СТРАНИЦА ПРОЗЫ ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ-ЭССЕ О БОРИСЕ ОЛИЙНЫКЕ

«Дякувати Богові, я... не переступив друзів і недругів, не ухилився від громадського обов’язку, не витер чоботи об знамена, під якими наші прадіди, діди та батьки захистили нас від коричневої смерті».

Из авторского предисловия к сборнику стихотворений «Шлях»

Его — самоироничного и
вежливого — любили даже тогда, когда возглавлял партком СПУ. Во времена секретарства предшественников Олийныка на затворенные двери парткома смотрели с боязнью или предостережением: они отворялись тогда лишь, когда туда «вызывали для разбора полетов».

При Борисе эти двери были открыты настежь. К нему в партком тянулся весь Союз, «всяк сущий в нем язык»: болгары, армяне, гагаузы, грузины, испанцы, русские, татары, чуваши — всем там было уютно, все шли в партком не на посиделки, не поболтать, а за поддержкой, советом или помощью.

Редко можно было видеть Олийныка и на главенствующем месте под сейфом, за секретарским столом — все норовит беседовать с посетителем за приставным, покуривая сигарету.

Эти привычки остались и до сих пор: наведаешься в Фонд культуры Украины, которым Борис Ильич руководит уже второе десятилетие, а он так же сидит не за большим, а за приставным столом. Даже когда подписывает документы.

Только станешь на порог — он уже и голову поднял, оторвавшись от бумаг. Весь — внимание: наготове радушное слово, приветливая улыбка, готовность выслушать и дать совет. Хоть ему некогда даже снять свою знаменитую кепочку, в которой летает в Совет Европы — «в тот Париж, что за Бердичевом», «в ту вашу высокомерную Европу», «в оттопыренный и самоуверенный Страсбург». А также ходит, как он говорит, «в парлямент».

Борис Олийнык... Без него невозможно представить ни наш Союз, ни «шестидесятничество» в литературе и общественной жизни, ни похороны друга, ни еще какое-либо значительное событие в общественной или культурной жизни Украины. За нелукавую дружбу и общительность его любили в университете. Любили и в Союзе. Поэтому, пожалуй, за глаза звали его (и называем до сих пор) Боря Олийнык. «Боря» — ласково, любезно, как родного. Ибо доброта, человечность и приветливость сияют на его лице, струятся из его глаз, звенят в его голосе.

В глаза же давно, еще смолоду, даже литературные мэтры называют его не иначе, как Борис Ильич, отдавая должное его таланту, принципиальности, глубине и серьезности его суждений. Именно из этого и формируется авторитет. И у Бориса Олийныка он был и остается неизменно высоким.

Воспитанный в лучших народных традициях, Борис Олийнык так же, как и, скажем, Гончар или Малышко, в признании и славе остается скромным, общительным, верным в дружбе.

После похорон преждевременно умершего Владимира Пидпалого секретарю Союза писателей Борису Олийныку пришлось выручать и Ивана Драча перед идеологическим отделом ЦК КПУ за прочитанную на тризне «Баладу про солов’їв», и Женю Гуцала, к которому безосновательно прицепилась милиция.

Как раз за это беззаветное заступничество Борис накличет на себя «высочайший» гнев партийного начальства, и его выведут из секретариата Союза писателей. Вместо него «выдвинут» семидесятилетнего Леваду. На том пленуме СПУ Олийнык будет сыпать шутками в адрес участников пленума, не щадя и себя. Вместо того, чтобы «сурово осудить» и упрекнуть его, пленум будет смеяться! А сам Борис останется ироничным и невозмутимым.

Проявится характер истинно казацкий: смелый, остроумный в лишениях, твердый и величавый. Сечевой, запорожский! По крайней мере — для меня. Но и другие увидят в той острой гротесковой коллизии Бориса Олийныка на высоте духовных и моральных принципов, которыми отмечается лидер.

Намеревались «в верхах» поставить на место дерзкого и неуступчивого секретаря Союза, проучить его! Но, выводя Бориса Олийныка из секретариата СПУ, умники-цековцы, сами о том не ведая, одновременно выводили его на пьедестал страдальца «за други своя», и поднимали его неопровержимый авторитет на еще более высокий уровень. А он оставался непоколебимым.

