ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ САКРАЛЬНОЕ В СОВРЕМЕННОМ МАССЛИТЕ

...Понятно, что вульгарный постмодерн в Украине долго продолжаться не мог. Как ни крути, а это страна с богатыми культурными традициями, где у каждого при слове «Шевченко» теплеет на душе. Впрочем, такое уважение к Кобзарю всегда походило на чайную церемонию: все улыбаются, но на самом деле предпочли бы что-то покрепче. То же самое в литературе, которую иногда называют «альтернативной», поскольку ее авторы не очень церемонятся с историей.

Раньше операция утверждения принадлежности чего-либо к сакральной сфере была вполне самодостаточной. Так, в эзотерических науках, к которым, по-видимому, можно причислить филологию с историей, факт связи твоего, скажем, имени через Сатурн в созвездии Тельца с падением Османской империи свидетельствует прежде всего о величии системы, в которой происходят подобные наблюдения. Сегодня таких систем нет. Они могут называться как угодно — от НСПУ до андеграундного журнала «Ґіґієна». И из каждой такой системы можно извлечь отдельную мысль, использовав ее совершенно непредсказуемым образом.

Сакральное у нас всегда выносилось за скобки обсуждения. Но пространство сегодняшней литературной жизни в Украине перенасыщено знаками и знаковыми жестами. Доказывая одно: язык — это олицетворение данного времени, и для разговора о вечном, Кобзаревом, он малопригоден. Желание исповеди существовало всегда, а уже формы оно приобретало соответственно своей эпохе. Впрочем, что касается «альтернативной» прозы исторического пошиба вроде «Конотопа» В.Кожелянко, понятие сакральности не кажется синонимом архаизма, патриотизма и какой-то иной историоцентристской религиозности. Разговор о сакральном в отношении этих романов является разговором о проблеме столкновения автора произведения с тем, что лежит во главе угла некоторой целостности мировой структуры. Но что же делает их читабельными?

Дело в том, что для всех этапов истории «независимой» литературы все еще дефицитным компонентом анализа является влияние, заражение или отчужденное усвоение элитарной литературой элементов синхронного ей массового искусства. Дескать, цитаты и фигуры из прошлого, вводимые в сегодняшний литературный текст, обрабатываются такими средствами выразительности, сфера обычного бытования которых — откровенный масскульт. Скажем, кино.

Нетрудно почувствовать соблазнительность такого сюжетного построения, когда в современном тексте выводится культовая фигура из прошлого и вдруг глаза этого персонажа наливаются зеленым вампировским блеском, отрастают клыки, а остановить его все равно может разве что щепотка водевильного казацкого табака. Понятно, что правды в этом конструкте не больше, нежели в «серебряной пуле», однако же зрителю, прошу прощения — читателю, нравится.

Без упомянутого столкновения с традицией любое произведение превращается в «живой труп» и «собор в лесах». Естественно, что при такой позиции и объявление на столбе может быть включено в литературную систему и даже провозглашено истиной в последней инстанции, поскольку критерием в этом случае есть наличие знаковой структуры и нет опоры на иной критерий — наличие сакральной, онтологической подоплеки, объединяющей текст романа с бытием: по-настоящему украинским, а не официозным и профанным.

Вот поэтому и выразить воспринятую авторами сегодняшней прозы в жанре фэнтези или «альтернативной» истории онтологическую структуру можно только опосредствованно, таким опосредствованием и является мало культивируемый ныне «вымысел». Почему-то в процессе развития литературы метафора (у Загребельного), символ (у Иванычука) и метонимия (у Гончара) остались законными опосредствованиями, а вымысел таких неоднозначных авторов, как Винничук, Кожелянко или Бузина, приравнен к обману. По сути, даже в нынешних чернушных текстах Кононовича, Ульяненко или Кокотюхи, относящихся к популярному жанру нон-фикшн, автор, стремясь избавиться от вымысла, создает все тот же вымысел.

