ТРЕТЬЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Теракт в Америке был воспринят как неожиданность, как событие, вмиг изменившее жизнь на планете. На самом деле это изменение накапливалось давно, и давно следовало ожидать чего-нибудь в этом роде. И дело не только в теракте. Современное человечество своим техногенным развитием создало много разных угроз своему существованию, и возможность терактов такого и большего масштабов (вплоть до термоядерного) — лишь одна из них. Разве Чернобыль не был еще более грозным предупреждением человечеству об опасности ситуации в целом?

Колоссальный разрыв между научно-техническим и духовным развитием современного человечества — вот исток всех угроз его существования, начавших уже осуществляться. Ведь головотяпы, вроде работавших на Чернобыльской АЭС, и фанатики, готовые пожертвовать собой и множеством других во имя безумных и не совсем безумных идей, были всегда, но не было атомных электростанций, могущих взорваться от головотяпства, и не было ни боингов, ни небоскребов, чтобы всадить один в другой. Человечество стало похоже на ребенка, получившего в руки грозное оружие.

Но что значит духовное развитие? Тут все тонет в потоке словоблудия. Все кричат о духе и морали, а больше всех кричат те, которые тлят и дух, и мораль. Невыясненность этого вопроса ведет к подмене подлинного духа его эрзацами, что хуже наивной, первобытной бездуховности. А в ситуации, порожденной техногенной цивилизацией, представляет серьезную опасность для выживания человечества.

Поэтому очень важно разобраться в вопросе, что такое подлинная духовность и можно ли говорить о единой для всех подлинной духовности, пересекающей границы эпох и цивилизаций, или у каждой цивилизации, религии и т.п. — своя духовность и своя правда, и попытки диалога между ними обречены быть той пустой говорильней, какой они являются сегодня.

Исторически дух и мораль
связывают с религией. Но было бы ошибкой полагать, что дух и религия — это одно и то же. И не только потому, что дух и мораль существуют и вне религии, но и потому, что церковь и другие институты религии, не говоря о конкретных служителях и пастве, слишком часто предавали дух и мораль своего Учения либо опасно искажали их неверным пониманием. Достаточно вспомнить религиозные войны, инквизицию, средневековое мракобесие, не говоря о взяточничестве, обжорстве, пьянстве, разврате и даже гомосексуализме отдельных, отнюдь не редких отцов церкви и простых верующих.

Нерелигиозная духовность, которая в зачаточном, эмбриональном виде существовала с тех пор, как существует человек, расцвела в эпохи Возрождения и Просвещения, выразив себя в высоком искусстве, получившем название классического, и в философии. Она потеснила религиозную прежде всего потому, что религиозная к этому времени завяла, изолгалась, извратилась, превратилась в свою противоположность самого худшего пошиба. Носители нерелигиозной духовности (основная часть) противостояли именно вырождению религии, а не ее исходной сути. Изначально, да и в дальнейшем, многие из них (Бах, Достоевский и т.д.) сами были людьми глубоко религиозными. Правда, со временем возобладал атеизм и местами даже воинствующий атеизм (как в случае французских просветителей типа Вольтера). И все-таки это хоть и было восстанием против веры в Бога, но не было восстанием против сути Его Учения, если понимать эту суть как доведение человека до «образа и подобия Божия». Даже Возрождение, формально бывшее возрождением идей и духа античности, которой христианство исторически противостояло, не противоречило этому. Вера в человека, в его разум, высокие требования к нему, поднятые на щит Возрождением, «образу и подобию Божию» не противоречат.

К сожалению, нерелигиозная духовность оказалась подверженной энтропийному процессу разложения и деградации, еще более быстрому, чем религиозная. Причина заключалась в идеализации самого человека, в особенности его разума в эпохи Возрождения и Просвещения. Эта идеализация вступила в противоречие с действительностью, что в сфере социальной особенно наглядно проявилось в первой и второй мировых войнах и в установлении тоталитарных режимов фашистского и коммунистического толка, а в сфере познания — в обнаружении феноменов науки (особенно науки новейшего времени), противоречивших представлениям классического рационализма. В результате на смену эпохе Просвещения сначала пришла эпоха модернизма, а затем постмодернизма.

Модернизм открыто выражал неверие в способность человеческого разума постигать истину, особенно в сфере человеческих отношений, и неверие в самого человека, неспособного, по мнению модернистов, следовать доводам рассудка и велениям духа и морали, а движимого лишь животными инстинктами, например либидо. Соответственно, дух и мораль объявлялись чем-то надуманным, мешающим человеку жить свободной, естественной жизнью, получая от нее то единственное, что можно получить, — максимум чувственных наслаждений. Любовь между мужчиной и женщиной заменялась сексом. Искусство низводилось до детального описания полового акта и игры на животных инстинктах. Вот как характеризует состояние западного общества эпохи модернизма М.Ганди:

«Европейская цивилизация — не вершина, а скорее тупик развития человечества. Ее подлинным критерием является тот факт, что люди, живущие в цивилизованном мире, ставят своей целью в жизни физическое благополучие… Прежде только немногие писали книги и притом ценные. Теперь кто угодно пишет и печатает все, что ему угодно, и отравляет умы людей… Эта цивилизация не принимает во внимание ни мораль, ни религию…»

