РИМАС ТУМИНАС: «СМОТРЕТЬ НА ОГОНЬ И РАССКАЗЫВАТЬ ИСТОРИИ…»

«Маскарад» Вильнюсского малого драматического театра в постановке Римаса Туминаса, показанный в рамках Международного театрального фестиваля «Киев майский», заставил благодарных зрителей задуматься не только о спектакле, но и о режиссере. Завесу тайны слегка приоткрыла пресс-конференция с г-ном Туминасом, организованная дирекцией фестиваля и лично А.Кужельным. Но только благодаря эксклюзивному интервью я еще раз убедилась в том, что литовского режиссера всерьез волнует «утраченное время». Его спектакли наполнены дыханием и рокотом вечно куда-то спешащей «реки времен». Но при этом для Туминаса существует одна универсальная, непререкаемая, волшебная эпоха. И это «золотой век» великого классического искусства. Век, в котором можно запросто беседовать с бедняжкой Ниной Арбениной или шиллеровской Марией Стюарт. И еще с тайной детской радостью смотреть на огонь и рассказывать истории. В самом деле, что еще нужно человеку?! Только, тобы одна история была краше другой.

— Римас, вы постоянно обращаетесь к классическим текстам: Шиллер, Лермонтов, Гоголь… Откуда такое пристрастие к классике?

— Когда после окончания института я работал в Академическом вильнюсском театре, существовал неписаный закон: давать молодым режиссерам для постановки только сказки или пьесы современных драматургов. И я не избежал общей участи. Было, правда, одно счастливое совпадение: на фестивале драматургии социалистических стран я сделал болгарскую пьесу «Январь» в жанре притчи. Пьеса эта пахла классикой, была написана по законам классической драматургии. Я получил за «Январь» первую премию. И, окрыленный радостью, счел, что все мне теперь открыто и доступно, что я все смогу… Но не тут-то было! Меня посадили на сказку.

— Это была мера наказания?

— Да, наказание за успех на фестивале. Мы, литовцы, — маленький народ. Отношения с нами — трудные, сложные. И вот я сделал две сказки и просто возненавидел детей.

— Неужели до сих пор ненавидите?

— Уже нет. Прошло. Но тогда думал: «Зачем дети ходят в театр? Ведь это дело серьезное, взрослое…» Хотя умом понимал, что детский театр тоже нужен и важен, но не находил в нем интереса. А современную драматургию интуитивно пытался делать под классику, дотянуть ее до классического уровня, нащупать драматизм, выявить его. Кое-что мне удавалось, так что зрители недоумевали: «Это классика или современность?!»

Я ведь при постановке современных пьес не пользовался соответствующими времени костюмами и предметами, обходился без телефонных аппаратов и т.д. Словом, искал выразительные средства, присущие классике. А потом, отработав 10 лет в Вильнюсском академическом театре, подошел к Чехову. И началась жизнь Малого театра, который сегодня у вас в гостях.

— И что же для вас значит
аромат классики? Из каких «нот» он состоит?

— Классика интересна, богата, в ней вся минувшая жизнь и возможность мистифицировать. А современности я не понимаю, не знаю, ее как будто не существует для меня, она мне неинтересна. Я там, откуда мы все пришли, в истории, в минувшем. Там мне и грустно, и хорошо.

— И все же в реальной жизни вы — слуга двух господ. Я имею в виду «Современник» и Вильнюсский малый драматический театр.

— Такая ситуация действительно имела место, пока строился и ремонтировался наш театр, наш дом. Еще 10 лет тому назад он был выделен, но ремонтировался очень медленно. Я уже привык к вечному ремонту, удобно было ныть. «Нет театра, не построили, нет дома…» Ведь если нет театра, нет дома, я могу себе позволить уехать куда-нибудь и ставить спектакли на стороне. Но в этом году обо мне позаботились и сказали премьер-министру, что я уже много лет жду своего дома, своего театра. Тот выделил большие деньги, и я испугался. Теперь ведь придется больше работать дома. И ныть вроде бы уже незачем.

— И «Современник» распростился с вами?

— «Современник» и не думает со мной прощаться. Всеми средствами добивается, чтобы я оставался с ним. Да и не только «Современник». В Вахтанговском театре, где я недавно закончил «Ревизора», тоже скандал сейчас происходит.

— Какой скандал?

— Связанный с первой реакцией критиков и общественности на «Ревизора». Московские критики сейчас играют во власть. Они ощутили, что могут создавать или убивать образ актера, режиссера или театра. Словом, такой же сценарий повторяется, как и с «Марией Стюарт». Сначала полная неприязнь, потом пауза наступает, а со второй волной вступают театральные критики, театральная общественность. Они анализируют и даже поддерживают. А третья волна — это всеобщая любовь.

— «Маскарад», как я понимаю, уже в волне всеобщей любви?

— Да, уже. Хотя в Петербурге, на премьере спектакля, нас разбомбили. А потом в Москве полюбили… через паузу.

— Как-то вы сказали, что хотите перед премьерой попасть под машину. Но не так, чтобы разбиться насмерть, а чтобы на какое-то время оказаться в больнице. Все бы за вами ухаживали и вас утешали. Откуда такое желание?