Это умение всегда и всюду, в любых ситуациях, оставаться самим собой — признак натуры сильной, правдивой, честной. Бесценные и привлекательные черты Бориса Олийныка особенно ярко проявятся как раз на посту секретаря парткома в то чрезвычайно сложное, непостоянное время демократизации общества, шатание и разброд, вызванные горбачевской «перестройкой», когда трудно разобраться, а то и непонятно: куда нас ведут и кто нас ведет? Партком же по своему гласному и негласному назначению был и надзирателем, и «наставником», и информатором «куда следует».

Когда же партком возглавит Борис Олийнык, такие негласные функции отпадут как бы сами собою. На самом же деле это сложный процесс! Со «снятием» в 1971 году Олеся Гончара в парткоме десять лет будут царить ставленники Маланчука: начнутся исключения из партии и Союза, аресты, тюремные заключения. Писатели облегченно вздохнут, когда в грозном парткомовском кабинете появится настоящий поэт — открытый, душевный, честный.

Приведу отрывок интервью Николая Славинского, взятого у Бориса для журнала «Україна» №2 с.г.: «Борис Ильич! Действительно, а чего стесняться? Бокал шампанского, трубка, стремительный шарф, густая поэтическая шевелюра... Разве не эстет, не бард, не трубадур? Это же вы, а не Господь, освобождали своих коллег по перу из определенных учреждений, спасали их партбилеты, а значит, и репутацию, может, даже судьбу, в те времена прямо зависевшую от того, забрали или не забрали у человека, особенно же стихотворца, красную книжечку?

— Шутки шутками, но вспомните, за мое десятилетнее партийное секретарство в Союзе писателей Украины ни одного писателя не арестовали, не выключили из рядов КПСС. Я это просто констатирую. А трубка... Это для форса. Шевелюра же прощалась со мной быстрее, чем я — с иллюзиями молодости».

Если принять во внимание, что Борис Олийнык, скромный и даже добродетельный от природы, почти болезненно воспринимал малейшую похвалу в свой адрес, то по этому хвастливому напоминанию убеждаемся, как высоко ценит он именно результаты своего партийного секретарства: гордится ими и через двадцать лет! Да и как же не гордиться, если партком СПУ из репрессивного органа превратился в орган консолидирующий, объединительный. Если он не подавлял, а будил и утверждал национальное самосознание. Во время секретарства Бориса Олийныка партком инициировал, поддержал и утвердил устав Общества украинского языка. Зародился в парткоме и «Рух за Украину», как сейчас по инициативе Бориса Ильича зарождается и крепнет общественно-патриотическое объединение «За Украину!», носящее антимафиозный, государственнический характер.

Тогда, как раз в те годы, по
моему глубокому убеждению, поэтическое творчество Бориса Олийныка достигнет своего апогея: появятся выдающиеся его поэмы «Сковорода і світ», «Сиве сонце моє», «Дорога», «Доля», «Рух», «Заклинання вогню», «Крило», «Дума про місто», «Сім». Буйно расцветет его лирика; «Гей, дуби мої — зелені хмарочоси», «Біла мелодія», украшение всей нашей поэзии «Мати сіяла сон під моїм під вікном…», «Відлуння», «Мій борг», «Стою на землі», «Над Полтавою літо бабине», «Погоня... І постріл... І змилений круп...», «Був чоловік. І — нема» и «У поета гроші завелись...», буквально потрясшие тогда всех!, «Ієзуїт цілує туфлю папи», «Дядько Яків»:

Як іде з роботи дядько Яків, —

То земля хитається, мов трап...

На руці у дядька — синій якір,

На кашкеті в дядька —
жовтий «краб».

Він іде з хмільком після получки,

Ще й гукає друзів пригостить.

І собаки лащаться і рвучко

В бублики закручують хвости.

Бо у дядька серце — добре й тихе

І душа багата, як земля,

І тому довкола його стріхи

Ластівок найбільше кружеля.

Він мугиче пісеньку охрипло

Голосом, простреленим в боях,

І нога його тихенько рипа,

Як старий пошарпаний баян.

