«Серебряный какой-то холодок…»

Есть какая-то странная музыка умолкающего слова. Мелодия оборванной струны, за которой только тишина. Тишина, равно как и пустота, - понятия метафизические, в них можно сколь угодно окунаться, не имея в то же время ни малейшего шанса преобразовать непостижимую сущность собст­венным присутствием…

Кто знает - вечность или миг

мне предстоит
бродить по свету.

За этот миг иль вечность эту

равно благодарю я мир.

Что б ни случилось, не кляну,

а лишь благословляю легкость:

твоей печали мимолетность,

моей кончины тишину

Смолкает поколение шестидесятников. В прошлом году ушли двое столпов того задорного, молодого и романтичного времени: Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина. Их эпоха отозвалась странным эхом в годы перестройки, и почти смолкла, растворилась в суетливом прагматизме постсоветских реалий.

Так завершенная окружность

сама в себе заключена

и лишнего штриха ненужность

ей незавидна и смешна.

Что слышится мне в молчании, наступившем после ухода Ахмадулиной? Ее лучшие строки, как нити, связывают нас с ушедшей эпохой и, в то же время, с вечностью, которой в настоя­щей поэзии всегда с избытком. Это струны, играющие в душе читателя и порождающие самобытную музыку русского языка. Му­зы­ка же, в свою очередь, творит величие и магию Большой Литературы.

Она умерла в конце ноября, в дрянное время, когда день неумолимо сокращается, а душа, независимо от погоды, преисполнена какой-то мерзкой сыростью. До вздохов ли здесь? Самое время скрыться, спрятаться, раствориться. Самое время переступить через роковую черту.

Еще ноябрь, а благодать

уж сыплется,
уж смотрит с неба.

Иду и хоронюсь от света,

чтоб тенью снег не утруждать.

Поэзия Ахмадулиной очень экспрессивна, хотя фейерверк линий в ее стихах практически никогда не опускается до банальной и напыщенной многословности, куртуазных завитушек, которые, как мухоморы, прорастают из трясины декаданса, из ощущения отсутствия будущего. В стихах Ахмадулиной много будущего, как много его было (увы, не совсем реализованного) у поколения шестидесятников.

И Пушкин ласково глядит,

И ночь прошла, и гаснут свечи,

И нежный вкус родимой речи

Так чисто губы холодит.

Хрустальная, звенящая грусть завораживает, делает тебя соучастником магического дейст­ва словотворчества. Кажется, чудо будет длиться вечно, но это, увы, не так. Поэт смолкает, стихает, уходит.

Никто не знал,
лишь белая тетрадь

заметила, что я задула свечи,

зажженные
для сотворенья речи, -

без них я не желала умирать.

Мы опять возвращаемся к молчанию, к загадочному тютчевскому Silentium, из которого исходит, и в которое постоянно возвращается поэзия. Уже год, как ещё один поэт оказался по ту сторону слова. Мне грустно, хотя чувствую - эта грусть светлая…

Ты говоришь - не надо плакать.

А может быть, и впрямь,
и впрямь

не надо плакать -
надо плавать

в холодных реках. Надо вплавь

одолевать ночную воду,

плывущую из-под руки,

чтоб даровать себе свободу

другого берега реки.