Такая деструктивная позиция модернизма, включающая моральный нигилизм, не могла обеспечить ему долгую жизнь. Поэтому на смену модернизму пришел постмодернизм, который продолжает занимать откровенно нигилистическую позицию лишь в отношении познания (даже усилив ее трудами постпозитивистов). В отношении же духа и морали он занял позицию лицемерную. Фактически постмодернизм и здесь остался на позициях модернизма, но прикрыл это тоннами изощренного словоблудия. Насколько нынешняя постмодернистская мораль отличается на самом деле от модернистской видно из того факта, что доходы от детской проституции достигли в мире $30 млрд., а основные потребители этого «товара» — туристы из богатых западных стран. Только теперь, в отличие от откровенно циничной эпохи модернизма, все это припудривается разговорами о гедонизме, либерализме, гуманизме и демократии, которая, бедная, не может обойтись без проституции и запретить порнографию.

Плюрализм, ставший знаковым для эпохи термином, понимается не как право каждого отстаивать свое мнение по поводу того, что есть истина, а как наличие у каждого своей правды, в том числе в сфере духа и морали. Этот плюрализм отнюдь не мешает постмодернистам навязывать всем ценности потребительского общества. Мол, либо демократия и свободный рынок вкупе с этими ценностями, либо тоталитаризм, бедность, лагеря и т.д. Отказ от признания существования единой истины создал необычайные условия для словесной эквилибристики, какой человечество не знало за всю свою предыдущую историю. Человечество просто захлебывается потоком наукообразной, но далекой от науки болтовни, особенно в гуманитарной сфере. Массы становятся объектом манипулирования средствами информации.

Постмодернизм унаследовал от модернизма все его психоаналитические и психотерапевтические теории и продолжает множить их. Он уже не берет на себя ответственность за их очевидное противоречие друг другу и действительности, позволяет себе легкую иронию в отношении этих теорий, вроде «Фрейд уже не в моде», но пользуется ими, когда это ему выгодно. Все это породило необычайно грязную атмосферу, в частности, черный пиар, когда о человеке, любящем свою мать, если он «наш», говорят, что он примерный сын, а если «не наш» — что у него эдипов комплекс.

Создав неограниченную свободу для пустопорожней болтовни и откровенного духовного яда, постмодернизм фактически закрыл дорогу для новых ценных идей, жизненно необходимых человечеству. На их пути стоит воля к власти, заменившая волю к истине. Иерархи всех мастей — религиозные, философские, политические — рассматривают фундаментальные новые идеи как покушение на их авторитет и власть. Во-вторых, эти идеи просто тонут в общем потоке информационного мусора. И наконец, «смерть автора», провозглашенная постмодернизмом, освятила воровство чужих идей. А ведь это воровство гораздо хуже воровства материальных ценностей. Украденная материальная ценность не пропадает. Украденная духовная идея пропадает. Дух уходит из всего, к чему прикасаются грязные руки. Идею, лишенную подлинного духа и настоящего обоснования, раскручивают в СМИ и превращают в модный термин. Она растворяется среди других модных терминов. И ни у кого уже нет критериев, как отличить истинную идею от виртуального словоблудия. А если автор где-то возникает со своей идеей и ее обоснованием, ему говорят: ах, это уже было.

После теракта в Америке
сначала все, как с цепи сорвавшись, толковали о конфликте цивилизаций, о необходимости диалога между цивилизациями и т.д. При этом на ходу изобретались цивилизации, вроде славянской, африканской, чуть ли не цыганской. Такой подход смазывает истинную картину. Деление на цивилизации не в истории, а в нынешней действительности — достаточно условно. В некотором смысле, причем очень важном, сегодня все человечество — это одна цивилизация. Если бы террористы, совершившие теракт, были из совершенно иной цивилизации, чем Америка, то разве могли бы они воспользоваться типичными достижениями именно западной цивилизации, вроде боингов и хакерской атаки на центры управления полетами? Весь мир, все страны и народы вовлечены сегодня в процесс техногенной, информационной и прочих революций, хотя и в разной степени.

Но вал разговоров о конфликте цивилизаций схлынул так же быстро, как и возник. Потом толкователи ударились в противоположную крайность, заявив, что исламский терроризм не только не имеет ничего общего с исламом и его цивилизацией, но и противоречит ему. Наконец мелькнула мысль, что исламский терроризм имеет-таки отношение к исламу, но это собственно не ислам, а его извращение. Однако, если сторонники этой теории приведут аргументы в пользу того, что фундаментализм есть искривление Учения ислама, террористы вроде бин Ладена приведут в ответ не менее убедительные аргументы в пользу того, что искривлением ислама являются его умеренные течения. И ни одна из сторон не сможет не только переубедить другую, но и доказать что-либо стороннему наблюдателю.

