Марк Роберт Стех: «Дело только в том, чтобы воспринять «другое» как «свое»

Иногда бывает так, что понимание важности дат, годовщин, событий приходит только через несколько лет. С чем, собственно, мог бы ассоциироваться книжный 2005 год? С какими событиями? В этом году, например, были изданы знаковые «Тема для медитації» Л.Кононовича, «З цього можна зробити кілька оповідань» Т.Прохасько, «АМтм» Издрыка, «Anarchy in the UKR» С.Жадана. Но почти незамеченными остались две другие важные книги. Первая из них — том избранных произведений одного из самых интересных и оригинальных, но почти неизвестных в Украине писателей прошлого века И.Костецкого «Тобі належить світ» (издательство «Критика»), составителем которого является Марк Роберт Стех. В том же 2005 году в издательстве «Пирамида» был напечатан необычный и непривычный для совукрлита роман «Голос» самого Марка Роберта Стеха. Необычен он сверхсложной структурой, глубиной идей и нелинейностью сюжета — своеобразного символического странствия в поисках себя. Непривычен тем, что стал уникальной антологией — или хрестоматией (библиотекой?) — философских учений и символов новейшего времени. Это роман, который сближает украинскую и мировую литературы.

Мы беседуем с доктором славистики, исполнительным директором крупнейшего на Западе издательства украинских студий, литературоведом и писателем Марком Робертом Стехом об «украинском содержании» литературы, «диаспоре» и «материке», его пятнадцатилетней работе над романом «Голос», мистике переживания произведения и подводных течениях текста, ориентированного прежде всего на самоуглубление читателя, потому что «є місця, куди не можна йти без провідника», и далее: «хто він, той, що зі мною вирушив, і вже не знаю, хто з нас вибирає напрям, знаю лише: є всесвіти, паралельні, й дорога туди — крізь простір порожнечі, що окреслює межі живих, і тіло стає плинним, з’єднуючись з рікою-морем-океаном, що, хвилюючи, пливе крізь нас (а ми пливем крізь нього), Голос-ріка (сміються іскри на каменях і мріють у тихих затонах, де душа тамує спрагу), Голос-океан...» (Из романа «Голос»).

— Знакомство с человеком не хочется сводить к ограниченной информации, сухим фактам, которые можно почерпнуть с обложек книг. Где вы родились, выросли, учились?

— Я родился в Польше, в городе Люблине. Но детские мои воспоминания связаны с Пере­мыш­лем, куда вскоре переехали родители. Я вырос в этом старинном городе на польско-украинской границе, там получил начальное и среднее образование. В кон­це 70-х переехал в Краков, где учился в политехническом университете и прожил два важных для меня года. Это было время «Солидарности» и «фермента свободы» в культуре и общественной жизни, атмосфера которой немного напоминала события конца 80-х — начала 90-х в Украине. В 1981 году я выехал в Австрию, а затем — в Канаду. В Торонто завершил магистерские студии по механической инженерии, а потом решил радикально изменить профессию и поступил на славистический факультет. В 1992 году защитил докторс­кую диссертацию, но длительное время работал не по специальности: занимался издательской деятельностью; принимал участие в создании двух полнометражных фильмов, получивших награды в Каннах и Венеции; как исполнительный директор Фонда Петра Яцыка организовал образовательные программы, между прочим — и в Украине. В последние годы работаю над интересными проектами в Канадском институте украинских студий.

— Расскажите, пожалуйста, об этих проектах и вашей профессиональной деятельности.

— В КИУСе я работаю в трех ипостасях — как исполнительный директор издательства КИУС и как менеджер проектов «Энциклопедии Украины» в Ин­тер­нете и англоязычной «Істо­рії України-Руси» Грушев­ского. С литературой или литературоведением здесь, в общем, мало общего, хотя я также редактор литературных статей ЭУИ, а иногда в издательстве работаю над сугубо литературными изданиями. Занятием в КИУСе посвящаю большую часть своего рабочего дня, поэтому мое литературное и литературоведческое творчество возможно только в свободное от работы и родственных обязанностей время: по вечерам, в автобусе и метро, в общем — когда удастся. Даже не знаю, можно ли назвать эту сферу деятельности профессиональной, поскольку она базируется на энтузиазме и никогда не была для меня источником заработка.

— Ощущаете ли вы разделение литератур и культур на «материковую» и «диаспорную» и каково ваше мнение о не всегда толерантных отношениях между гуманитариями и художниками по разные стороны океана?