Ах, вона рипить, та не розкаже,

Що її на фабриці майстри

Лаштували Яші
замість справжньої,

Котра держить біль Сапун-гори...

С этим цитированием — просто беда! Ну как мы знаем своих поэтов? Думаем, что знаем, а начинаем читать — не можем оторваться! Если это, конечно, настоящие поэты. Вот и Бориса Олийныка вроде и знаю, а открою, как вот сейчас, скажем, подаренную мне недавно книгу «Вибраного», изданную «Науковою думкою», и сразу открываю его для себя как будто заново!

И хочется не только самому читать, но и приобщить к чтению всех наидостойнейших читателей — всех, кого ты любишь и уважаешь: посмотрите, послушайте! Какая красота!

Що було — не вернеться.
Одгуляло. Жовто...

Запливає вересень
у затоку жовтня.

Вересню мій, веслами весело греби,

Ждуть тебе на березі
з кошиком гриби.

Чаль хутчіш до берега,
бо встає над світом

Із протоки Берінга
скрижанілий вітер.

Ти ховайсь у яблуко,
в терен і у кріп,

Ти втікай у ямби,
а хочеш — у верлібр.

А як піде з висвистом
завірюха клята,

Попросись у прихисток
під долоню ратая,

Де між ліній світяться
дати і віки,

Де дванадцять місяців сплять,
як малюки...

Стихотворение это называется «Долоня». Оно напомнит тебе твоего мудрого, как мир, дядю Митрофана, выписавшего в двадцатых, когда ты еще только родился, аж из Марселя саженцы самых лучших сортов и на «перевале» посадившего виноградник для всего села, а потом «будет водить поле» — работать полеводом твоего родного колхоза, дневать и ночевать «на степу», в самых дальних гонах с ранней весны до поздней осени. И умрет в твоих неисхоженных степях — в бывшем Диком Поле, как умирали когда-то в нем чумаки на горьких своих чумацких дорогах: «Воли ж мої круторогі, гей-гей! Хто ж вам буде пан?..»

Не разминешься и со стихом «Говорили-балакали дві верби за селом»...

И с «Баладою про картузи». И безмерно удивляешься разноцветной и пестрой партитуре поэзии Олийныка — от лирически-грустной «О жовтий квіт мелодії розстань Над строгими квадратами перонів...» до «Роботи», посвященной памяти Евгения Оскаровича Патона:

Одні залюблені в старі листи,

Ті — в музику.
А ті — в руді топища.

Таке життя... А він любив мости.

О, не любив — кохав.
А може, й вище!

Трогает до слез, сколько бы его ни читал, «Похорон учителя», посвященный памяти Алексея Антоновича Вовняка:

Як несли його тихо
в нове житло

По бруку, по бруку,
по бруку, —

Був місяць май. Сонце пекло.

...Мерзли руки.

Сизий пил опадав
на хрести перехресть.

Зітхали старі: відмучивсь,

Шепотіли тополі.
Фальшивив оркестр:

Грали учні.

А коли проминали школу і сад,

Молода... Молоденька антонівка

Підійшла до труни,
сахнулась назад:

— Олексію Антоновичу!?

Та чи він не почув,
чи удав, що спить,

Бо несли його високо-високо,

Тільки пальці, здалось,
ворухнулись на мить,

Наче листя на жовтні висохле.

Обіч шляху тулилися
скромно авто.

Шоферюги, на слово колючі,

Сигарети ховали в рукав. Бо то

Були його учні,

Я додому прийшов.
Прихиливсь, як верба.

Триста лих мені дивляться в вічі.

То за віщо ж до всього
ще й ця журба?

Ах, за віщо, за віщо, за віщо?!

Як могли ви, учителю,
вмерти, коли

Мені й так до нестями прикро?

Я ж вам вірив, як богу.
Мені ви були

За отця, і духа, і... приклад.

Нас очаровывали тогда новые стихи Бориса Олийныка в «Літературній Україні», в «Вітчизні» и «Дніпрі», в «Ранку» и «Молоді України», даже в «Правде» в переводе Льва Смирнова. «Танцюють грузини», «Кінь», посвященный Кайсину Кулиеву, диптих «Микеланджело». Это были события в нашей поэзии. В особенности потрясла «Пісня про матір»:

Посіяла людям літа свої,
літечка житом,

Прибрала планету,
послала стежкам споришу,

Навчила дітей,
як на світі по совісті жити,

Зітхнула полегко —
і тихо пішла за межу.