Ведь для того чтобы договариваться, мало говорить. Нужно признание существования единой для всех истины и способа ее опознания-обоснования. И единая для всех система ценностей, включающая среди прочего волю к истине, а не волю к власти. А в сегодняшней постмодернистской ситуации единой истины нет, а есть плюрализм, единого метода обоснования нет даже в науке, и единой системы ценностей тоже нет. Доминирующая западная — потребительская. Конкурирующие с ней системы ценностей, конечно же, не лучше. Руководствуясь одной из них, террористы считают себя вправе творить злодеяния.

Поэтому следует признать, что ситуация сегодня опасна, как никогда прежде. Никогда прежде не было угрозы существованию человечества. Человечество же сегодня как никогда не соответствует вызовам ситуации, которую само же и породило.

Но что же делать, если, как утверждают постмодернисты, не существует ни единой истины, ни метода ее обоснования, ни системы ценностей, которая могла бы быть принятой большинством общества, не говоря о мировом сообществе?

Конечно, не только можно, но нужно бороться с террористами силовыми методами. Но все уже понимают, что одно это не разрешает даже самой проблемы террора, не говоря о других. Таким образом, надо договариться — альтернативы нет, но в ситуации постмодернизма это по большому счету невозможно.

Однако постмодернисты ошибаются — думаю, мне удалось это наглядно показать. Философию свою я назвал «неорационализмом», основная ее часть изложена в книге под тем же названием еще в 1992 году. Неорационализм отказывается от чрезмерной абсолютизации нашего познания, свойственной классическому рационализму и справедливо критикуемой релятивизаторами, но сохраняет такие важные характеристики «старого, доброго» рационализма, как признание единственности истины в заданных обстоятельствах и проверяемость, обосновываемость истины через привязку ее к опыту. Но самое главное — метод обоснования истины в рациональной науке, вопреки утверждению релятивизаторов, остается неизменным при смене любых парадигм (фундаментальных научных теорий) так же, как при переходе от одного научного сообщества к другому и одной культуры и социального устройства к другому. На базе единого метода обоснования я дал рациональное объяснение вышеупомянутым феноменам науки и показал, в чем неправы были релятивизаторы-постпозитивисты.

Свою философию я назы-
ваю также духовным рационализмом, потому что я включил дух и мораль в рациональные модели общества. Речь, конечно, не идет о каком-то алгоритме конструирования духа. Такое невозможно. Но любая уже существующая духовная идея имеет и рациональный аспект, позволяющий, с одной стороны, как говорил Пушкин, «гармонию алгеброй проверить», с другой — рациональными средствами оценить последствия воздействия этой идеи на общество. Так, любая религия помимо сакральной и обрядовой частей имеет Учение о том, как должен жить человек. И хотя обоснование этого Учения в религии — иррационально, ибо оно (Учение) от Бога, но нормы и ценности Учения вполне допускают рациональную оценку.

Кроме того, для исследования религии я развил эволюционный подход. («От Моисея до постмодернизма. Движение идеи», Киев, 1999.) Применив его к иудаизму, христианству и исламу, я показал, что Учения всех трех религий при правильном понимании имеют один и тот же главный вектор, направляя человека на пути к «образу и подобию Божию». А нормы морали всех трех религий во многом совпадают. Различия же не только между религиями, но и между конфессиями внутри религий обуславливаются, с одной стороны, различием сакральной и обрядовой частей, с другой — разным пониманием направленности Учения. Первое никому не мешает: пусть каждый молится, постится и крестится на свой манер. Это часть культурного богатства и разнообразия мира, о которой пекутся антиглобалисты, и тут они правы. Что касается понимания разными конфессиями Учения, заложенного в Писании, то оно, понимание, имея рациональную природу, допускает и рациональную коррекцию. Таким образом, единый метод обоснования может послужить основой общего языка для содержательного диалога и между представителями разных конфессий, между разными религиями и людьми не религиозными. Диалога, который должен привести к выработке единой системы ценностей. Подчеркну: речь идет о ценностях, связанных с человеческими отношениями. Ценности, связанные с обрядами, традициями и так далее, не влияющие на человеческие отношения, могут оставаться у каждой религии, народа и даже индивидуума своими.

Еще я хочу подчеркнуть, что признание единого метода обоснования вовсе не означает навязывание миру единой идеологии, чем пугают нас постмодернисты. Этот метод давно работает в сфере естественных наук на уровне стереотипа естественнонаучного мышления и нисколько не стесняет свободы ученых. Он лишь позволяет им, в отличие от «постмодернистского хаоса», договариваться о том, что есть истина в каждом конкретном случае. Это же возможно и необходимо сегодня человечеству и в гуманитарной сфере.

Что же происходит с моей философией? Она наталкивается на волю к власти иерархов от философии, от религии и прочих. Я мог бы написать книгу толще, чем «Бодался теленок с дубом» Солженицына, описывая двадцатилетнюю историю пробивания моей философии.

Недавно на заседании «круглого стола» в Киеве один из этих иерархов красочно описал опасности, грозящие человечеству от процесса глобализации. Он отлично понимает необходимость договариваться, а следовательно, важность единого метода обоснования. Но воля к власти для него и таких, как он, превыше не только воли к истине, но и судьбы человечества.