— В принципе, я — человек далекий не только от политики, но и от разного рода массовых или просветительских инстинктов. В культуре меня прежде всего интересуют «вневременные» явления, мало зависящие от временных контекстов и конъюнктур. Но сейчас я сознательно выбрал для себя одну «контекстуальную» культурологическую задачу: попытаться противодействовать искусственному, политизированному разделению на «материковую» и «диаспорную» литературы. Меня поражает «подозрительное» отношение не столько читателей, сколько литераторов, не говоря уже о чиновниках, ответственных за образование и культуру в Украине, к украинской эмигрантской литературе. Эти произведения вроде бы воспринимают, но они априори чужие, не наши, маргинальные, независимо от их художественного уровня. «Украинский читатель» их якобы «не воспринимает». По-моему, это симптом провинциального отношения к понятию «национальная культура», а оно граничит с абсурдом, когда в ряды «чужих» попадают те, кто недавно выехал из Украины. Я общался с, на первый взгляд, интеллигентными, причастными к литературе людьми в Украине, для которых Владимир Диброва или Василий Махно уже «не наши», а «диаспорные» только потому, что один живет недалеко от Бостона, а второй — в Нью-Йорке и что, попробовав жизнь за границей, они «уже думают не так, как мы».Очевидно, есть прагматические причины такого подозрения к «чужим»: дескать, чтобы меньше было конкуренции у тех, кто остался в Украине и здесь «страдает». Впрочем, это поверхностный мотив. Более глубокая, психологическая причина кроется в отсутствии глобального опыта у украинских писателей и читателей. В конце концов, какая разница, о Тернополе пишет Махно или о Нью-Йорке? В сегодняшней культуре как один, так и второй город может быть аспектом личного опыта. Разве для современного немца имеет значение, в Мюнхене живет немецкий автор, в Венеции или в Лос-Анджелесе и на какие темы пишет? А что, Го­гена можно не считать француз­ским художником, учитывая его отъезд на Таити и диаметральное изменение художественного стиля? Почему тогда украинские читатели должны быть закрыты для других взглядов на мир? За­рубежную литературу они ведь читают и воспринимают. Дело только в том, чтобы воспринять «другое» в своем собственном культурном контексте, воспринять «другое» как «свое». Для меня это восприятие «другого» как «своего» означает отход от провинциального взгляда на культуру, расширение понятия «свое» и движение в направлении к нас­тоящей интеграции в мировое сообщество, а это то, чего украинцы как нация не достигли. А последствие самоограничительного подозрения к «чужим» — это обеднение собственной культуры, обеднение самих себя. Чтобы противодействовать этому вредному явлению, я пытаюсь обнародовать в Украине как можно больше «эмигрантских» текстов, например, наших «модернистских» произведений 40—50-х годов XX в., то есть тех времен, когда в Украине была культурная пустыня. Разве кто-то хочет по собственному желанию определять координаты своей культуры творчеством Стельмаха, Корний­чука или Гончара, когда в то же время и на том же языке творили Костецкий, Домонтович, Осьмачка и Косач? Этого я не понимаю. Поэтому и пытаюсь представлять украинскому читателю некоторые еще мало известные «объективные факты» его собственной культуры и надеюсь, что наконец это принесет конкретные результаты. Иногда они уже заметны...

— А как случилось, что вы, человек, родившийся в Польше и живущий 25 лет в Канаде, последние 15 лет писали роман на украинском языке? И почему так долго создавался роман «Голос»?

— Недавно я отвечал на эти вопросы в интервью для иллюстрированного «Українського журналу», который выходит в Праге (№1, 2007). На первый из них — почему писал «Голос» на украинском — я ни тогда, ни сейчас не могу дать окончательного ответа. Бесспорно, национальный сентимент и желание присоединиться к украинской культуре сыграли свою роль, но это не объясняет сути дела. В определенной точке процесса самоосознания я понял, что почему-то этот, в то время — чужой для меня (поскольку в двадцать лет у меня было только ограниченное знание его полонизированного варианта) украинский язык нужен мне для интимного творческого выражения. Я должен был изучать язык едва ли не с нуля, но не могу представить себе процесс написания «Голоса» ни на польском языке (который знал намного лучше), ни на английском. Снова повторю то, что сказал раньше: по моему мнению, «Голос» «существовал» во мне задолго до того, как я начал его писать, и, очевидно, он существовал там в украиноязычном варианте, который надо было воссоздать. А почему он создавался так долго? Здесь все намного проще. Во-первых, были сугубо практические причины — хроническая нехватка времени: у меня же никогда не было возможности писать как профессиональному писателю; да и во время написания я должен был постоянно изучать язык. Но это, скорее, поверхностные вещи. Между про­чим, я быстро понял, что мое «получужинское» отношение к языку — это не только слабость и ограничения, а наоборот: оно может стать источником силы, даже преимущества перед людьми, знающими украинский с рождения. Просто во мне не заложены на глубинном уровне языковые и языковомыслительные штампы, причем не только «органические», базирующиеся на веках языковой традиции, но и поверхностные трафареты народнического или соцреалистического канона, с которыми я принципиально не хочу иметь ничего общего... Основная причина столь продолжительной работы над «Голосом» —то, как он создавался. Наподобие алхимического опуса, первый вариант романа был только сырым материалом, своеобразной prima materia, для облагораживания которой понадобились шесть основательных редакций, чтобы получить «транс­формированный» текст. Не думаю, что буду повторять такой метод письма для другого произведения, но «Голос» я непременно должен был писать именно так. При каждой из шести редакций я, по сути, переписывал весь текст, и не только: я должен был его каждый раз пережить заново на другом уровне.

— Пережить — в каком смысле?