— Куди ж це ви, мамо?! — сполохано кинулись діти.

— Куди ви, бабусю? —
онуки біжать до воріт.

— Та я недалечко...
де сонце лягає спочити.

Пора мені діти...
А ви вже без мене ростіть.

— Та як же без вас ми?..
Та що ви намислили, мамо?

— А хто нас, бабуню,
у сон поведе у казках?

— А я вам лишаю
всі райдуги із журавлями,

І срібло на травах,
і золото на колосках.

— Не треба нам райдуг,
не треба нам срібла і злота,

Аби тільки ви нас чекали
завжди край воріт.

Та ми ж переробим
усю вашу вічну роботу, —

Лишайтесь, матусю.
Навіки лишайтесь. Не йдіть.

Вона посміхнулась, красива і сива, як доля,

Махнула рукою —
злетіли увись рушники,

«Лишайтесь щасливі», —
і стала замисленим полем

На цілу планету,
на всі покоління й віки.

На наших глазах произошло чудо: с этим стихом Борис Олийнык перешел на правый фланг передовой шеренги нашей поэзии! Расступившись, ему дали место между собой, как равному, его учителя Рыльский, Сосюра, Малышко.

Несмотря на свою открытость и общительность, Борис был смолоду и остается и до сих пор очень строгим в отборе друзей. Не заискивал перед старшими, при самом высоком уважении и любви к ним. Не похлопывал по плечу младших, поддерживал более слабых, разочарованных, но никогда сам не допускал панибратства и пресекал малейшие попытки его проявления в свой адрес. Всегда был подчеркнуто корректным, вежливым, и его приветливость не переходила границ приличия — оставляла ему свободу выбора и действий. Этим он, по моим многолетним наблюдениям, дорожит более всего.

Я люблю его поэзию еще с Николаева, когда и сам только входил в литературу, вытер ноги от повседневности, как советовал всем нам незабываемый Остап Вишня. Помню его подборки в газетах и журналах. В «Літературній Україні» — в особенности. Тогда она еще носила название «Літературна газета», и ее редактировал сам Шамота! Грозный и беспощадный блюститель идейности. Мы тогда состояли в достаточно интенсивной переписке с Загребельным. Именно он написал мне в конце пятидесятых или в самом начала шестидесятых: «Зверни увагу на поезії Бориса Олійника в сьогоднішній нашій «ЛГ»: дивуюся, як їх пропустив «бдительный» Шамота? По-моєму, в літературу прийшов справжній поет, без ніяких витребеньок і «завихрений». Читай і не кашляй, не чхай, не колупайся в носі — це непристойно в порядному товаристві. І вчись у молодших, як треба писати про дядьків у мамках та куфайках: з середини, з їхніми одвічними болями за дітей та за онуків, а не так, як у тебе вальцювальник Голуб «бореться за мир» в новелі «Для миру», яку ти послав через мою голову «вищим сферам», а вони вже й прочитали, і підписали до друку. Бо їм же — як попереду танцювати — друкувати отакі газетні агітки у журналі «Вітчизна». Бережи, Сашо, свій талант! Так, як бережуть його оці молоді хлопці: той же Борис Олійник. Ах, які вірші! Пальчики оближеш! А не про мир дбатимеш».

Круглолицый, в красиво и по-залихватски сдвинутом набекрень берете а-ля Че Гевара Борис показался тогда мне словно сошедшим с газетного фото, того — сорокалетней давности. А поэзия его поразила сельским нелукавым реализмом, который открывал самые затаенные уголки крестьянской души и самые сокровенные мысли и мечты, близкие и понятные всем выходцам из села, которыми тогда были мы все — и старшие, и младшие. Чем-то родным-родным — не зачепиловским, а нашим, новоалександровским, как повеяло на меня с того едва ли не первого собрания Бориса Олийныка, так и веет в мою душу и поныне:

О дивна ніч, о дика ніч жаги,

Коли тремтить і чадіє любисток!

