Танго с собственной тенью

Один из крупнейших философов прошлого века Мишель Фуко начинает свой главный труд «Слова и вещи» фразой: «Эта книга вызвана к жизни одним из произведений Борхеса, который колеблет все привычки нашего мышления и сотрясает все координаты и плоскости». Творчество Борхеса действительно потрясает своей парадоксальностью, свободой обращения с исторической и культурной традицией, авторской эрудицией и глубиной видения. Просто удивительно, как при колоссальном масштабе тематики и фундаментальности поставленных проблем великому аргентинцу удается не быть поверхностно фрагментарным, идеологически ангажированным и не скатываться в высокопарное кликушество, характерное, увы, для многих его «пифийствующих» современников. Борхес пишет историю такой, как она видится из нашей современности, отвергая все мыслимые и немыслимые, безнадёжно паразитарные «если бы». Борхес проживает историю как цепь любимых сюжетов, которые не были в прошлом, а есть всегда — по-настоящему и в настоящем! В какой-то степени его творчество — квинтэссенция постмодернизма как «эпохи наоборот», в которой рушатся все иерархии, триумфально торжествуют игра и ирония, а одинокий и «заброшенный в мир» человек обречен искать собст­венные, неповторимые и спасительные смыслы. Борхес находит эти смыслы — и в этом кроется его магия и его чудо. В то же время мыслитель смотрит на мир и культуру из какого-то загадочного далёка, заставляющего вспомнить о вечности и её культурно-философских интерпретациях.

«Страсть к Буэнос-Айресу» — название этой ранней поэмы Борхеса можно прочесть как его творческое кредо, ибо в своих произведениях писатель вновь и вновь возвращается к «своей Итаке», её неповторимый историко-культурный колорит буквально переполняет его тексты, создаёт их экзотическую фактуру и неповторимую ауру. Когда читаешь Борхеса, чувствуешь, как он одержим и захвачен языком, письмом, литературой. «Мир — лишь наречье, на котором Он, или Оно со времени Адама, ведёт сумбурный перечень, куда мы, зачем-то включены», — так Борхес сформулирует собственную онтологию и телеологию в стихотворении «Компас».

«А за словами то, что внесловесно», — это высказывание Борхеса является ключом притягательной магии его текстов. Восприятие языка как главной человеческой тайны, дара и чуда — вот магистральное направление движения борхесовской мысли, которая складывается в причудливый узор интеллектуальной игры или же танца. Когда-то Ницше уверял, что он сможет поверить лишь в божество, которое умеет танцевать. Ритмика мысли Борхеса действительно похожа на танец, порожденный аргентинской культурой, но ставший феноменом культуры мировой. На ум приходят аккорды танго. «Я бы сказал, что танго не могло возникнуть без предзакатных сумерек и ночей Буэнос-Айреса, и что на небесах нас, аргентинцев, ожидает платоновская идея танго, его абсолютная форма», — замечает писатель. Как и в случае танго, творчество Борхеса — это чудесная метаморфоза этнического, становящегося универсальным, общечеловеческим, вселенским.

Уже в 20-е годы Борхес участвует в авангардистском движении ультраистов и публикует несколько сборников стихов. «Это слова поэта, не верящего, что он — поэт, что он хоть единственный раз в жизни написал «стихотворение», — напишет о ранних стихах Борхеса кубинский критик Синтио Витьер. Мне кажется, здесь схвачена одна важная черта борхесовской поэтики — глубокая уверенность в эфемерности человеческого существования, апология ничто и пустоты как мистических начал универсума и вместилищ его сокровенных смыслов. «Мне суждено остаться Борхесом, а не мной, но я куда реже узнаю себя в его книгах, чем во многих других или в самозаб­венных переборах гитары. Однажды я попытался освободиться от него и сменил мифологию окраин на игры со временем и пространством. Теперь и эти игры принадлежат Борхесу, а мне нужно придумывать что-то новое. И потому моя жизнь — бегство, и всё для меня — утрата, и всё достаётся забвенью или ему, другому. Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу», — размышляет Борхес в эссе «Борхес и я». Трагическая раздвоенность сознания художника и творца, принципиальная невозможность быть на самом деле, фатальная незавершенность человека, истории, культуры — из подобных интонаций прорастают сюжеты многих произведений писателя.