— Страх мною овладевает. Наверное, страх такой же природы, как и у Гоголя. Когда ты в сомнении и в отчаянии, сам себя ненавидишь, хочется оттолкнуть, отложить, отбросить, передумать, перерепетировать, начать все сначала.

— Как же вы выходите из такого состояния?

— Иногда помогает взгляд со стороны, взгляд друга, знакомого. Чаще всего это композитор мой, его зовут Фаустас Мартынас. Он такой умный парень, спокойный, холодный, рациональный. Умеет выводить меня из этого состояния. Так что пока я не побывал под колесами.

— На пресс-конференции вы часто вспоминали о детстве. Наверное, детские впечатления играют для вас как режиссера определяющую роль. Вы так и не «вылечились» от своего детства?

— Да ведь ничего больше нет. Ничего, кроме детства. Детство, которое было у каждого из нас, для меня — отдельный мир, совершенно самостоятельная жизнь. Я не могу связать себя ребенка и себя взрослого. Мне кажется, что это был другой человек, которого я хорошо знаю, который прошел путь познаний, открытий, мечты. И этот человек, который тоже я, — самый главный, загадочный и драматичный. А потом — черта, переход во взрослость. И разрушить эту черту мне не удается. Да и не стоит, наверное. Ведь основная ценность мира там, в детстве.

— Говорят, у творческого человека должно быть или очень счастливое, или очень несчастное детство. Только не среднее, серенькое. А вы можете назвать свое детство счастливым?

— Я еще буду счастливым, когда вырасту. Когда поставлю много спектаклей и заработаю много денег. А пока я еще не вырос. Даю себе лет 15 на вырастание, а потом уже можно будет вернуться в природу и детство. И, может быть, тогда встречусь я нынешний с оставленным там двойником.

— О детстве вы любите рассказывать, а о дальнейшей своей судьбе — не очень. Почему?

— Потому что в моей биографии нет ничего интересного. Я никого не убил и не сидел в тюрьме. И родители мои не погибли. Словом, нет трагедии. А какой же художник без трагедии? Ну, восемнадцать лет жил в деревне с родителями. Отец мой — странный человек, крутой, жесткий, пребывал со всеми в постоянном конфликте. Его из района то и дело выселяли, и мы кочевали по деревням. Поэтому у меня нет постоянной школы, школьных друзей, одной какой-то деревни. Деревни, в которой я родился, уже не существует. В общем, я такой — вечно с чемоданами. Поэтому у меня в пьесах всегда чемоданы появляются. И сценографические решения у меня не зациклены на каком-то определенном месте, интерьере. Только пространство, человек, его дорога. И уходящее время.

— Наверное, вы всегда мечтали о собственном доме, саде?

— Да, мечтал. Особенно о саде. С яблонями и вишнями. Отец все пытался посадить сад. Но только посадит что-то — нас выселяют, и нужно уезжать. Но сейчас я посадил сад на хуторе. Работаю на земле и с землей.

— Не испытываете ли искушение бросить театр ради сада?

— Так и делаю иногда. Всех обманываю. Прикидываюсь больным и еду в мой сад. Он расположен в 50 км от Вильнюса. Там я с природой живу и работаю с деревом. Делаю кровати, столы, стулья для родных и знакомых. Вот, говорю «Современнику», Волчек, что надо отдохнуть, сделать паузу. Но она все равно планирует.

— Как бы вы определили основные эстетические принципы «театра Туминаса»?

— Образно говоря, мой театр напоминает женский дом, где покой, тишина, где слышны вода и земля. Где обитает человек со своей историей. Человек, не способный обозлиться. В этой тишине сладко отсчитывать свое время и чувствовать, как оно проходит. Словом, наступило время простого, открытого, умного, мудрого, спокойного театра. И, конечно, доброго. Главное, чтобы была тишина, покой, и все напоминало о детстве. Тогда можно и историю рассказать.

— И какие истории вы планируете рассказывать?

— Ну, подумываю о «Юлии Цезаре» Шекспира, о беккетовском «В ожидании Годо», о Дон Кихоте, наконец. Дон Кихот сейчас нужен. Нужно, чтобы он пришел. Интересно, как он будет удивляться и воспринимать сегодняшний день. Вообще в театре сейчас просто необходима тема трагического романтика. Но я не знаю, что поставлю раньше.

— Есть ли актеры, в которых вы постоянно нуждаетесь, которых вам мучительно не хватает?

— Есть, конечно. Неелова, Яковлева. Вот Неелова после «Марии Стюарт» просто испортила мне жизнь. Делаю следующую работу и постоянно вспоминаю о ней. «Вот тут бы Неелова так сыграла, она бы дала…» Мешают они мне с Яковлевой своим отсутствием.

Или вот еще Сергей Маковецкий… Талантливейший актер! Но всех ведь не соберешь вместе, да и не нужно, наверное. Надо сажать свой сад, строить свой дом. Чтобы в нем было уютно, тепло, можно было слышать друг друга и жизнь, землю, воду. Смотреть на огонь и рассказывать истории.