Возвращение боли, или Частный преследователь c синдромом Любанского

Моему непосредственному знакомству с прозой Издрыка предшествовали где-то услышанные сплетни об эдаком бесхребетном мужике, «черве»/нерве-пульсации укрсоврлиттусовки. Потом были еще намеки на «Четвер» или пятницу, болтовня о плевре или «Плероме», упоминания о трактатах, посвященных то ли гопам, то ли мудакам...

Его «Воццек» только подтвердил эти слухи. Поскольку «Воццек» — сложная проза, требующая максимальной концентрации на себе; это ночной кошмар или утренне-дневное видение психопата; это Герой-лунатик, слоняющийся по городу, рассыпаясь множеством «я»; это дружественное заигрывание с друзьями-литераторами, иногда дразнящее обыгрывание-подражание их стилю (больше всего досталось Андруховичу, под именем некого Любанского, с его бесконечными перечнями-каталогами); это безумная влюбленность в загадочную А., имя которой чем-то напоминает ерофеевского мальчика, который умел выговаривать свое божественное «ю». Сама же книга отличалась чрезмерным, и немотивированно-неограниченным количеством языковых игр. Хотя об этом много писалось и в преди- и в послесловиях, и сам Воццек задумывал совершенный текст, где «мова, цей ненависний монстр, пожерши всіх, почне пожирати сама себе...», и, в конце концов, сам Издрык рассказывает Тарасу Прохасько (в серии «Інший формат»): «Суттю моїх книжок є таке собі змагання з мовою, дивні ігри з мовою. Спроба йти за нею, спроба керувати нею». Но лично для меня самым большим изъяном того издания «Воццека» (библиотека журнала «Четвер») было окончание интересного комментария к «внутренней энциклопедии» Владимира Ешкилева «Воццекургія Бет» — как бы слабая попытка ответить раздражающему критику Игорю Бондарю-Терещенко. Как сказал бы сам ИБТ, прочитав тот комментарий: «А де ж льоґіка й фіналь, панове-деміюрґи?»

После этого были какие-то еще эксперименты и, наконец, Издрык написал не просто книгу, а, по самоопределению, компиляцию «АМ™» — «не лише для поціновувачів Іздрикової прози» (аннотация).

Отдаваясь волнам и симптомам синдрома Любанского—Андруховича, шепчу, как заклинание, перебираю слова, которые приблизили бы к пониманию: «АМ™» — это венок новеллок, замкнутых в клаустрофобичном круге («страх замикається колом» — так, кажется, было в рекламе); это перекресток выдуманных судеб персон и персонажей, аппаратов и механизмов; это ритуал во имя свободы и бессмертия; это место, где Творец может сойти с небес, чтобы помочь тебе достать упаковку димедрола лишь ради того, чтобы, умирая, понять, что это был город, где живет одно из твоих «я» или «ты»; это перебрасывание архетипами и словами, как артефактами; это история скитаний по миру механического гроссмейстера шахмат, в обличье турка; это «Третина вод, третина слів, третина кімнат»; это почти роман, написанный с авторской позиции ощущения внутренней свободы (созидания?); это компиляция, заставляющая совсем иначе посмотреть на игру в шахматы, процесс существования, ощущения и понимания мира; это книга, которая высвобождает воображение (творческое?).

«АМ™» можно читать с любого места, листая страницы в любом направлении, не зря же по страницам блуждают рисунки кубиков-«костей», поскольку комбинация слов-сочетаний-предложений все равно, пожалуй, будет выигрышной. Также в текст включены еще несколько рисунков-схем high tech аппаратов, увиденных свихнувшимися героями. Сами же рисунки напомнили об иллюстрациях А. де Сент-Экзюпери к «Маленькому принцу» и, еще уместнее, специально упрощенные, примитивные рисунки Курта Воннегута («Завтрак для чемпионов»). Воннегут сделал это, чтобы текст лучше воспринимался человеком, который большую часть информации об окружающем мире привык получать из рекламных роликов. А Издрык? Может, потому что Издрык просто завернут в визуальное. Он как художник в жизни не может писать и существовать без изображения и представления уже созданного или еще создаваемого. Для меня же его схемы — это хотя бы минимальная привязка к существующему миру, который можно пощупать и, почувствовав холод металла, не сомневаться, существует ли он (холод? металл? рассказчик?).

Неуловимый воображением герой бежит дальше по страницам, растворяется в толпе букв или просто прыгает с железнодорожного состава и оставляет нам на память только схемы. Почему-то утомленному играми воображения большинство героев Издрыка кажутся похожими на фотопортрет (который, как я слышал, совсем не его, а выловленный из волн Интернета и присвоенный/представленный как свой, то есть, как писала Светлана Матвиенко: «як і все у текстах Іздрика — йому належить і не належить») на обороте обложки (все тоже «Четвергове» издание «Воццека») — затылок вместо физиономии и проступающее изображение чьих-то очертаний. Так и его «персоны и персонажи» — проникают и сливаются голосами, телами и действиями друг с другом.