Начиная с 30-х годов Борхес работает преимущественно в жанре прозы. Последовательно выходят книги рассказов, которые впоследствии принесут ему мировую славу, — «Обсуждение» (1932), «Всемирная история бесчестья» (1935), «История вечности» (1936), «Алеф» (1949), «Смерть и Буссоль» (1951), «Новые расследования» (1952). Сон, книга, лабиринт, зеркало — это любимые метафоры автора, слагающие неповторимые мозаики борхесовских текстов. В рассказах загадочного аргентинца несложно усмотреть гностические мотивы, дуалистические идеи света, сгущающегося во тьму, и тьмы, порождающей свет. Возвращение к себе, к собственному ничто через хитросплетения мировой культуры, через времена и пространства, эту культуру созидающие, — вот в чем смысл борхесовской игры с сюжетами, откровениями и символами. А возвращение неизбежно оборачивается повторением как неизбежной парадигмой видения истории. «Всемирная история — это история различной интонации при произнесении нескольких метафор», — подчёркивает он в рассказе «Сфера Паскаля», а в эссе «Четыре цикла» замечает: «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде».

В 1937 году Борхес находит место, находясь в котором можно обозревать мировую историю и культуру, — он устраивается на работу в библиотеку в пригороде Буэнос-Айреса, а в 1955-м его назначают директором Национальной библиотеки Аргентины. К этому времени писатель полностью ослеп, что дало ему возможность усмотреть в этом назначении «иронию судьбы, подарившей мне одновременно 80 тысяч книг и вечный мрак». Образ библиотекаря, по-моему, хорошо иллюстрирует творческую манеру Борхеса — ведь в большинстве его произведений образами и метафорами становятся литературные сюжеты и целые книги. Среди любимых книг, к которым вновь и вновь возвращается мыслитель, — сборник «Тысяча и одна ночь», «Божественная комедия» Данте, «Дон Кихот» Сервантеса, проза Стивенсона. Продолжая свой «путь читателя», в середине 50-х годов Борхес возглавляет кафедры немецкой и английской литературы в университете Буэнос-Айреса, тем самым удачно дополняя образ библиотекаря образом преподавателя, учителя литературы.

Начиная с 60-х годов Хорхе Луис Борхес — признанный мэтр мировой литературы, увенчанный многочисленными наградами и званиями, среди которых Международная премия книгоиздателей (1961), литературная премия Латинской Америки (1970), премия Мигеля Сервантеса (1980), высшие ордена Великобритании, Франции, Италии, Перу, Чили, ФРГ, Ис­ландии. Ведущие университеты мира избирают его своим почетным профессором. «О Борхесе я узнаю из почты и вижу его фамилию в списке преподавателей или в биографическом словаре», — иронично замечает по этому поводу сам писатель. Но одновременно с мировым признанием к Хорхе Луису Борхесу возвращается дар поэтического творчества. Стихотворения, вошедшие в книгу «Создатель», — «Иной и прежний», «Хвала тьме», «Золото тигров», «Сокровен­ная роза», «История ночи» — это глубокие и самобытные философские медитации о смысле жизни, истории, культуры.

«Я хочу умереть весь, даже мысль о бессмертии кажется мне невыносимой», — скажет Борхес в одном из своих поздних интервью. 14 июня 1986 года аргентинского мыслителя не стало. Он полностью превратился в свои тексты, славящие Ничто. Увы, посмертная слава оказалась даже более громкой, чем прижизненная, так что «полностью умереть» Борхесу, боюсь, удастся очень и очень нескоро. В этом — загадка истории, которая продолжается…