«РИМСКИЙ ПОРТРЕТ» НИКОЛАЯ РАПАЯ

Для меня знакомство с творчеством Николая Рапая началось... с обложки тогда еще всесоюзного журнала «Творчество». Ее украшала фотография скульптурного портрета Ларисы Кадочниковой. Необычайная чистота и точность линий, в которых - одухотворенность и вечная загадка женщины. Через двадцать лет, в «преддверии» 70-летия Мастера, мне посчастливилось познакомиться с ним и взять интервью.

Образ этого художника - живой «римский портрет». «Да-да, - усмехается Николай Павлович, - римский портрет эпохи упадка...»

«Эпохи упадка» в настроении скульптора не заметила. Совсем наоборот. Он полон планов и замыслов. Например, устроить серию... предсмертных выставок, это звучит куда оригинальней, чем «посмертная выставка».

Широкую известность Николаю Рапаю принесли портреты авиаконструктора А.Антонова, художников Н.Дерегуса, М.Глущенко, Д.Лидера, Г.Якутовича, режиссеров Леся Курбаса и Г.Товстоногова, актеров Ларисы Кадочниковой и С.Юрского, писателей М.Булгакова, Ю.Щербака, поэтов Людмилы Скирды и Д.Павлычко... Он автор мемориальных досок в Киеве, которые увековечивают память Леся Курбаса, С.Параджанова, А.Вертинского, Н.Гришко, М.Стражеско и др.

Работы Н.Рапая - в Национальном художественном музее, в частных коллекциях в Украине и за рубежом.

В 1993 г. за вклад в развитие национальной культуры отмечен почетным званием заслуженного деятеля искусств Украины.

- Начнем с самого начала, где прошло ваше детство?

- Родом из Краснодарского края. Отец разговаривал по-украински: приехал на Кубань с Полтавщины. Родители мамы из Курской области (фамилия ее девичья Тимошенко). Она уже считалась казачкой. Родители были неграмотные, мама только в 60 лет научилась читать, и читала потом запоем. То есть мои родители никакого отношения к миру искусства не имели. Они были хуторскими крестьянами. И я, как все сельские мальчишки, в свои тринадцать лет уже был занят полевыми работами: мужики ушли на фронт. Кстати, у меня статус участника войны...

- А как вы искали свою форму?

- В Художественном институте, когда я учился, культивировался «импрессионизм»: свободная лепка, специфическая фактура материала, незавершенность некая формы. Еще учась в Одессе, довлел к напряженной до предела форме. В молодости интуитивно к этому пришел - к собственной найденной форме. Правда, как-то попробовал отказаться от этого - и не смог: от себя не уйдешь. В конце 60-х мои скульптуры были чем-то уникальным: все стремились быть «модерными», «новаторами». Меня упрекали: работаешь, мол, «под греков», «под римский портрет». Надо доверять своему чувству и идти своей дорогой. По-моему, это откровение.

- Часто о художниках или писателях говорят: «Он создал свой мир». Что бы вы сказали о собственном мире?

- Об этом можно сказать в нескольких измерениях: об одном, собственно, речь уже шла. Мои работы - мой внутренний мир, явленный людям. А теперь о способе жизни. В свое время меня упрекали: в мастерской своей сидит, замыкается. А то какой-то салон устроил: писатели там, поэтессы, подозрительные художники... Но я-то никогда не замыкался: я люблю и общение, и уединенную работу - это необходимо в жизни. Тогда упреки легко перерастали в «оргвыводы»: присматривали пристально за квартирой Параджанова, а тут я со своим «салоном» - какие-то «штабы контрреволюции»!

- Так вы были диссидентом?

- Всегда был вне политизированного мышления. Не входил в «Клуб творчої молоді», о котором теперь так часто вспоминают. Там Алла Горская, Юрий Щербак, Лесь Танюк, Иван Драч и многие другие искали свой путь. Наверное, они не могли иначе. Гриша Гавриленко, как я, был индифферентен к политизированной жизни. Вот у нас и был свой «клуб».