«АМ™», несмотря на совершенную разность/размытость/мозаичность, имеет главного, почти постоянного героя — Окрю Иржона — психически больного, алкоголика, отца (о чем в последних абзацах книги), с манией частного преследования. «АМ™» состоит именно из его видений или эпизодов, связанных с ним. В уже упоминавшейся книжке, составленной Тарасом Прохасько, Издрык говорил: «Не знаю, чи кращий мій ліричний герой від мене. Щиро кажучи, не знаю. Ніколи над тим не замислювався. Я ніколи не робив ліричного героя взірцем для самого себе чи яким би я хотів бути. Ніколи не підкреслював свої негативні риси. Щонайбільше, вкладав їх у свого наратора, але жодним чином не робив це осмислено. Тому цей ліричний герой такий, як він, а я такий, як я. І на тому кінець». Другой писатель-визионер Стивен Кинг в своей книге эссе «О писании», посвященной литературе и окололитературным делам, говорил, что любая книга пишется автором со своей позиции, оценивается собственным опытом (мужчины? гражданина? алкоголика? отца?) и ценностями и категориями (например, почему отрицательный герой-отброс так уж плох?). Поэтому не напрасно в послесловии «Трансцендентальна медитація над шахівницею» Светлана Матвиенко сводит воедино химерическое сочетание мыслителя с «выдуманным» — Окрю Издрык.

В последний раз обращаюсь к «Іншому формату», поскольку Издрык размышляет о важной для него вещи — мистике текста: «У моєму випадку містика реалізовувалася в той спосіб, що майже все написане, причому написане власне в стані якоїсь бездумної легкості писання [...],— потім матеріалізується. Воно збувається в реальному житті». Я думаю, что «АМ™» — это книга описания уже пережитого, прочувствованного, не профетического опыта существования в реальности жизни.

«АМ™» — это компиляция, составленная, как по мне, по порнографическому принципу — показа-выставления мельчайших деталей. И имеет с порно (отмечают специалисты в этом деле) похожую проблему — каждый раз хочется еще большего извращения, чего-то большего, чем только детали. Поэтому меня, например, разочаровывают «Арктичні сни», поскольку высвобожденная фантазия сама настраивается на другой финал рассказа о снах, которые снятся неизвестно кому, и в тех снах все незнакомо, все другие и там нет запахов. Оказывается — они снятся белому волку, которого вот-вот окружат охотники. И воображение, разочаровавшись, вздыхает: вот если бы эти сны снились какому-то уставшему клерку-менеджеру-маклеру или, в конце концов, больному психопату-писателю, которому хотелось бы жить где-то в Арктике и забыть цивилизацию, не чувствовать смрада города и видеть мир другими глазами, возможно, волка... Вот... Если бы...

Также есть три мини-разочарования, без которых, правда, компиляция не имела шаржового шарма и не стала «11-м вересня по стовпах святині муз» (Марко Павлишин). Первое — это «один із найпотужніших епізодів» (Светлана Матвиенко) — съемка порно. В ней-то и реализовано то самое демиургическое проникновение Автором во все детали. Он видит всех героев киноиндустрии насквозь, такими, как они есть, провозглашает «истины» их устами и в конце убивает всех.

Второе — перечень фобий, связанных с сексом, включая список средств-рекомендаций, как от них избавиться. Конечно, смешно, но это напоминает, скажем, ограниченное количество гегов комедийных сериалов на телевидении (удар тортом в лицо, скольжение на кожуре банана, балансирование на лестнице и т.д.). Также фобии отозвались в памяти тем же «Про мудаків», который, несмотря на свое совершенство, на самом деле выпадал, как бы ни алогично это звучало, из идеи «оповіді, перетвореної на палімпсест».

И наконец третье — уверен, что не сделаю большое открытие, если скажу, что Литература должна быть о чем-то, при этом говорить должна не упрямо, не по-менторски дидактично, а так, чтобы идеи, настроения и чувства проступали сами по себе между стройными стенами лабиринтов буквами текстов-компиляций-палимпсестов. Эта легко найденная скрытость, как по мне, например, не удалась Сергею Жадану в сборнике «Біг Мак», где проза чередовалась с (анти)эссеистикой (анти)цивилизации/глобализации, хотя, возможно, в этом был свой (вещь-в-себе?) концепт поиска истины и позиции. Возвращаясь к Издрыку, можно сказать, что новеллки «АМ™» — о боли, ощущении/жизни болью, неспособности отличить свою психически-лунатическую (для нас абсурдную) реальность от их, реально для них существующей. Хотя, возможно, это и есть уже что-то. Что-то такое, что очаровывает своей искренностью и концептуальным совершенным несовершенством...

Я переставляю пешку, смотрю, как она устало, пешком идет по шахматной доске, вижу ее обреченность быть поглощенной врагом, чувствую возвращение боли (снова и снова). Чей-то взгляд. Я думаю о вечной борьбе двух сил, черного с белым...

Издрык Юрко, «АМ™». — Львов, Кальвария, 2005.