств. Вроде как от евроремонта приватизированного жилья. Да и зажили нормально. Другие переваривали новшество бурно, отвечая на него долговременными экономическими спазмами, политическими пароксизмами, духовными корчами в сфере культуры и прочими расстройствами. Разными оказались и векторы приспособительных реакций: одни себя, затюканного социализмом, приноравливали к новым возможностям; другие, напротив, к себе затурканному — преимущества нового статуса.

Что и говорить, ясно, независимую Украину следует рассматривать во второй группе. Вопреки древней мудрости, здесь стали именно в старые мехи наливать молодое вино и новой тканью латать ветошь. Отсюда и сверху донизу социальной структуры — «ретрофилия». Давняя и новейшая украинская история стала не реально нарабатываться совместным гражданским духовным усилием, а по старой привычке показушно обозначаться, символически маркироваться. «Как положено», «про людське око», для внешнего, «європейського» наблюдателя. И беда даже не в том, что всё такое наивное лукавство для информационного мира — секрет полишинеля. А в том, что необходимая внутренняя работа по обретению сил и прав на собственную историю так и не была свершена по сию пору. Её ритуально заменило кичевое изображение идолов державности на банкнотах и Майдане Незалежности. Когда же, как в старые совковые времена, был спущен идеологический госзаказ не на правдивую, а на «славную историю» и новую, «правильную» мифологию, которая якобы должна объединить всю страну, то поток «исторического кино» стал фактически экранизацией всё того же квазипатриотичного капища на Майдане и личностей с наличности: Мамай, Мазепа, Богдан… Это, на мой взгляд, культурно-исторические явления одного порядка. Не случайно памятниковая статуарность персонажей обыгрывается во всех одноимённых новых фильмах. И точно так же фальшивая надземная часть этих творений нашей печальной эпохи соотносится с их истинным историческим основанием, сокрытым в культурных слоях под фундаментами новоделов.

Разные народы несут бремя своей исторической ответственности по-разному. Одни по-мессиански — как крест. Другие — без амбиций и патетики, деловито и упорно. Как «талант» — полтора пуда всего необходимого, что должен был переносить на себе римский воин во время дневного перехода. Третьи видят в том трущее выю ярмо и заботятся о том, чтобы поклажа была полегче. Так было с Украиной прежде. Ныне, когда мы уж изрядный кусок своей новейшей истории пребываем со своим прошлым и настоящим наедине, как-то срамно по-старому трактовать обязательства перед историческим временем. Не история нам чего-то там должна и, мерзкая, медлит воздать — как в «Мазепе», — а мы ей, но всё в должниках. И не брутальная ругня чужаков нас возвысит и не лжемолитвы ни во что не верующих снимут анафемы. Утвердиться сможем в самом трудном — примирении с горькой правдой истории, покаянии и тихой исповеди перед ней. Нет этого пока в нашем кино.

А рецепт оздоровления прост: давайте финансировать не болезни, а их лечение. Не картонно-муляжно-гипсовые икебаны — дешёвые по виду, дорогие по цене, — а просто отражение нашей текущей ох какой непростой драматургии. Бытие же само по себе истинно, по предъявлению. И не суть важно, в ископаемой смоле, в киноцеллулоиде или в цифровой записи оно увековечено — от правды истории просто некуда деться. Достаточно просто жить, по счастью запечатлеваясь, и вы окажетесь в одном «кадре» с нею. А на память об обманщике тройной портрет — Она, он и его ложь.