Травневий шал —
до забуття любити —

Лишає обережні береги.

Усе в чеканні: спілі краплі рос,

Земля і місяць, вишні і тополі.

І тиша в тиші. І туман у полі.

І навіть вуж нечутний,
мов донос...

Я люблю поэзию Бориса, ибо она настоящая! Она вызывает в моей душе такие ассоциации, будто я познаю в ней давно забытую милую мелодию или мамину песню, забытую еще раньше. И мне любо и печально все это открывать как будто заново, сожалея, что ни отцу, ни матери, ни сестрам я уже не прочитаю ее. Ибо их давно нет. Но есть моя любимая жена, с которой дружим еще с нашей новоалександровской семилетки и живем вот уже 58 лет (пятьдесят восьмой год!), и она плачет, растроганная Бориной поэзией, вместе со мной. Есть мои дети, которые понимают поэзию по-настоящему и высоко ценят ее в Борисовой интерпретации. А еще подрастают внуки. И я радуюсь, что нашему роду нет переводу и что наш народ ценит своих поэтов независимо от того, в каких условиях живет сам.

Известно, что поэзия и по-
литика — не совместимы и даже взаимоисключающи. Тем не менее они не только уживаются во внутреннем мире Олийныка, но и взаимообогащаются и дополняют одна другую, как ни у одного из тех поэтов, которые на ветрах перестройки и суверенизации рванули в депутатство. Рванули в политику и... умерли как поэты. Не только не пишут стихов («Та все гірші, та все гірші! Та всі, як один, та всі, як один»), но и потеряли то, что когда-то в поэзии приобрели. Ибо сказано же: поэт должен завоевывать своего читателя постоянно! Каждый раз почти заново.

Именно так у Бориса Олийныка: все новые и новые циклы стихотворений в парламентской газете «Голос України», поэмы «Трубить Трубіж», «Тайна вечеря» да новые книги крепко держат и приковывают читательское внимание, а то и восхищают, и каждым появлением выводят Олийныка во главу нашей поэзии и литературы.

Многие авторитетнейшие литературоведы и выдающиеся писатели неоднократно высказывались в том смысле, что из литературы первого десятилетия независимой Украины останутся поэмы и лирика Бориса Олийныка, Лины Костенко, а также, возможно, стихи Дмитра Креминя да Павла Вольвача. Проза же вяло и весьма эмпирично отображает сложные, хаотичные, конвульсивные всплески и зигзаги общественной жизни и уж вовсе растерянно, с недоумением фиксирует спонтанные движения души растерявшегося перед отвратительным ликом современности человека, впадающего в уныние, апатию, алкоголизм и разнузданный секс.

Удивляться, впрочем, нечему: разваленная экономика, производство, безработица оставили за чертой бедности, даже нищенства подавляющую часть населения Украины. А не обремененное ни «высоким» образованием, ни эстетическим воспитанием руководство «высшим эшелоном власти» оттеснило духовность и культуру — прежде всего литературу — на задворки жизни. Даже не на обочину ее, а за кюветы существования. Литературе отказано в необходимости и в значимости для духовной жизни народа. Компьютер и телевидение убивают, а может, уже убили кино и книгу, тягу к чтению. Где уж горемычной литературе претендовать на роль «властительницы дум», какой она, вне всякого сомнения, была в не столь отдаленном прошлом.

Тем отраднее наблюдать, как активная политическая деятельность Бориса Олийныка подвигает его к написанию подлинно современных произведений. Вращаясь в эпицентре украинской и европейской политики, он был и остается прежде всего Поэтом. И публицистом тоже. Поэтом-лириком, поэтом-трибуном. Настоящим мастером поэмы. И писать о нем сложно.

Вот что пишет мне один из лучших наших литературоведов да и Поэт милостью Божьей Владимир Базилевский в письме от 30 мая с.г.:

«Хорошо, что Вы намереваетесь написать про Б.Олийныка. Он из тех наших современников, кто прямо причастен к созданию микроклимата в обществе. Вопреки кажущейся простоте, Борис Олийнык очень непрост для понимания. И как поэт, и как человек, и как политик. Его очень упрощают. Одни сознательно, иные — от врожденного легкомыслия. Между прочим, последняя его книжка «Тайная вечеря» поучительна еще и в смысле понимания и толкования исторического опыта последнего десятилетия. Есть над чем думать... Олийныка так долго затаптывали, что Ваше слово будет еще и актом справедливости. Счастья Вам и добра!»