- О шестидесятых годах говорят как о времени духовного братства. Это так?

- Конечно! Мы буквально жили культурными событиями. Поэму Ивана Драча «Ніж у сонці» все читали, передавали друг другу. Юрий Щербак напечатал новую статью, рассказ - событие нашей общей жизни! В этом смысле все мы были едины. И, что интересно, никто из моих друзей не выставлял претензий, что меня не интересует политика, например. Было уважение к суверенному миру товарища. Всегда считал, что надо заниматься своим делом, не любитель водить хороводы.

- А как насчет... богемы?

- Одно время жил на квартире Зарецких, на углу улицы Репина. Танцы, литературные вечера - многих вмещала большая квартира. Неповторимая атмосфера. Приезжал, например, Ив Монтан - мы все обсуждали это событие. Было ощущение свободы, казалось, что можно все! Увы, «оттепель» была обманчивой...

- Как все-таки пережили советский режим?

- Довольно легко. Для меня главное было - работа, работа, работа. Не выездной я - не надо, забыл об этом. Можно и без Парижа прожить.

- Разве вам, художнику, не хотелось побывать во всемирно известных музеях?

- Вот только недавно начал выбираться за границу. Конечно, многое надо было увидеть тогда, в молодости... Необходимо для самосовершенствования. Но лучше позже, чем никогда.

- Не обмануло ожидание чуда?

- Что вы! Лондон, Париж, Рим - чудо и потрясение.

- Кстати, о Риме... Критика нередко относила вас к последователям школы «римского портрета», подчеркивая ваши симпатии к искусству Древнего Рима. Есть в этом доля истины?

- Симпатия просто огромная. Перечитал о Древнем Риме что мог. Мне безумно интересно познавать состояние того времени по памятникам культуры. Что происходило там, в Риме эпохи взлета, республики, тирании? Интересно, как развивались и погибли институты демократии - ведь там заложен урок для нас, ныне сущих. А сам римский портрет - особый феномен на грани тысячелетий: совершенно изумительная форма. Постигая тайны этого портрета, не чувствовал себя подражателем, всегда учился умению древних мастеров выявлять внутренний мир через внешний образ конкретного человека.

- Всегда были довольны своей работой?

- Каждая новая моя работа начинается с провокации: вот это уж точно будет именно то, что я хочу сделать. Практически, еще не получил полного удовлетворения от своего творчества. Возможно, это и толкает к новому труду.

- Что же для вас графический цикл «Поиск истины»?

- Замысел родился случайно. Все началось с маленького черно-белого рисунка, сделанного сразу после Чернобыля. Вскоре после аварии побывал на месте трагедии - там все ходили в белом. И закрытые лица. Жуткое зрелище. Не мог прийти в себя несколько дней. Затем пошла серия рисунков. Потом мне подарили пастель, попросили что-то сделать в цвете. И я свои «чернобыльские плачи» решил колористически и пластически. Чувство цвета - особый дар. Всегда восхищался «чистой» формой и начал работать как бы вопреки себе.

- Но этот ваш библейский цикл - также и решение пластических задач?

- Я режиссировал пантомиму условных фигур исходя из того, что постановкой фигур, как в балете, можно создать настроение. Когда я совсем недавно увидел фильм Скорцезе «Последний соблазн Христа», уникальные съемки в Палестине, я получил подтверждение своему подсознательному видению этих библейских образов.

- А не кажется ли вам, что ваши обобщенные фигуры - своеобразная иллюстрация к словам Христа: «Ко всем же Он сказал: если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя...» (От Луки, 9:23)?

- Да, по Христу всем, кто за ним идет, надо отречься от всего индивидуального, даже от внешности своей: таков путь ко спасению души. Сыгнорировав лик человеческий, сохранив пластику, я понял, что передал ритм величавости, торжественности. Вера - сакральное чувство. Но пластические вариации создают целую гамму чувств. А творчество для меня начинается с радости. Сам процесс работы - прежде всего радость.