Что же касается «исторических» произведений нынешнего масскульта, то их создатели, кажется, не умеют мыслить категориями сюжета и характера, в них действует герой-идеолог, то есть герой, вдохновленный определенной идеей. Причем это всегда идея самого автора. Бесспорный патриот, он не боится саморазоблачения, хоть и использует для этого не столько психологические, сколько идеологические средства. Поэтому зачастую романом такие авторы называют публицистическое произведение с элементами философии и социологии, только более безответственное в плане логики построения и доказательства.

Впрочем, такие авторы «альтернативной» истории — бесспорные путешественники и корсары по милитарным дискурсам прошлого, что вызывает у нынешнего читателя-отшельника ощущение уважения. И вторичность «самостійницьких» идей в произведениях все того же Кожелянко с Билым подкупает новизной впечатлений от этих вновь напечатанных романов. Их авторам важнее уберечься от логического провала, нежели от художественного. И это много значит для нынешней ситуации в исторической беллетристике.

Ведь сегодняшний читатель — личность аристократическая, вольная выбирать из того, что принес ей на рынок писатель. Трудно быть Богом с такими верующими! Читатель сейчас — философ и потребитель, а писатель — всего лишь филолог, который должен знать и любить любое слово. Даже матерное. Иначе его не пустят на рынок, формирующий новый тип отношений. Именно читатель, как настоящий творческий человек, волен руководствоваться своими вкусами и пристрастиями, в свою очередь писатель не имеет на это права, поскольку ничего не исследует и не напишет. Ведь литература питается из культурного контекста, разлитого в нынешнем бытии и склонного к непостоянству. И даже для удачно написанной книги нужен не менее удачно раскрученный автор. Кто ощущает это, тот писатель. Остальные — генетические неудачники от литературы.

Однако наивен тот, кто считает, что истина масскульта — за первым метафизическим углом. И дело здесь не в следах или наивности, а в изначальном преодолении «большой» литературы как «работы» и вытеснении ее чтивом. Загребельный, Шевчук или Димаров, каждый по-своему, в традиции постмодерна признали победу масс, но брезгливо питаются ими, словно падалью. Это своеобразная месть побежденных.

К сожалению, вокруг «концептуалистов» от литературы не образовался и из-за их элитарности уже никогда не образуется надежный олигархический круг: им не достанется успех шестидесятников, обеспеченный государственной поддержкой законопослушных писак псевдонационального пошиба вроде Мушкетика с Дроздом или Павлычко с Драчом и Винграновским. И все-таки имидж настоящих «альтернативщиков», базирующийся на диалоге с различными культурными институтами, в большинстве своем обязан мифу о Великой Украинской Литературе. Ныне этот миф лишен живых представителей. Самые успешные из них — творчески и светски — слишком далеки от статуса великих.

Ведь в самом деле, нельзя быть неблагодарными: на протяжении длительного времени казус постмодерно симулировал и стимулировал новейшую литературную ситуацию, которой, нужно признать, не было и быть не могло, но чья необходимость была «как бы» очевидной. По крайней мере против нее, разрушительной и злокачественной, звучали предостережения на съездах НСПУ. Образ «врага» нам перманентно необходим, иначе какой это к черту литпроцесс?

И здесь начинается самое интересное. «Как бы» очевидной была необходимость новых сказок и способа их повествования: в политике, культуре, экономике, едва ли не в религии. Сказывалось старое, линейное понимание исторического развития, то есть неискорененная черта «просветительского» сознания. Поэтому желанное продвижение в упомянутых сферах национального комплекса идей должно было состояться только «наоборот». То есть, как всегда, через...

Все это понимают наши «альтернативщики» и «разрушители» башен духовности. Все это если не понимают, то чувствуют кожей, желудком и кошельком некоторые сообразительные издатели в Украине. Этого не понимают разве что наши литературные политики с идеологами — что же, либо они не сообразительные, либо не украинские; но и им сейчас приходится симулировать. Хотя бы возмущение и недовольство на местах. То есть в креслах.