Как в воду глядел! 14 июня «Літературна Україна» опубликует полуанонимную «заяву», вроде бы подписанную «Секретаріатом Ради СПУ», который по этому поводу не заседал. В этой панической, перепуганной «заяві» Бориса Олийныка по старой привычке опять обвинят в «зраді України», в «посяганні» на Конституцию и результаты референдума 1 декабря 1991 года. «Бдительный» секретариат усматривает эти несусветные грехи в том, что Борис Ильич возглавил делегацию Украины на форуме славянских народов, состоявшемся в Москве и призвавшем братьев-славян объединиться в это сложное время, чтобы вместе преодолевать трудности.

Эти необоснованные нападки пылают лютой ненавистью и к России, и к Борису Олийныку, напоминают притчу о караване и собаке. Но никак не свидетельствуют о мудрости секретариата.

—Хочу взять у вас интер- вью, — смело и настойчиво, не сводя с меня карих глаз, таких искристых и глубоких, хоть топись в них. — Сейчас оператора позову...

— А почему именно у меня? Берите у Олийныка.

— Борис Ильич сказал, что вы возглавляете делегацию.

— Не имею таких полномочий.

— Он так и сказал, что будете отнекиваться. И чтобы я не обращала внимания на это.

— Минуточку-минутку, — мымрю растерянно, — а кто же на самом деле возглавляет нашу делегацию?

— Да вы ж и возглавляете! Так уверяет меня Борис Ильич.

— А ну-ка, где он? — оглядываюсь вокруг.

Но Бориса и след простыл. Он везде и всегда умеет оставаться в тени. То ли из врожденной скромности, то ли выработал такую линию поведения. Что на Николаевщине да в Армении, где мы с ним были вместе, то и здесь, на Хмельнитчине, будто под воду ныряет: нигде его не видно и не слышно.

Особенно не по нраву ему торжественные приемы да повышенное внимание. Но его везде все знают и уже у трапа самолета или на перроне железнодорожного вокзала спрашивают: «Приехал ли Борис Олийнык?»

По моим многолетним наблюдениям, в Москве, да и в союзных республиках, он популярнее, чем в Украине: его поэзию переводят выдающиеся поэты Кавказа, Прибалтики, Средней Азии и Закавказья. О Москве и России и говорить нечего. Неслучайно уже вторая книга Бориса Олийныка, изданная в «Молодой гвардии», удостоена Государственной премии СССР в 1975 году, а Шевченковской его отметят лишь в 1983-м, через восемь лет! А нужно бы — наоборот. Воистину: «Несть пророка в своем Отечестве и в доме своем».

Так и не разыскала Бориса и в этот раз расторопная и боевая тележурналистка. И довелось мне вместо него давать то пресловутое интервью, в котором она умудрилась выведать у меня намерение учредить на Хмельнитчине отделение СПУ до согласования этой проблемы с членами бюро обкома и первым секретарем. И хмельнитчане узнали об этом событии из вечерних теленовостей.

Самыми популярными в нашей делегации были Сашко Билаш и Михайло Ткач со своими песнями «Ясени, ясени....», «Білий сніг на зеленому листі», «Ой, не ріж косу», «Прилетіла ластівка», «Сину, качки летять!».

Но когда на заключительном литературном вечере Борис Олийнык тихим и невыразительным голосом стал читать свои стихи, ему устроили овацию и долго не отпускали со сцены.

Був я вітром, був я лютим,
був я нордом.

Став я ніжним,
став я птахом і крилом.

А якось мені зустрілась
вельми горда —

І прокинувся я вранці джерелом,

Лепечу тепер струмочком
біля хвіртки.

Шепочу їй:
хоч устами приторкнись.

А вона собі примхлива,
наче скрипка,

Випада з мого оркестру,
хоч топись.

«Ну, стривай же! —
я хлюпнув у тишу криком. —

Що я — справді?!
В пана Бога вкрав теля?!»