— Это достаточно сложно объяснить. Между прочим, когда-то (наверное, частично под влиянием некоторых моих знакомых художников и общепринятого взгляда на эти вещи) я верил, что о написанном произведении нужно как можно меньше говорить и ни в коем случае не надо его «объяснять». Со временем понял, что (по крайней мере в случае с «Голосом») я мог бы объяснять часами, и это породило бы только больше вопросов. Итак, о переживаниях. Вспо­минаю, в интервью серии «Другой формат» Юрко Издрык рассказывал Тарасу Прохасько, как его «игры с языком» оказались очень опасными, поскольку все написанное потом материализовалось в реальной жизни, он даже начал бояться писать. По-моему, это закономерное явление для определенного типа произведений и на определенном этапе творческого процесса, и думаю, Юрко понял бы то, что я пробую сказать, хотя у меня, бесспорно, все происходило иначе, чем у него. Вот один случай. Уже издав «Голос», в середине ноября 2005 года у меня проходила презентация романа и книги Костецкого в Торонто. И случилось так, что, несмотря на теплую погоду, в день презентации, за два часа до ее начала разбушевалась (странная для этого времени года) снежная метель. Поэтому на импрезу пришло всего два десятка наиболее стойких литературоманов. На следующий день снег растаял, и почти вся зима была в Торонто бесснежная. В феврале 2006-го состоялась вторая презентация книг. На этот раз в Нью-Йорке. Погода в течение нескольких недель стояла на удивление весенняя (+10 и выше), но в день презентации, где-то за час до начала, разгулялась метель, которая за несколько часов накрыла Нью-Йорк полуметровым слоем снега, почти парализовав город. А потом все успокоилось. За всю зиму это были единственные снежные метели в этих городах. Приняв во внимание, какую важную роль играет в романе сцена смерти во время снежной метели (раздел «Зима»), а также то, что именно той ночью в Нью-Йорке я неожиданно получил трагические новости о моем бывшем друге, с которым годами не виделся, — я почувствовал, что это слишком странное стечение обстоятельств, и отказался от остальных презентаций... Это был единственный подобного рода случай после издания книги. Но во время написания текста, когда во мне все это варилось (как в печи алхимика), когда какая-то фраза, сцена, идея, поворот сюжета мне не давали покоя, отвлекая внимание от всего прочего, такие «синхронистические» (по Юнгу) события происходили едва ли не ежедневно, отображая — то ли какой-то небольшой, понятной только мне подробностью, то ли грубым ударом в затылок — то, о чем я писал или должен был писать. И именно поэтому, хотя в фабуле «Голоса» практически нет прямых автобиографических мотивов, определенным образом и на определенном уровне этот текст достаточно автобиографический, ибо «пережит» на собственной шкуре.

— Не могли бы вы схематически очертить фабулу романа «Голос», который достаточно сложен для восприятия широкого читателя? Существуют ли какие-то вещи или предостережения, которые должен знать читатель, прежде чем ознакомиться с вашей книгой?

— Текст романа построен на трех уровнях, с тремя отдельными, но объединенными между собою фабулами. С одной стороны — история Олега, молодого и вроде бы обычного человека, который неожиданно (по просьбе подруги детства) отправляется на поиски почти незнакомого мужчины, пропавшего во время командировки. Единственный след, оставленный этим человеком, — отрывки незавершенного романа, разрозненные фрагменты текста, на первый взгляд — эфемерные и бессодержательные. Тем не менее эти записи не дают Олегу покоя, и он, с перипетиями и приключениями, продолжает расследование, ища места и людей, описанных (казалось бы) в тексте, пытаясь постичь смысл событий, мотивацию поступков, и, наконец, с удивлением осознает, что этот текст метафорически изображает не что иное, как его собственную жизнь — прошлое и расписанное наперед будущее. Эта история Олега состоит из отдельных отрывков воспоминаний двух заключенных-чужестранцев в разоренной гражданской войной стране третьего мира: каждый из них знает только часть истории. Но и они являются актерами архетипичного рассказа о человеке, которому Смерть подарила один дополнительный день жизни как возможность придать смысл всему предыдущему существованию и вместе с тем как наказание... Дам ли я какие-то советы читателям? Только один: открыть себя для не совсем традиционного (то есть не сугубо рационального, «линейного») восприятия текста. Не надо падать духом, если не все понятно при первом чтении. Как и в жизни, некоторые аспекты открываются только со временем, а некоторые вообще останутся загадкой, не до конца выясненными. Какой скучной и бессмысленной была бы наша жизнь, если бы все для нас было заранее четко выяснено, все ответы — предоставлены, как говорят англичане, «на серебряной тарелочке»! Думаю, лучше всего поставить себя в ситуацию Олега, который находит не совсем понятный текст и пытается понять причину его появления в своей жизни. Я и не скрываю, что в моем представлении «Голос» выполнил бы идеальную функцию, если бы читатель (так, как Олег, читая и дописывая Арзацовский роман), узнал из него не столько о другом человеке, его вымышленном или полувымышленном мире, а прежде всего о себе самом...