Вряд ли дело заключается в оценках. Здесь и должна править самая обычная литературоцентристская суета. Вот только многим из номенклатурного люда мешает гордыня литературного прогрессизма, выдающая их бесспорную двоюродность в отношении национального контекста.

Как такие грубые вещи экстраполировать на столь серьезную, с точки зрения истеблишмента, вещь, как литература? Понятно, симулируя. «Альтернативой», «фэнтези», «романами ужасов». Одаренным людям в Украине это прекрасно удается, о чем свидетельствуют тиражи их книг. В жизни, к сожалению, труднее. И не потому, что существует «гамбургский счет», а потому что все чаще бывает несложно отличить симуляцию от имитации. Имитация — дело уважаемое и нуждается в знании оригинала. Нельзя имитировать нечто, если его не существует в природе. Тем не менее для мюнхгаузенов «альтернативной» литературы это не беда: в их «легендах» тем больше достоверности, чем меньше правды. Служба такая.

Итак, современная литература — это то, что обостряет восприятие современного, и потому «альтернативная» история в писательстве интересна сегодняшнему литпроцессу настолько, насколько жалко она отражает нынешние социокультурные смыслы. Как видим, уже имеются писатели, исследующие непознанные сферы жизни и истории и создающие новые культурные коды, то есть новые пропорции мира. Они учат нас ощущать жизнь в иных масштабах, доказывая тем самым, что «альтернативная» история в литературной обработке — это не типичное явление для Украины, а иногда откровенно исключительное. То есть не мейнстрим, как в той же России.

Приняв к сведению кодовую эстетику постмодернизма, наши «альтернативщики» соблюдают лишь внешние ее проявления — игру стилей, цитатность и т.п. Постмодернизм, во всем мире давно воспринимаемый в качестве эстетической усталости, оскомины, на самом деле до боли противоположен патриотический горячке нашенских авторов. Фольклор и аутентика тут не срабатывают. Поэтому на рынке национальной традиции возникает представление об удобной форме перевоплощения — Мамая в Терминатора и Котигорошко в Бетмена, — а на самом деле новую форму наследования. При столь «циничной» практике известный славист Грабович может называть «Велесову книгу» фальшивкой; не менее известный Бузина — вурдалачить Шевченко, а Гундорова — отказывать Франко в его аутентичном каменярстве. Что уж тогда говорить о «сюжетной» литературе?

Во все времена украинская история, литература и культ героев были прежде всего инструментом общенационального спасения, мистическим аппаратом, метафизическим телом. Поэтому, соответственно, Украинского государства, истории и литературы фактически не существовало, была их видимость, бумажная архитектура которой включала потемкинские деревни Донцова и Липы, строительные леса Чижевского и Ефремова, от которых осталось немало структурального мусора. Именно им пользуется нынешняя прозападно-реставрационная мысль в Украине. Для ее представителей культура — не заповедник прекрасного, а полигон для сведения счетов с обществом, искусством и судьбой.

Понятно, что такая масскультура выходит за пределы «дозволенного». Что возникает при этом? Как правило, типичный скандал просветительского толка, связанный с искусством: что разрешено, а что нет? Если искусству «альтернативного» слова разрешено все, то зло будет маскироваться под искусство при каждом удобном случае. Если же такое искусство сделать «политически корректным», изолировав брыныхов с бузинами, то оно выхолостится. Проблема, блин.

Посему вполне может быть, что творить сегодняшнюю «альтернативную» литературу в Украине невозможно без помощи мистики. Ведь предлагал Винниченко читать украинскую историю с бромом под рукой. И поэтому Мазепа с Петлюрой и Бандерой, адаптированные под удобные лекала постмодернистских практик, еще долго будут оставаться ночным кошмаром добропорядочных семей, проживающих этажом выше офиса «Спадщини» или «Просвіти». Ведь мы живем в мире всепобеждающих стереотипов. Быть может, это и есть тот самый ресурс стабильности, и никакая кокаколонизация нам не грозит?