А вона пройшла холодна,
наче крига, —

І лови тепер у небі журавля...

Став я вітром, став я лютим, став я нордом.

Б’є зима мені, як панові, чолом.

Я прокинувся уранці
вельми гордим,

А вона до мене... плаче джерелом.

Это стихотворение Борису пришлось читать дважды. Но и после этого зал не угомонился. И тогда Олийнык — еще тише, задушевнее:

За рікою тільки вишні...
тільки вишні... тільки вишні.

Та дорога за тумани утіка.

І ніхто мене не чує,
і ніхто мені не пише,

І ніхто мене не жде і не гука.

Це тому, що цього ранку
з-над ріки умовним стуком

Вірний дятел
мені вістку переслав,

Що, мовляв, на видноколі
засвітилася розлука,

Що печаль до мене плине
в два весла.

Це тому, що за рікою
тільки вишні... тільки вишні,

А у річці скаламучена вода.

Це тому, що цього ранку
Ти на берег мій не вийшла

І не вийдеш — мені дятел передав.

Це тому, що в цьому світі загубитися неважко

Між провулків, віражів і вітражів.

Це тому, що інші встигли обірвати всі ромашки,

А мені тепер —
на серці ворожить?

Це тому, що мені в серці
поселилась тиха мука.

Це тому, що... це тому, що...
це тому,

Що на обрії моєму
засвітилася розлука

І розтала у вишневому диму.

Для меня это было новое открытие Бориса Олийныка. С этого дня он и сам засветился в нашей поэзии качественно новой гранью. Рядом с другими засветятся по-новому написанные раньше стихи, которые будто и знали, но не придавали им достойного значения. Ибо как только Борис после продолжительных аплодисментов кинет в зал тихим своим голосом:

— Був чоловік... І — нема.

Зал вздрогнет. Зал взорвется. Зааплодирует еще неистовее: люди вспомнят эти стихи, тоже написанные в 60-х, двумя годами раньше. Такие стихи не забываются:

Був чоловік... І — нема.

Як же це, вічний світе?

Вернеться осінь, зима,

Прийдуть весна і літо.

А чоловіка — нема...

Як же це, клятий світе?!

Грошей не дбав у мішок.

Справно ходив на роботу.

Якось і не знайшов

Дня, щоб сточить по турботах.

Що їй — стоїть робота!

... А чоловік пішов.

В зале гробовая тишина. Люди слушают, затаив дыхание: это же о каждом из нас! О наших родителях, с которыми уже распрощались? Или предвидится недалекое прощание с ними навеки. И хоть криком кричи — ни до кого не дозовешься. И никому не пожалуешься. И откроется каждому из этих стихов, будто впервые, великая несправедливость: все остается как было, а отца и матери нет и никогда уже не будет!

Космос в собі дріма.

Діти біжать до школи.

Осінь мина... Зима...

Літо й весна по колу.

А чоловіка нема...

Страшно не те, що нема,

А що й не буде ніколи!

Как ему аплодировали! Весь зал подхватился, вскочил и бил в ладони стоя: Борис будто и читал свои стихи, но и как бы обращался к людям их собственными словами! Вот что такое истинная, настоящая народность: не только писать о своих родных людях, но и будто раствориться в них, вернуть им их собственные думы, их боли, их слова, заговорить с ними их голосами.

Вже тих учених — тьма.

Все прояснили на світі.

Ще б їм одне пояснити:

Як ото був — і нема.

Що вже простіше на світі?!

...А чоловіка — нема.

После триумфальных выступлений Малышко перед многотысячными аудиториями, во время которых довелось сидеть в зале или наблюдать за ними из президиума, впервые присутствую на такой феноменальной встрече Поэта с читателями.

А когда несравненная Диана Петриненко исполнит песню Владимира Тылыка на знаменитые слова Бориса «Мати сіяла сон під моїм під вікном...», станет ясно и очевидно, что главное событие дней литературы на Хмельнитчине — поэзия Олийныка! Да только ли на Хмельнитчине? По всей Украине разнесется слава о ней — о Борисовой истинно народной поэзии. Мало кому из поэтов выпадает смолоду такой неопровержимый и потрясающий успех!

Поэзия Бориса Олийныка
будто и не пишется, а как бы сама льется из его души — разностильная, разнообразная, грустная и лукавая, ироничная, а то и саркастичная. И вся — непринужденная, непосредственная, искристая и образная. Такая естественная, как дыхание.

Почти все его стихи, не говоря уже о поэмах, — сюжетные. В поэзии — это редкость: сюжет, утверждают модернисты, убивает поэзию. Вранье! Сюжет дается немногим даже в прозе. А в поэзии он и впрямь норовит подменить ее настроенческую выразительность, эмоциональную насыщенность обычной повествовательностью. И это, несомненно, усложняет взаимоотношение автора с жанром. В том-то и дело, чтобы и в сюжетном повествовании поэзия оставалась поэзией, а не превращалась в россказни о былых небылицах.

Борис Олийнык не подвержен этой опасности. Возьмем, к примеру, его знаменитое стихотворение «Говорили-балакали дві верби за селом». Восхищает и удивляет его простота, непритязательность, бытовая тональность, за которой кроется такая поэтическая глубина, что в ней угадывается седая задумчивость наших бессмертных дум о далеких и близких временах печальной и горькой, но и героической истории Украины, ее народа:

Говорили-балакали
дві верби за селом.

Потім тихо поплакали
дві верби за селом.

А про що, а за чим
говорили-балакали,
потім тихо поплакали

Дві верби за селом?

Говорили-балакали
дві вдови за селом.

Потім тихо поплакали
дві вдови за селом.

А про що, а за чим
говорили-балакали,
потім гірко поплакали

Дві вдови за селом?..

Это стихотворение для меня — чудо из чудес! Тут слышится и та «наша дума, наша пісня», что «не вмре, не загине». И обыкновенная разговорно-бытовая интонация. Но слышится в нем и безжалостная текучесть жизни, в которой так много печали и неизбежности. Видимо, здесь и кроется та неуловимая сложность Олийныка — поэта, политика и человека, на которую указывал в своем письме тончайший аналитик нашей поэзии Базилевский.

В своей статье «Клич гнезда» он подчеркивал удаль и молодечество в стихах Олийныка, свободное жонглирование ритмикой, размером стопы, своеобразие рифмы. Все это находим и в этом потрясающем стихотворении. Но, главное, находим также и параллелизм, характерный для нашего фольклора. Эту мечтательность, тихую и печальную, и лукавую улыбку умудренной старости над забавами безоглядной юности — черты, присущие думам и песням нашего народа. Так и хочется воскликнуть: «Товариство! Берегите наше достояние! Цените наши таланты!»

Но зависть и чувство собственной неполноценности мешают оценить по достоинству достижения и успехи товарища по литературе, признать талант. Гоняемся за Умберто-Экко, за А-Гассэтом, ломимся и сами в авангард, модерн и постмодерн, а подлинной поэзии не признаем — воротим нос; традиционна, мол!

А что такое традиция, как не испытанный временем модерн? Разве Пушкин, Лермонтов, Гете, Шевченко, Толстой, Чехов, Коцюбинский, Бунин не были новаторами и модернистами своего времени? Но достижения их оказались столь недостижимыми, что любители быстрого успеха и легкой славы рванули в обход — бросились в формализм, не имеющий ничего общего с настоящей литературой. О славе же Шевченко отзывался отнюдь не ласково:

«А ти, задрипанко, шинкарко, перекупко п’яна!»

Побольше бы нам доброжелательности! Тогда бы увидели: когда интеллигенция в искушении «хождением в элиту» в самый тяжкий час покинула свой народ на распутье, Борис Олийнык как был, так и остается выразителем его интересов, его внутреннего мира и многотрудной жизни. Выше этого призвания и долга для писателя и поэта не было, нет и не будет!

Именно за это украинский народ и любит своего истинно народного поэта, который смолоду провозвестил кредо:

Тільки квітом своїм
при моєму вікні!

Не опав соняшник.

Я несу його в світ,
щоб не тільки мені,

Щоб і вам — сонячно!

Кажется, именно для этого и живет прекрасный украинский поэт — друг мой Борис Олийнык.